Тень ивы

(Из письма Алексея Боровицына (лицо без гражданства) Мессум Аль Бин Ахмат Бин Морат, главе Клуба мусульманок в поддержку монархии Абу-Даби, ОАЭ.)

Ивхав Мнвинду.

В лугах цветет калина.

Папа Роксаны, Ивхав Мнвинду, по убеждению его дочери – олицетворенное зло, – был по происхождению малайцем из семьи, гонимой суровыми ветрами Второй мировой войны по тихоокеанским странам все дальше на север и остановившейся в конце 50-х на Курилах. Ивхаву единственному в семье удалось получить паспорт гражданина СССР. Потому только, что он достиг призывного возраста к 1967 году и влился в пропагандистски оформленный на Дальнем Востоке призыв «дружбы народов СССР» в Советскую Армию.

Во время службы в строительных войсках бетонщиком получил серьезную травму при разгрузке бункеров с цементом. Мнвинду попытался, спустившись через верхний люк, протолкнуть ногами слежавшийся слой цемента и сорвался в глубь бункера, где его поглотила сухая масса. Достать оттуда Ивхава смогли только через полчаса – он не дышал.

По счастью, на этой уральской железнодорожной станции был госпиталь, где уже через 10 минут солдата начали активно оживлять. Наверное, тамошние медики и сейчас считают, что они чудесным образом минимальными средствами вывели солдата из состояния клинической смерти. Но главной причиной оживления Ивхава, или Ивана, как его попросту звали в роте, была, конечно, его природа, которая, собственно, и толкнула его в цементную пропасть, а ранее, например, выволокла на материк с тихоокеанских просторов. Натура, похожая на игрушку «неваляшка». Хотя сам Ивхав считал, что его спас волк, который оказался рядом с бункером и велел ему закрыть глаза и не дышать.

В госпитале Ивхава держали целых два месяца: сначала пульмонология, потом лечили пищевод и желудок, тоже получившие ожоги.

Лечение в госпитале дало неожиданный результат: Иван полюбил молодого доктора Галю. Девушка эта, которую природа словно пылью присыпала для серости, конечно, ни в каком другом месте, кроме госпиталя с солдатиками, и не могла бы почувствовать себя предметом влюбленности, да и этого себе позволить не могла. Иван каждый день во время утреннего обхода видел в ее серых-серых глазах затаенную тревогу – и ясно было: не о нем.

Он пытался спросить:

– Почему такая красивая дама такая грустная?

Но в ответ получил еще более отстраненный, еще более рассеянный взгляд и слова:

– Наберите полную грудь воздуха и не дышите.

Это пожалуйста: Иван мог не дышать столько, сколько хотел. Даже не так: он не хотел так долго не дышать, сколько мог. Она видела в этом патологию – до поры до времени.

Это и впрямь началось у него после бункера.

Он еще несколько раз пытался спросить даму о чем-то, что, на его взгляд, было принято в России. Что было принято в их курильском поселении – он знал: например, что женщин, по-русски лучше называть дамой, чтобы и с возрастом не прогадать, и уважение исполнить.

Галина Аркадьевна на его внимание: «у вас сегодня рот красивый» или «жарко сегодня, а от вас даже потом не пахнет» – не откликалась никак, хотя другие, бывало, смеялись. По-русски Иван говорил своеобразно: не то чтобы звуки произносил неправильно, а скорее, использовал слова из какого-то учебника хорошего тона вроде приложения к журналу «Нива» за 1911 год «Манеры для проявления благородства». Галя решила, что это следствие жизни на острове, где все само по себе: есть же кубинский испанский, сицилийский итальянский, а у нас – сахалинский и курильский русский.

Она замечала, что он постоянно читал, обычно толстые потрепанные романы из больничной библиотеки, дольше всего задержалась на его тумбочке «Роксана» Даниэля Дефо – потому, наверное, что в ней красовалось много иллюстраций с изображением страстной куртизанки.

Но не забавная галантность стала причиной особого расположения к нему Гали. Рядом с ним – голова к голове в палате на 10 коек лежал старший сержант-сверхсрочник Алексей Хрустов, помиравший от какой-то неведомой хвори. Он был желтым настолько, что даже Иван рядом с ним был чистый снежок, а по худобе и сравнивать нечего. Иван – среднего роста, мускулистый, худой, но настолько, чтобы под кожей мышцы читались как дольки мандарина.

Как-то среди ночи Алексей вдруг заревел в голос и потом захрипел, Иван потянулся к нему и увидел в отсвете коридорной лампы, что изо рта у того вылилось что-то темное.

Иван метнулся в коридор.

У дежурного поста увидел знакомый профиль – Галина Аркадьевна дежурила в эту ночь.

– Галя, у Алеши какое-то некрасивое говно изо рта течет.

Галя, стукнув пятерней в дверь дежурной сестры, побежала в палату, Иван заспешил за ней. Подошла и сестра.

Кровать тяжелобольного – на колесах – быстро вывезли в коридор и покатили в реанимацию. Иван увидел заплаканное лицо Гали, приоткрытые веки Алексея.

– Галя, его печенку червь грызет, надо резать, – сказал он Гале, взяв ее за руку. Она впервые взглянула на него, будто и слышала впервые.

– Ложитесь спать, больной.

Оказалось, Алексей, а точнее его все ухудшающееся состояние, было источником той самой грусти, которую Мнвинду видел в глазах у Галины Аркадьевны. Позже она рассказала ему об этом сама. Хрустов попал в госпиталь с подозрением на гепатит В, был пролечен в инфекционном отделении, точнее – инфекционной палате, но состояние его ухудшилось. Повторный курс с другим набором медикаментов принес результаты еще более печальные: Хрустов угасал. При этом начлек госпиталя Заргизов строго выговаривал Галине за непрофессиональный подход к лечению: Заргизову каждый день звонил кто-то из областного начальства и требовал принять срочные меры к излечению солдата. Да Хрустов и для нее был важным пациентом, потому что призывался он из одного районного городка этой уральской области, мамы Алеши и Галины были близкими подругами. При такой знакомой, дочь которой работала в призывной комиссии в облвоенкомате, в Красной армии стрелки сколько угодно долго могли находиться и без него. Но случилось, что Алеша сдружился с девушкой-цыганкой, да еще и несовершеннолетней, перебрался в дом старшего брата Ларны – так звали девочку – перестал ходить на занятия в институт, избегал встреч с родителями. Выход был как раз в том, чтобы отправить сына знакомой в армию. И хотя уже во время призывного медосмотра Гале не понравились анализы Хрустова, и вид у него был слегка желтушный, она написала в заключении: «Годен». Галина же хлопотала через Заркизова о том, чтобы Хрустова, хотя бы на первый год, оставили служить где-нибудь поблизости. И вот, куда уж ближе: через три месяца, прямо после завершения курса молодого бойца, Алешу, совсем больного, исхудавшего, бессильного, привезли в ее же отделение.

Иван, не зная, конечно, предыстории появления солдатика в госпитале, видел только, как страдает Галя, которая нравилась ему своей загадочностью: что там за загадки скрываются под этим бесформенным длинным халатом ? И он хотел ей помочь, а потому искал возможность убедить ее в том, в чем сам был уверен:

– Вырежьте ему червя, ему червь печенку грызет.

Она не выдержала на третий день:

– С чего вы это взяли, эту ерунду?!

– С него!

– Да он не говорит.

– Он не говорит, он присосался к печени и думает, что съест ее всю.

Что-то было в его настойчивости, в спокойствии, с которым он это утверждал: она вернулась в ординаторскую с устойчивым желанием посмотреть последние журналы по гастроэнтерологии. Звонила в окружной госпиталь, заходила в кабинет к Заргизову и о чем-то долго с ним разговаривала.

Через день после рассказа Мнвинду о том, что думает червь, Хрустова прооперировал по поводу желчного перитонита Андрей Заргизов, обнаружив, что ткани печени омертвлены из-за завалов проток продуктами жизнедеятельности паразитом Fasciola Gigantica, попросту называемым печеночным сосальщиком. Пораженная часть печени была удалена, значительную долю удалось ушить, то есть спасти. Солдат выжил, более того – он резво пошел на поправку: уже через две недели начал с большим аппетитом есть, потом вставать, потом весело поглядывать на доктора Галину.

Главное для Ивана состояло в том, что и Галина сразу заметно переменилась: повеселела, при входе в палату говорила непременно громким и бодрым голосом:

– Ну, бойцы, готовсь в отцы!

И после этого так же живо расспрашивала про текущие дела.

Иван, тем не менее, понимал обращение буквально.

– Я готов в отцы, Галина Аркадьевна, но кто родит? – и смотрел ей пытливо в глаза. Она поначалу смущалась, особенно после того, как, пальпируя ему эпигастральную область, вдруг увидела, что ее прикосновения вызвали у Ивана мощную эрекцию, поднявшую ветхие пижамные брюки. А потом ее вдохновила эта игра, и она снова и снова повторяла про «отцов» и отвечала улыбкой на жаждущий взгляд Ивана.

Иван все время следовал за ней. Она шла на летучку, пересекая госпитальный двор, – и он попадался ей на пути. Она выходила утром из троллейбуса у ворот госпиталя – и он встречал ее с поклоном. Она принимала родственников больных – и он в это время занимал очередь, входил в кабинет, распахивал окна и впускал целые облака гомонящих птиц – от воробьев и синиц до с трудом маневрировавших в кабинете ворон – и так же в момент выгонял их обратно.

В ночь очередного Галиного дежурства, когда на улице стояли прозрачные июньские сумерки, она пришла в палату к Ивану, взяла его за руку и повела в процедурную. Днем здесь маялись на столах сдающие желудочный сок или получающие очистительные клизмы, теперь было темно и тихо. Галина закрыла дверь в процедурную, повернулась к Ивану и распахнула на себе халат. Иван, впервые увидевший грудь девушки, нацеленную именно на него, другие припухлости и впадины тела, тоже предложенные именно ему, тем не менее знал откуда-то, что с ними сделать: что потрогать, что поцеловать, что раздвинуть и к чему прижаться.

Галя едва ли была более сведущей в плотских забавах. Единственное, что она помогла сделать ему – до того, как плоть вошла в плоть, – избавиться от рвущейся из него наружу спермы. А уже после этого их ласки на процедурном столе были долгими, Ивхав боялся даже на мгновение оторваться от ее тела.

– Спасибо тебе, ты меня спасла, – сказал он ей иссохшими губами, когда птицы начали протыкать голосами ночную тишину.

– Это тебе спасибо. Это ты меня спас.

***

Уже следующим ее рабочим днем Иван бросился ей навстречу у ворот госпиталя, пытаясь обнять. Он едва дождался – целый день прошел с той ночной смены. Хотел даже идти в город в «самоход» – но никто не сказал ему ее адреса.

Но теперь Галя была не просто сдержанна – она в гневе оттолкнула Ивана и оглянулась вокруг: не видел ли кто этого горячечного объятия. Иван понял только, что что-то не так. Но с этого момента все как будто вернулось в то время, когда Галя смотрела сквозь него. Закончились веселые приветствия «отцов» при входе в палату, обмен улыбками, возможность дольше, чем предусматривала методика осмотра, удерживать руки друга. И если она и видела его где-то, – а он старался по-прежнему попадаться ей на пути всюду, она разворачивалась и уходила прочь. Как будто той ночью не началось что-то важное, как Ивану казалось, а, напротив, что-то важное кончилось. Однажды, правда, она сама остановилась, увидев, что он идет ей навстречу.

– Слушай, Иван, я не знаю, как ты делаешь эти фокусы, только не старайся, мне надоело.

– Я не знаю, какие фокусы. Фокусы-покусы.

– Делаешь вид. Сова стучит в окно моей комнаты днем. Белки прыгают из-под ног пачками, я пугаюсь. Поиграли, хватит. Серьезно прошу.

– Я не хотел специально.

– Ага, они сами прискакали. Не мучай животных, Мнвинду, и не мучай себя тоже, не ходи за мной.

– Я не могу.

– Я могу. Понял? Я тебе что-то должна?

– Должна. Ты должна быть со мной как тогда, только все время.

– Так вот. Так не будет. Через неделю тебя комиссуют, поедешь на родину. А я замуж выхожу, понял?

Он понял. Он решил, что вполне может подождать, пока она поживет со своим мужем и поймет, что счастье может прийти к ней только вместе с ним и ни с кем другим. Это он знал точно, осталось подождать, когда она это узнает.

В ближайшую субботу в столовой госпиталя, за составленными столами, накрытыми скатертями с черными больничными штемпелями, уставленными закусками и алкоголем, вместе пахнущими особенно тошнотно, пили за здоровье Галины и Андрея Заргизовых, двух врачей медико-санитарной части гарнизона, молодую семью.

Вороны метались в душе Ивана, сидевшего на лавочке в госпитальном саду в окружении веселой музыки, смеха и криков «горько», долетавших из столовой. Через несколько дней он узнал, что и первая брачная ночь Гали и Андрея тоже была испорчена воронами, только настоящими, садившимися на подоконник спальни квартиры Заргизова один за другим. Каждый, словно любопытствуя, заглядывал в открытую, затянутую сеткой створку окна, прижимаясь к ней горящим глазом плотнее, и, убедившись, что все происходит по плану, взмахивал крыльями и шумно взлетал. Когда на рассвете Андрей встал, чтобы закрыть окно, он увидел, что подоконники дома напротив, его балконы, крыша были черным-черны от сидевших на них черных птиц. Они видели, что он закрывал окно, и подняли страшный гвалт, продолжавшийся до первых звуков оживающего дома.

– Тебе не страшно? – спросила у мужа Галина.

– Пусть ему будет страшно.

Он еще раньше был посвящен Галиной в то, что Ивхав слышал,что думает червь Fasciola Gigantica.

Уже на следующей неделе на заседании врачебной комиссии, решавшей судьбу Ивхава Мнвинду, Заргизов настоял, чтобы пациента обследовал психиатр. При определении группы инвалидности Ивхава Мнвинду главной причиной было именно психическое заболевание.

– Вы думаете, что я дурак? – с улыбкой, не веря своим ушам, спрашивал Мнвинду.

На его обращение никто не обратил внимания, потому что все взгляды – и председателя, и Заргизова, и Галины – были обращены на психиатра, довольно молодого человека с чеховскими усами и бородой.

– Без длительного наблюдения не готов обсуждать, коллеги.

– Кто мешает вам госпитализировать его на месяц, скажем, – предложил председатель комиссии.

Иван засмеялся в голос, ударив себя ладонями по голове, – настолько ему показалось это нелепым.

– Ну, уж точно не меньше месяца, – согласился психиатр.

– Ну, вот и хорошо, а там вернем его на ВВКК9 с заключением, – согласился председатель.

Ивану показалось, что Заргизов доволен.

Большой его ошибкой в тот день было то, что он не убежал сразу, не ожидая паспорта, военного билета, других документов, как сделал в десятке других случаев в жизни. Он не понимал, точнее не представлял, что такое госпитализация для длительного наблюдения. На следующий день его, переодев из больничной пижамы в солдатское х/б и дермантиновые тапки, увезли куда-то за город. Там высадили из машины-санитарки во дворе с двухэтажными одинаковыми домами с решетками на окнах. И тут Ивхав услышал волчий рык. Это было предупреждение того же волка, что был у бункера с цементом. Иван отпрыгнул в сторону от машины и побежал к воротам, по пути въезда, но его догнали, ударив по ногам, какие-то местные служители – то ли дворники, то ли санитары. Им на подмогу вышли и мужчины в белых халатах.

Его переодели в больничную пару, размера на два больше, отвели в палату, где стояло не меньше десятка коек. Люди, в основном парни не старше Ивана, лежавшие или сидевшие на постелях, не обратили внимания на вошедшего. Через какое-то время пришла медсестра с шприцем в руке, сказала громко:

– Боец, в жопу!

Иван понял, что укол будут делать ему. Скоро он как будто заснул, но в то же время его руки и ноги все больше и больше изготавливались к движению, а сердце теснили тревога и страх. Он никогда не чувствовал подобного: все его внутренности работали без согласия, в болезненном споре между собой, отчего затуманенное сознание бесконечно подавало сигнал: тревога, опасность! Сквозь эту маету пришла ясная решимость не давать больше делать себе таких уколов, и стало от этого легче, но снова он услышал над головой:

– Боец, в вену!

И потом – тот же голос:

– Боец, в жопу!

Он не знал, сколько уколов он пропустил, только однажды ночью проснулся в ясном сознании и почувствовал, что может двигаться, может управлять руками-ногами. Он встал, подошел к окну, увидел осенние листья, налепленные на залитое дождем окно, вдохнул проникающий в оконные щели воздух двора, воздух свободы. Он потрогал свое лицо, наткнулся рукой на бороду, каждый волосок которой рос в собственном направлении, острые скулы.

– Галя, – сказал он негромко, – ты мне должна.

Он представил мокрую лесную дорогу, по которой Галя вместе с ее красавцем-мужем ехала на машине, подаренной Заргизову семьей Хрустовых за спасение сына, в загородный дом Заргизовых, построенный за минувшее лето на деньги, полученные за спасение других людей.

Одно могло помешать их счастью – какая-то случайность, неожиданность, несправедливо прерывающая естественное течение событий. Ивхав всматривался в темноту и видел осенний лес, голый и темный, и линию бега крупного волка, высвеченную его глазами. Он догонял прыжками крупную косулю, существо уязвимое в темноте и вынужденное спасаться, выбегая на свет. Это был свет от машины, которую вел Андрей Заргизов. Через мгновение убегающая косуля и фары машины встретились, раздался удар. Машину развернуло на мокрой дороге, она скакнула в кювет, зацепилась колесом за ограждение и перевернулась на крышу. Потом еще раз, и еще.

Волк, дождавшись, когда звуки стихли, подошел к лежащей косуле и вгрызся в ее теплый бок…

К зиме Ивхава Мнвинду направили на новое освидетельствование в гарнизонный госпиталь, он вышел в приемный покой больницы и увидел на доске «санбюллетень» рядом с рукописными плакатами «Мухи – это зараза» и «Наши паразиты» выцветшее объявление непросветительского содержания.

Коллектив городской психиатрической больницы с глубоким прискорбием извещает о трагической смерти главного врача медико-санитарной части гарнизона Заргизова Андрея Арутюновича и врача этой же больницы Заргизовой Галины Аркадьевны и выражает соболезнование родным и близким покойных.здесь толстую одинарную черную рамку и не разрывать объяву на 2 части

Ивхав еще не знал, в какое место большой страны он отправится, получив документы, но знал имя той, которую он должен найти.

Константин Жнец.

Собаки с психическим расстройством.

Жнецу оставалось одно: попытаться неизвестно каким способом возбудить в себе самом такую ненависть к предполагаемой жертве, что это неминуемо заставило бы его взять в руки орудие убийства. Нужно было лично убедиться в жестоком и опасном человеке по имени Иван.

Оказалось, найти его, даже имея точный адрес, непросто. Начать с того, что адрес, где должен был жить Иван, отсутствовал в реальности: на Св. Николая, или просто Николаевской, дом № 112, где был прописан Мнвинду, отсутствовала квартира 1, вообще какая-либо квартира, в старом каменном доме располагалась фирма по ремонту кондиционеров.

Он спросил про местонахождение квартиры отца у Рокси, но она сказала, что отца лучше всего искать вечером около восьми в пивной «Коралл» неподалеку от лодочной станции, где «залипает вся городская пьянь и наркомань».

Вечером того же осеннего дня Жнец отправился на набережную к лодочной станции. Среди неухоженной растительности и ободранных купеческих особняков с палисадами располагался самый старый пивной бар, который в советские времена был единственным в городе и так и назывался – пивной бар, а теперь украсился вывеской из красных объемных букв «Коралл», причем «К» и «л» отсутствовали.

И внешний вид, и планировка заведения были максимально просты, да и нравы здесь преобладали простые, хотя рядом с залом стояли на парковке и дорогие автомобили.

Или приезжали удачники новой жизни, ностальгирующие по братству нищих, или деловые люди назначали встречи в месте, исключающем посторонний любопытный взгляд или слух. Тут уж точно всем было на всех наплевать, но, что отметил Жнец, когда только попал внутрь, каждый каждого, конечно, знал, потому что его появление в зале как будто притопило голоса, музыку и прочий шум, заполняющий заведение.

Жнец от дверей помахал рукой человеку за стойкой, широко ему улыбнувшись, и тот не мог не ответить. Через минуту разливальщик показал Жнецу искомого Мнвинду, посоветовав спрашивать впредь не про Ивана Мнвинду, а про Ганса Малайца. Спустя полчаса Жнец увидел, как Иван, обнимая за талию какого-то нетвердо стоящего на ногах темного лицом человека, много крупнее его, ловко продвигался к выходу, успевая кому-то улыбнуться, на кого-то зло оскалиться.

Когда Костя вышел на площадку перед парковкой, темнолицего уже усаживали в микроавтобус на парковке два молодых атлета, а Ивана не было видно. Автобус мгновенно отъехал, и тогда Костя увидел, что Иван быстро идет в сторону реки, окликнул его.

– Господин Мнвинду!

Иван обернулся.

– Откуда знаешь меня?

– Я знаком с вашей дочерью.

– Ебешь ее?

– Я… не знаю, как вам отвечать.

– Это я и вижу. Она сказала тебе?

– Что? Как вас зовут?

– Что я господин.

– Ну, это по всему видно.

– А что она сказала?

– Что мне нужно с вами познакомиться. Я… Я хочу жениться на Роксане. А ей важно, чтобы вы дали ей на это разрешение.

Глаза Ганса, и без того узкие, сощурились больше. Он наставил указательный палец в Жнеца.

– Ты врешь, пацан. А раз врешь, я не буду с тобой говорить.

С этими словами он попятился к зарослям ивняка и скрылся за их свисающими ветвями. Пока Жнец выбирал в зарослях путь, Ганс, судя по плеснувшей впереди воде, оказался в воде. Когда Жнец добрался до берега, лодка с сидящим за веслами Малайцем пересекала середину реки. Увидев Жнеца, Ганс поднялся на ноги, стянул через голову черную майку, в которой был, и крикнул:

– Хочешь разговаривать со мной – говори только правду!

После этого засмеялся громко и счастливо, качнув бортом с надписью «Спасатель», сел за весла и направил лодку к противоположному берегу, уже пустившему по сумеречной воде блики зажегшихся огней. Греб он красиво, мышцы груди и рук поблескивали от пота, белели в улыбке зубы.

Жнеца же одолели комары. Он вернулся в «Орал» к разливальщику.

– Как мне этого раздолбая Ганса найти?

– Малайца?

– Да.

– Так ты же с ним только что встретился.

– Разминулся.

– А зачем он тебе?

– Да лодку он у меня взял со станции и не вернул.

– На него похоже, этот со всем обходится как с собственным. У меня тоже тут на пятерку наугощал, узкоглазый.

– Так дело безнадежное?

– Не здесь. Тут он денег не носит. Его надо завтра в корейском поселке искать. Там по пятницам с 20 часов – собачьи бои. Ганс там обязательно будет.

– А что за бои такие?

– Собаки насмерть бьются. На них ставки делают. Нелегально. Большие деньги люди имеют.

– И где этот корейский поселок?

– Конечный разворот трамвая в сторону лугов, знаешь? Вот там трамвай на кольцо, а улица продолжается невдалеке. Дом на этой улице самый большой, из желтого кирпича, этажа три. Ворота железные, как на фабрике. Да там увидишь, народу там толпа.

– А я его там найду?

– Найдешь. Он там человек заметный.

Свою неоткрытую бутылку пива Жнец пододвинул разливальщику, тот поставил ее в ящик.

***

В ранней, очень густой темноте Жнец подъехал к просторному дому, довольно точно описанному разливальщиком. Интересно, в столице это была престижная должность, называлась бармен. Автостоянка, да и число машин на стоянке напоминало авторынок. Сходство усиливалось движением вокруг только мужских лиц. Встречались среди них и азиатские физиономии, но разговоры шли исключительно по-русски.

– Два смертника – не много, а?

– Да Шаман в прошлый раз уж на что непобедимый был, а вспух!

– Как ставить будешь?

– Алькатрас, десять к одному, миниум.

– Ну-у-у…

– Миниум!

Жнец вслед за общим движением прошел за ворота и увидел справа от дома площадку, огороженную и освещенную на манер хоккейной коробки, только гораздо меньше и со сварными решетками из толстой арматуры вместо бортов, высотой метра в два. С двух сторон металлическая клетка обжималась трибунами, ступенями поднимающимися до уровня третьего этажа дома, к которому одна из трибун примыкала. Шло активное заполнение мест, которые представляли из себя обычные деревянные лавки без всякой иной разметки. Рассаживались группами. Жнец последовал за одной из компаний и сел на втором от клетки-арены ряду. Пахло хвойными опилками, щедро насыпанными в клетке, гремели из алюминиевого «колокола» песни, подобранные не без ностальгии и патетики.

И зноу пабачыу я сялибы,