Соединённые пуповиной

Когда он проснулся, его сердце учащённо билось у самого горла. Ещё долгое время он беспомощно терзался, пока, наконец, не вышел из этого кошмара и не проснулся полностью.

После долгих раздумий моя тёща сказала, что это вещий сон:

– Безумные, разрушающие всё лошади – это русское правительство, которое хочет нас уничтожить.

– Бесформенная куча кровавых, растоптанных тел – это мы, немцы Волыни.

– Кровь на зелёной траве – наши надежды на воскрешение нашего народа через удобрение земли собственной кровью, стараниями и верой в нашего Спасителя Иисуса Христа.

– То, что Доцлав не мог двигаться и не помог, по её мнению значило, что все слабые соотечественники погибнут. Из этих страданий живыми выйдут лишь те, кто уповает на Бога, кто будет долго и упорно бороться за себя и своих детей.

Фридрих Доцлав буквально воспринял это откровение и сломался. За неделю до Киева мы похоронили его, в тоске и печали. Пыль к пыли! Прах к праху! Помилуй, Господи, душу его, и прими его к Себе! Аминь.

21 августа.

Памятный день открытия нашей церкви в Геймтале. 36 лет подряд этот день отмечали, как величайший праздник, по всей Волыни. Тысячи немецких крестьян стекались со всех сторон, чтобы послушать юбилейную проповедь. С детства отец всегда брал меня на этот праздник. Каждый раз я радовался большому количеству людей, их благоговению, сердечности, духовой музыке и мощным звукам «Толстого Лейпцигца».

Мы думали об этом во время изгнания. Интересно, будет ли сегодня молебен в Геймтале? Кто его проведёт? Пастор Йохансон арестован, и сколько вообще немцев осталось на родине? Найдут ли они в себе силы и мужество прийти в церковь, как обычно? Этот день был значимым для нас и потому, что мы ровно месяц были в пути. Кто бы мог тогда подумать, что за месяц мы не достигнем места нашей высылки? К такому длительному путешествию мы бы подготовились совсем по-другому.

Дорога вела нас вперёд, к шоссе Житомир-Киев. От деревни Гуровщина до Киева оставалось ещё 25 вёрст. Здесь находилась первая “точка общественного питания” («ПП» – питательный пункт). Сказали, что нас будут обеспечивать каждые 25–30 вёрст. Выдали дрова, котёл, картофель и пшено, у нас появилась возможность приготовить горячую еду. В дальнейшем по пути мы встретили ещё 4 таких «ПП»-станции. Но из-за того, что это всегда требовало много времени и усилий, мы посетили только 2 такие станции. Лучший «ПП» был в Конотопе, где мы получили готовую еду: манную кашу, картофель и хороший кусок сала впридачу.

Выход на шоссе воспринимался измученными людьми не только как облегчение, но и как избавление. Все были убеждены, что дорога в город сразу приведёт нас на железнодорожную станцию или на пристань.

22 августа 1915 г.

мы добрались до хутора Стоянка на берегу Ирпеня. Ходил слух, что в Киеве нас погрузят на корабль или в поезд. И поэтому нужно продавать коров, лошадей и телеги. Всем это понравилось, потому что мы устали от долгих скитаний. Я же сомневался, потому что никакой официальной команды не было, и на следующий день пошёл в Киев. Я посетил железнодорожную станцию и гавань, разговаривал с людьми, пытаясь выяснить, где же здесь истина. Я не смог составить чёткого мнения. Всюду было много людей: беженцы, раненые, солдаты, цыгане, высланные немцы.

Все они были во власти ужасной судьбы. Громадная людская толпа, в том числе и дети, старики, больные, их вещи – была согнана в тесное помещение, и никто не знал, как ему выйти из этого затруднительного положения и когда это может произойти. Ужасно и грустно было смотреть на эту кишащую, кричащую, плачущую, ругающуюся, матерящуюся отчаявшуюся людскую массу. Мы с тёщей решили продать мою телегу, лошадей, корову и жеребёнка, а дальнейший путь, если он ещё будет, продолжить на одной телеге.

Это была ночь, когда в 1915 г. в Киеве пошёл первый сильный осенний дождь. Августу, Фридриху и мне не хватило места в будке на телеге, поэтому мы устроились на ночёвку под телегой. Дождь лил, как из ведра, вскоре мы промокли сверху донизу, до последней нитки. Мы сильно продрогли. Было темно, только вспышки молний, сопровождавшиеся сильным громом, освещали пространство вокруг и показывали нам, что скоро всё будет под водой. К тому же поднялся сильный ветер, который хлестал воду во все стороны.

Внезапно я услышал из телеги Ольгин крик о помощи: “Боже мой! Я утону здесь с ребёнком!” Я мужественно встал рядом с телегой, растянув поверх неё тент, в то время как Ольга склонилась над нашим ребёнком. Мы были бесконечно счастливы, когда дождь утих и наступил день. Мы развели костёр, приготовили завтрак, высушили одежду и постель. После того, как мы позавтракали и привели вещи в порядок, стали ждать сигнала продолжения пути. Но никто не трогался с места. Полицейские и стража исчезли.

Вечером снова началась непогода. Ливень перешёл в монотонный дождь, зарядивший на всю ночь. 24 августа тоже не было никакого сигнала о дальнейшем движении. За рубль мне удалось снять нам кров на ночь у русского крестьянина. Ольга с ребёнком переночевали в доме, остальные – в сарае на соломе, но всё-таки под крышей над головой. Мы были глубоко благодарны этому человеку, потому что дожди шли непрерывно до 30 августа. Холодные дождливые ночи не прошли для нас бесследно. Многие простудились, смертность резко возросла. У меня на шее образовались гнойники, и болезненно воспалились натёртости на ступнях. Тем не менее, я повторно пошёл в Киев.

Это действительно большой город с домами от 4 до 6 этажей, но его не сравнить с Варшавой, где дома от 7 до 9 этажей. По бульвару Бибикова я дошёл до рынка, затем свернул на Крещатник, где остановился возле памятника Столыпину. В последние 10 лет этот выдающийся человек играл важную роль в политике России. Он реформировал всю экономику. Наши немецкие крестьяне вынуждены были выкупать арендуемую землю в собственность. А теперь её конфисковали. Неужели наше выселение он тоже спланировал? Быть может, в будущем история прояснит это преступление против немцев Волыни? Сколько невинных жизней на его совести?

Я осмотрел памятник царю Александру II. И большую, впечатляющую скульптуру Святого Владимира, крестителя Руси. В руке он держит направленный в высоту меч, его властный взгляд направлен к широкому Днепру.

В гавани есть места как для пассажирских, так и для грузовых судов. Я прочитал названия «Орша», «Чернигов» и «Екатеринослав». Дальше шли пляжи, которые были разделены: “для мужчин”, “для женщин”, “для детей”. Ещё дальше можно было увидеть пересекающий широкую реку мост для пешеходов, телег и автомобилей. А за изгибом открывалось прекрасное зрелище на громадный железнодорожный мост.

В Киеве ходят трамваи. Но вагоны серые. Это не так красиво, как ярко-жёлтые в Житомире, или ярко-красные в Варшаве. Я сел в трамвай на «Святошино» (5 вёрст от нашего лагеря) и проехал через весь город, даже на другую сторону Днепра. Через мост вагон тащили лошади. Там я осмотрел место под названием «Слободка», восхищаясь двух– и трёхэтажными домами, стоявшими на сваях в воде.

30 августа 1915 г.

Наконец вернулись наши сопровождающие. Они потребовали продолжить путь. Наше решение не продавать телегу оказалось правильным.

Чтобы не проезжать через город, колонну направили по объездной дороге к северу от небольшого аэродрома и казарм Луцкой дивизии, по крутому Вознесенскому спуску вниз к Днепру. Лошадям приходилось очень трудно. Даже застопорив задние колёса, телеги сложно было удержать от срыва вниз. От 10 до 15 мужчин помогали с верёвками. И так было с каждой из бесчисленных телег.

1 сентября.

Киев остался позади. Но ещё долгое время мы могли видеть покинутый город с великолепными куполами Софийского собора и Печерской Лавры (пещерный монастырь).

В течение следующих трёх недель наш путь проходил через Козелец, Нежин, Борсну и Конотоп, которые напоминали Искорость или Малин, но были значительно больше – от 15 до 50 тысяч жителей. И чем дальше мы отъезжали от Киева, тем богаче становилась местность. Думаю, это было потому, что слой чистого чернозёма был здесь не менее метра. Больше были и поля, которые обрабатывались и засевались. В некоторых сёлах насчитывалось до 20 ветряных мельниц. В основном это были небольшие “гномики” с соломенной крышей и 6–8 крыльями. Встречались и голландские ветряные мельницы, у которых крылья были обтянуты брезентом, в отличие от наших мельниц, у которых крылья состояли из деревянных секций.

23 сентября мы достигли Бурыни, в трёх вёрстах от станции Путивль (помните – «Плач Ярославны»[51]?). Там нам приказали за 3 дня продать телеги и подготовиться к дальнейшей поездке в железнодорожных вагонах. Я был измучен до крайности и радовался, что дальше мы наконец-то поедем поездом. Между тем я уже точно знал, что из-за слабости лошадей до Тулы мы добирались бы ещё не менее месяца. А на поезде эта дорога займёт, скорее всего, 2–3 дня.

Я немало испугался, когда мы добрались до места, где собрались все изгнанники. Перед нами было поле размером около 30 десятин, на котором теснились тысячи телег, сновали покупатели и деловые люди. Мы оказались в центре поля, окружённые полицией и стражей. В то время, как нам не разрешалось покидать “зону”, покупатели из Харькова, Белгорода, Курска, Орла, Брянска и других отдалённых провинций сновали свободно туда-сюда. Тем из них, кто покупал телегу или пару лошадей, путевые расходы оплачивала казна. Поэтому недостатка в покупателях не было.

Было много спекулянтов и цыган. Все знали, в каком мы положении, и пользовались этим для своего обогащения. Они назначали такие мизерные цены, что у колонистов перехватывало дух, а глаза наполнялись слезами. На следующий день после нашего прибытия тёще предложили за телегу, двух кобыл и сбрую 60 рублей. Она была возмущена, ругалась и бушевала даже на второй день. На третий день она отдала себя на произвол судьбы и вынуждена была продать всё за 42 рубля. В целом её ущерб составил около 400 рублей, что соответствовало моей зарплате приходского учителя за 2.5 года.

Последнюю ночь мы спали на земле, под растянутым брезентом и холстом от будки, на перинах, одеялах и одежде. Воздух был пронизан невыносимым смрадом. Не верилось, но этот неприятный запах шёл от земли, которую загрязнили тысячи людей и животных, что и привело к их гибели. Уборных не было, и каждый справлял свою нужду там, где он считал это возможным. Было стыдно за людей, которые заставляют поглощать все образующиеся отбросы Землю, питающую нас материю. За какие преступления принесли в жертву мать-кормилицу? Кто потребовал, и кто получил выгоду от этой жертвы?

Фекалии, навоз, остатки пищи, одежды и бумаги после каждой группы перемещённых лиц собирали с помощью конных грабель и бороны, а затем сжигали. Но мелкий мусор был рассыпан по всему пространству. Кругом стоял жуткий, тошнотворный смрад фекалий и блевотины. В этой нечеловеческой ситуации нам ещё повезло, что за три дня нашего пребывания там не было дождя, иначе мы бы задохнулись или утонули в этой клоаке. Конечно, на этом тесном, загаженном поле мы могли заработать всевозможные инфекции, какие только существуют – смертность продолжала быстро расти. При погрузке в вагоны почти не видно было стариков и младенцев.

В эту ночь я снова не мог уснуть, мысли постоянно крутились вокруг нашей неожиданно горькой участи. Упорно возникали необъяснимые вопросы: кто отправил нас таким дальним, окольным путём? Зачем мучить столько людей, отправляя их в путь длиной 500 вёрст, через пески, леса, болота и реки? Почему нас сразу не повели по шоссе Житомир-Киев (см. карту)? Пешком, налегке, проходя 35–40 вёрст в день, я мог добраться до Бурыни за 2 недели. Со свежими лошадьми на это ушла бы, самое большее, неделя. И не было бы проще отправить нас вагонами с Волыни?

В итоге это привело не только к потере имущества немцев Волыни, но и к ущербу русских крестьян, которые пострадали от проходящих изгнанников, к тому же тысячи и тысячи людей умерли напрасно. Это было необдуманным решением правительства, или же умыслом? Сколько могильных холмиков и простых деревянных крестов отметили наш путь? Невозможно сосчитать.

26 сентября был днём нашего отъезда. Нам назвали номер поезда, вагон и время отправления. Мы надеялись, что это конец наших мучений. За рубль один из возчиков отвёз нас со всеми пожитками на станцию Путивль. Здесь был деревянный барак, в котором организовали “имитацию бани”, где мы смогли помыться тёплой водой и надеть свежее бельё – чистое, но завшивленое.

38 душ забралось в вагон № 63: мы втроём, тёща с 4 детьми, Луиза Вайс с 5 детьми и племянником, хромой Вильгельм Фукс с женой, матерью и 4 детьми, Рейнке с женой и 4 детьми, Густав Хартвиг с тётей, старый Готтберг с женой, мазур Вильгельм Дзивас с женой и 3 детьми, и одиночка Карл Вайс. Можно легко представить себе, как тесно мы сидели друг на друге. Две наши семьи и Карл Вайс заняли верхние полки справа. Всё шло так хорошо, насколько это было возможно. Мы обустроили спальные места. Ящики, корзины, сумки и прочие вещи мы затолкали под нижние полки и сложили в середине вагона. Мы были уверены, что в такой тесноте нам нужно будет продержаться лишь пару дней. В этой тесноте я искал любой случай, время и место, чтобы привести в порядок свои заметки.

29 сентября 1915 г.

Мы достигли Курска, затем Касторное. На следующий день мы должны были быть в Воронеже, но утром оказалось, что нас везут обратно в направлении Касторного. Молниеносно от вагона к вагону распространился слух об императорском послании. Ура! Мы возвращаемся! Какое счастье! Всех охватила эйфория. С ликованием выскакивали из вагонов и стар и мал. Возбуждённые голоса, крики, смех и слёзы затопили маленькую станцию… Но постепенно наш энтузиазм утих, поезд не продолжил движение в обратном направлении. На этой маленькой станции не было ни горячей воды, ни магазина. Никто нас не предупредил о том, что поезд задержится здесь надолго. На второй день все достали свои котлы и треноги, развели костры рядом с железнодорожной насыпью, стали готовить еду. У многих не было ничего, что можно было бы сварить, они голодали. Нашёлся милосердный человек, который “пожертвовал” нам половину вола, что составило по 5 фунтов на каждый вагон. Соседи помогали друг другу, делясь крупой или мукой. Таким образом, был спасён второй день нашего простоя.

С востока на запад шли грузовые поезда с оружием, лошадьми и солдатами. На восток мимо нас проходили поезда с военнопленными австрийцами, немцами и венграми. Если такой поезд останавливался рядом с нами, то из вагонов выскакивали бедные люди, цеплялись за нас или протягивали руки: “Хлеба. Крошку хлеба!” Их хриплые голоса, впалые глаза, грязные руки, небритые лица говорили всё об их состоянии. Когда они заметили, что мы немцы, стали просить настойчивей и жалостней: “Одну картофелину. Картофельные очистки, пожалуйста. Кусочек репы или капусты”. Они не задавали никаких вопросов: почему мы здесь, куда нас везут в грузовых вагонах, сыты ли мы. Они не знали, что мы тоже жертвы войны, наши дома разграблены, потому что наши правительства воюют друг с другом. Их голодные души не могли сочувствовать чужим страданиям и чужой боли.

На этой станции мы потеряли первого спутника из нашего вагона. В общей сложности в поезде умерло 15 человек. Станционный смотритель, очень набожный православный христианин, позаботился о гробах и двух подводах, на которых родственники смогли увезти своих покойников и похоронить в общей могиле. О, Господи, Боже мой, возьми их невинные души и дай им вечный покой!

Нас снова обогнало несколько поездов с ссыльными – нашими соотечественниками, друзьями и родственниками. В одном из них были сёстры Ольги – Матильда и Каролина, с семьями Лангханс и Никель. На вагонах мелом было написано: Омск, Уральск, Оренбург. Наша надежда на скорое возвращение домой исчезла полностью. Дорога шла дальше, на восток.

5 октября 1915 г.

Поезд полдня простоял в Воронеже. 6 октября мы были в Козлове, где поезд задержался ещё на полдня. Поначалу казалось, что здесь нам прикажут выходить. Но ночью мы поехали дальше, и 7 октября были в Тамбове. Затем поезд “застучал” на Ртищево, мы надеялись, что нас везут в Саратов, к немцам Поволжья. Это было бы хорошо, у многих там жили родственники. Однако на всех вагонах появилась единственная надпись: «Оренбург».

9 октября 1915 г.

Поезд дошёл до Пензы. «Оренбург» стёрли, и появилось новое название: «Омск». О, Господи! Это Сибирь! В холодную Сибирь без зимней одежды? Уже сейчас довольно холодно. Земля покрыта снегом. На лужах лёд. Недалеко от станции я заметил магазин. Зимняя шапка стоила 7 рублей, пара валенок – 4. Ещё я купил шаль и немного по мелочи, всего на 15 рублей. Так я подготовился к первым сибирским морозам.

10 октября

Мы пересекли Волгу. Но перед этим наш поезд долгое время стоял на станции Батраки, как будто он хотел основательно подготовиться к прыжку через широкую и могучую реку.

13 октября 1915 г. Оренбург.

Здесь стоит огромная стелла, указывающая на то, что в этом месте проходит граница между Европой и Азией. Мы приготовились к высадке. Кое-кто начал выгружать вещи. Но никакой команды не последовало. Я поспешил с расспросами на станцию. Никто не мог сказать мне ничего существенного. Я узнал, что в Оренбурге живут киргизы, калмыки, башкиры и русские. Есть немецкие поселения, которые появились в окрестностях Оренбурга довольно давно, и есть ссыльные немцы, которые прибыли сюда в последние 20 дней.

Недалеко от станции можно было видеть их землянки. Они хотели в них перезимовать, а затем вернуться домой. Они были родом из окрестностей Житомира, я даже встретил нескольких знакомых: Людвига Шлимана, Михаэля Ноймана и некоего Брандта, которые обустроились в старом разрушенном бараке.

16 октября.

Судьба не позволила нам остаться на последних метрах Европы. Поезд под конвоем пошёл дальше, через нескончаемые песчаные и холмистые степи Центральной Азии. На короткое мгновение мы увидели широкие зелёные полосы камыша и синее блестящее зеркало Аральского моря.

17 октября.

Поезд прибыл в Перовск[52]. Небольшой городок, в котором проживало около 8000 жителей, был построен 60 лет назад на месте старого киргизского аула и назван в честь русского генерала Перова, проводившего завоевание Средней Азии. По сравнению с серой пылью востока, которую мы наблюдали в последние дни, это место показалось мне оазисом в пустыне. На базаре высились горы ароматных дынь, различных фруктов и овощей по столь низким ценам, что наши люди не могли устоять перед соблазном.

18 октября 1915 г. Ташкент[53].

Здесь закончилась Оренбургская железнодорожная ветка, и все надеялись на конец нашего долгого пути. И вправду, последовала команда покинуть вонючие, ненавистные вагоны. Через 88 мучительных дней мы, наконец, достигли цели нашей депортации. Даже солнце светило ярко и тепло приветствовало нас. Это было нечто другое, не холод Сибири! Я не жалел о тех 15 рублях, что потратил на зимнюю одежду.

Взгляд назад, на долгую дорогу, которую мы преодолели на телегах, на трудности, которые мы преодолели за те 65 дней. Между депортируемыми и жителями деревень, через которые они проходили, складывались непростые отношения. У колонистов была с собой еда и корм для скота. Всё началось, когда через 5 дней лошадям скормили всю резаную солому. Вначале мы посылали телегу назад, в ближайшие немецкие деревни, где была солома и машина по её измельчению, и пополняли свой запас на несколько дней. Но чем дольше мы были в пути, тем сложнее это было делать.

Дорога шла через русские деревни, где не использовали измельчители. Наши лошади были приучены к смеси овса и соломы, и теперь нужно было искать выход. Было время сбора урожая, отчаявшиеся колонисты прихватывали в полях, мимо которых проходили, 1–2 снопа и рубили топором для своих целей. Естественно, хозяева были разгневаны и жаловались полицейским. В некоторых деревнях крестьяне даже объединялись для защиты своих полей. Находчивые русские воспользовались возможностью и продавали нам необмолоченные снопы овса, ячменя, или солому, сено и жито по баснословным ценам. Если вначале пути сноп овса стоил 4 копейки, то со временем его цена выросла до рубля!

Я нашёл для нас третий путь: я интересовался наличием немецких деревень по нашему маршруту, в которых легко находил измельчитель и солому. 2–3 плотно набитых мешка очень усложняли мой обратный путь, но зато я на время решал продовольственную проблему для 4 наших лошадей.

Большинство наших почтенных колонистов понимали, что они волей-неволей причиняют вред и неприятности крестьянам. Но они не находили другого выхода. Люди проклинали правительство, которое выбрало такой тяжёлый путь. Никто не мог понять, почему нас не предупредили, что предстоит такой дальний путь. Было бы намного проще, если бы 2–3 семьи взяли бы с собой подводу с кормом.

Среди соотечественников находились и такие “Михели”, которые считали, что грабежом русских крестьян правительство возмещает нам понесённый ущерб. Это ошибочное мнение и их деятельность только ухудшали наши отношения с местным населением.

Не намного лучше, чем с соломой, обстояли дела с топливом. До Киева дорога шла через леса, где сухостоя было достаточно. Но в течение нескольких дней этот источник был исчерпан, и вскоре пришло время, когда всё чаще можно было услышать, как наши люди рубят дерево. Чаще нужны были не дрова, а молодые деревца для ремонта повреждённых частей повозок. Но у лесов тоже были владельцы. В основном это были помещики или “корона”, которые защищали своё богатство.

После Киева с дровами стало очень плохо. Дорога проходила через деревни, которые часто не имели никакого леса. Вначале люди рубили сухие части стволов стоявших вдоль дорог древних ив, затем срывали сухие ветви, корчевали старые пни. Но “хитрые” Михели и здесь находили короткий и лёгкий путь. Кое-кто из местных жителей замечал рано утром исчезновение плетня, который раньше обозначал границы его участка, вместе со столбами, воротами и калитками. На самом деле, такое поведение не находило понимания у населения и не вызывало жалости к депортируемым. Они жаловались полицейским, те ругались на всех, кто находился рядом, угрожали штрафами и арестом.

Часто яблоком раздора становилось водоснабжение. Наша колонна растягивалась на много вёрст, часто она одновременно проходила через 3–4 деревни. Если такое большое количество людей скапливалось вокруг колодца в деревне, то за короткое время его вычерпывали до последней капли. Местные жители становились на его защиту. Они снимали с колодцев вёдра, цепи, ворот, и даже журавли[54]. Изгнанники просто использовали свои собственные вёдра, верёвки и вожжи. За Киевом колодцы были очень глубоки, приходилось связывать вместе 2–3 верёвки. Это приводило к нервозности и ссорам.

Особенно трудно было тогда, когда приходилось ночевать вдали от рек или колодцев. Тогда мы искали на лугу низменность и копали яму до тех пор, пока не находили воду. Так как мы были не одни, выкапывалось много ям. Из-за того, что почва была песчаная, за ночь стены ям осыпались, и на следующее утро нам приходилось копать новые, чтобы напоить скот. Когда мы покидали место, луг выглядел так, как будто его закидали гранатами. Мы видели, какой вред причиняем, но мы были вынуждены. Бог свидетель!

Сельским жителям было очень важно, чтобы мы, нежелательные «захватчики», не останавливались на ночёвку в их владениях, так как после такой большой массы людей и животных на местах оставались отвратительные отходы: пепел от многочисленных костров, навоз, фекалии, пищевые отходы и многое другое.

Чтобы избежать ущерба, однажды пострадавшие попытались подкупить нашу стражу, чтобы мы не останавливались в этой деревне. Они заверили нас, что вскоре будет более удобное место для ночёвки. Но это место так и не появилось. В полночь мы остановились где то посредине пути, и легли спать без еды и питья. Но такое жульничество удалось только раз, во второй раз никого не удалось перехитрить. Никакие обещания, требования и угрозы стражников больше не действовали – “ломались” колёса, “заболевали” лошади и люди, телеги останавливались.

Не намного лучше было для жителей, когда колонна останавливалась рядом с рекой. Несколько сотен повозок требуют места. Небольшие группы, как наши 7 телег, собирались вместе и обустраивались на расстоянии от остальных. В каждой небольшой группе находилась возможность немного дистанцироваться от соседей. В результате, лагерь занимал от 10 до 15 десятин лучших лугов вдоль реки. Все были заинтересованы в том, чтобы сберечь закупленный корм, поэтому отпускали голодный скот на выпас. На следующее утро луг представлял собой блестящее голое поле. В основном это были общинные пастбища, и представители общины сопротивлялись, как могли. Их голоса с мольбами, призывами к совести, упоминании о безбожии терялись в общей массе без разбора гудящей толпы, которая не чувствовала себя ответственной за причинённый ущерб.