Туман над Токио

– Француженка, на скольких языках ты говоришь?

– На четырёх.

– О-о-о! Ну, на японском и…

– На французском, английском и русском. Испанский понимаю… Итальянский немного…

– О-о-о! – Нагао-сан сделал знак «беседа закончена».

Уже зайдя в раздевалку, я услышала, как он спрашивает то же самое у Татьяны. Видимо, та проходила мимо… Или подозвал, как меня:

– Россиянка, на скольких языках ты говоришь?

Больше я их не слушала. Я рассматривала себя в зеркало. Готова ли к игре в счастье на праздновании помолвки? Готова. Глазные капли и макияж «Made in Japan» – тоже сильнодействующие.

* * *

Мою ненаглядную уже везут на катафалке…

* * *

Вот хозяин Мураниши поддерживает оступившуюся служанку. Марк, театрально распахнув объятия, издаёт вопль «Congratulations!» Я вторю ему: «Поздравляю!» Нагао-сан склоняется передо мной… О, прекрасная леди! От кончиков его пальцев до кончиков моих, всего за несколько дней, как между землёй и небом, между жизнью и смертью, пролегла бездна… Я – иная, не та прежняя… Меня жгут не его взгляды, а вселенское горе, которое я отчаянно скрываю, топлю в вине фальши, в фарисействе транквилизаторов. Но кумира с его пульсирующим душевным каналом так просто не надуть. Я дотрагиваюсь до его руки…

* * *

Маму уже подвозят к дому…

* * *

Янтарные глаза ловят мои зрачки: «Что с тобой?!» Я смеюсь: «У вас такая прелестная невеста!» Глаза хозяина впиваются – «Не притворяйся!» Мои губы безбожно лгут: «Вы на удивление сладкая парочка!» А дрогнувшие веки парируют: «И не пытайте! Я лёгкая как пёрышко!»

* * *

Катафалк останавливается и Алекс впервые видит маму бездыханной…

* * *

От колдовских дознаний янтарных глаз, а также мощного биополя хозяина меня спасла Мичико, фурия. Она налетела на служанку, а Нагао-сан, сделав испуганный вид, оставил мою ауру в покое. Мы, чудики, пристыжено покидали импровизированную сцену. Марк никак не мог выйти из своей крошечной роли и напыщенно умолял меня объяснить, кто же истинная невеста Мураниши-сан. Я махнула в сердцах рукой:

– Later! I’ll tell you later![43]

* * *

Близкие, подруги, знакомые уже возложили на мамину грудь десятки алых роз.

* * *

Я ушла из зала, поставила в нише за шкафом три стула и, обессиленная, рухнула на них.

* * *

Вот Алекс любовно гладит родное лицо с навечно закрытыми глазами, шепчет ей тихое «Прости», плачет, целует в холодный лоб… Стучит молоток, забивая гроб. Мама! Мамочка!

* * *

Кто-то трясёт меня: «Лариса!» Я очнулась. Татьяна склонилась надо мной:

– …А я смотрю – чьи-то ноги… тебя-то не видно за шкафом… Тебе плохо?

– Да. Так плохо, что и представить нельзя! Кажется, я потеряла сознание…

– Вставай! Уже скоро конец репетиции. Тебе помочь?

– Спасибо, Таня, я сама… Пойду… Дойду… как-нибудь…

* * *

И снова я каталась в отчаянии по гостиничной кровати. Позвонила Огава-сенсею. Он сразу же упрекнул меня:

– Почему не отвечаешь на мои звонки? Я звоню по нескольку раз в день!

– Я не могу… Извините… Сенсей, если я выпью все двадцать таблеток из синей упаковки, то умру?

Доктор успокоил:

– Нет, не умрёшь. Будет отравление, сильная рвота, тебя увезут в больницу… А умереть – не умрёшь!

– Тогда пришлите снотворное!

– Выпей полтаблетки антидепрессанта, и уснёшь.

Ночью, во сне, я рыдала у лежащей на смертном одре мамы. Гладила мертвенно-синее лицо, целовала его, кричала: «Зачем ты меня покинула?!»

И тут лицо мамы порозовело, глаза открылись и она встала. Улыбающаяся. Живая.

Часть вторая

Глава 1

Синкансэн «Нозоми» подъезжал к Осаке. За окном всё было сумрачным, хотя сидящая рядом бабушка ахала, обращаясь к внуку: «Какой ясный денёк выдался, Кейсуке-кун[44], правда? Тепло! Солнышко!» А я видела мрачный небосвод, расписанный, как текст «Камелии на снегу», чёрными облаками-иероглифами. Он нависал над устрашающими чащами сосновых лесов, затоптанными лужайками, угрюмыми полянами, и над рисовыми полями, опустошёнными и безжизненными. Бабушка, внук и все остальные пассажиры были в трауре.

Репетиции закончились четыре дня назад и нам дали выходные. Я вернулась домой в Тохоку. За эти дни ни с кем не виделась, кроме Анабель и Огава-сенсея. Хотя нужно было уклониться от встреч! Чуть только я ловила сочувствие и скорбь во взгляде Анабель, как у меня дёргались мышцы вокруг рта, затем спазмы душили горло. И речь отнималась.

Анабель пила кофе и старалась развлечь меня, рассказывая про общих знакомых из французского культурного центра, где она работала. У кого-то родился недоношенный младенец, у кого-то плохи дела в браке… Парень – швейцарец тронулся умом. Его видели сидящим на заснеженной привокзальной площади, босым, раздетым, ковыряющим ногти на пальцах ног.

Поехав в клинику Огава-сенсея за очередной порцией транквилизаторов, я плохо выговаривала слова. Осторожный доктор упрямо не выдавал мне упаковку снотворного! Дал только три таблетки, сказав: «Это тебе на генеральную репетицию и премьеру… А так, засыпай на половине таблетки антидепрессанта».

Возвращаясь к себе домой, я часами каталась по кровати и выла.

* * *

Два часа до Токио, и потом два часа двадцать пять минут до Син-Осака, я просидела, уставившись в одну точку – на задвижку откидного столика впереди стоящего кресла.

Вспоминая о своей первой поездке – той, на кастинг и собеседование с господином Накамура, у меня возобновлялись спазмы. Трезвея от амбиций, я догадывалась, почему в июле прорыдала всю дорогу в Осаку и обратно. Моё биополе, получалось, тоже было экстрасенсорным? Неужели тогда, чуя, на подсознательном, или чёрт знает каком уровне грядущие тяжёлые утраты, я уже оплакивала и папу, и маму?

У выхода из вокзала Син-Осака меня ждала Тамаки, ассистентка госпожи Хории, уехавшей в командировку. О жилье для меня позаботился директор агентства «NICE» Янабэ-сан. Он же отдал распоряжение своему водителю отвезти на снятую для меня квартиру весь мой багаж, переправленный из Токио транспортной компанией «Чёрный кот».

Налегке, всего лишь с пузатой сумкой, привлёкшей когда-то внимание вальсирующего Нагао-сан, мы с Тамаки прибыли в безразмерный театр Осаки – «Эмбудзё»[45], хранящий под крышей-пагодой секреты триумфа и закулисной жизни множества звёзд, игравших здесь. У служебного входа нас ждал Накамура-сан. Он пытливо взглянул на мой вид, стараясь угадать, отошла я от шока или нет.

– Госпожа Аш, я всей душой надеюсь, что четыре дня отдыха пошли вам на пользу! Вы ведь так устали в последние дни репетиций. Нижайше прошу прощения!

Мне очень хотелось показать ему синюю упаковку транквилизаторов и бело-розовую упаковку антидепрессантов. Но японцы сами-то никогда не признаются, что пьют такие же медикаменты, хотя многие «сидят» на них. А лгать господину продюсеру – «Мне уже лучше», – у меня язык не поворачивался.

– Накамура-сан, прогон спектакля – завтра. А сегодня?

– Сегодня – организация быта: обустройство в гримёрной, выдача реквизита, ознакомление с закулисными помещениями, сценой и различными службами. Прошу сюда, пожалуйста!

Тамаки-сан откланялась, пообещав на днях навестить меня.

Мы с господином Накамура подошли к лифту, где висела схема размещения труппы по гримёрным. На нижнем этаже, в «партере», естественно, поселили звёзд первой величины, Нагао-сан и Фуджи-сан. Над ними – звёзды второй величины: господин Кунинава, Соноэ Оцука и несколько VIP-актёров. А мы все на «галёрке», под крышей. В гримёрной, расположенной на четвёртом этаже, я нашла своё имя рядом с именами Татьяны, Агнессы, Аски и ещё трёх девушек. Нас было семеро в одной комнате.

Накамура-сан вернулся в свой кабинет, а я без сил опустилась на скамью возле лифта. Мимо меня шныряли туда-сюда незнакомые люди. Господин Кунинава подошёл к схеме размещения труппы, долго изучал её и поглядывал на меня, всем видом давая понять, что хочет общаться. А подойти ко мне первым любимому герою нашумевших телесериалов мешал заносчивый альфа-статус.

Мне были безразличны его манёвры. Я снова смотрела в одну точку, думая о маме.

Наконец Кунинава-сан с недоумением на лице исчез в лифте. При всех его усилиях и немых призывах «француженка» к нему не «подъезжала».

Кто-то позвал меня. Я очнулась. Надо мной склонился Аракава:

– Лифт ждёт… Идём!

* * *

Мы поднимались вверх, напряжённо помалкивая. Глазами Аракава что-то выискивал на потолке. Между третьим и четвёртым этажами он выпалил:

– Ну как ты?

Я вздрогнула:

– А что?

– Бледная.

Неужели он всё знает? От Накамура-сан информация не просочится – это точно. А вот Татьяна, пожалуй, сказала по секрету Агнессе, та по секрету – Аске. А та по секрету танцорам. Ну ладно, японские парни скупы на слова, секретов не разглашают.

Аракава, я не ем лягушачьи лапки! Выпрямив спину, я выпалила:

– О, благодарю! Отдохнула! А ты?

– Угу, – с иронией промычал Аракава, спеша выйти первым из лифта.

На днях Татьяна сообщила мне по секрету, что у Аракавы мама умерла пять лет назад, отец загулял, и Аракава один растит братишку-школьника.

* * *

По длинному кулуару, покрытому роскошной ковровой дорожкой, Аракава уходил в мужскую гримёрную. Я же, проверяя, потеряла или нет ключи от снятой для меня квартиры, на несколько секунд задержалась у входа в нашу комнату, находящуюся возле лифта. Из неё слышалось шуршание целлофановых пакетов и голоса танцовщиц, тоненькие, коверкающие слова, будто там был детский сад. Они веселились, шутили, и места у зеркал были уже распределены.

Татьяна показала мне на две плоских подушки с шёлковыми кисточками, лежащие на циновках. Значит, я получила место между Агнессой и девушкой, которая, как хирург, протирала антисептиком щипчики для бровей. Гримёрка была довольно просторной. У противоположной стены пустовал длинный ряд вешалок. В углу находилась кабинка для переодевания.

Мою соседку справа, похожую на хирурга, звали Мива. За ней сидела Каори, сосредоточенно наклеивающая ресницы. Дальше раскладывала на столике грим, пузырьки с лосьонами и баночки с кремами Рена. И в глубине, на почётном угловом месте – Аска, примеряющая бижутерию. Сама Татьяна, сидевшая по-турецки слева от Агнессы, пыталась кому-то дозвониться по мобильному.

Все дружно поздоровались со мной, затем продолжили лепетать словно маленькие девочки, обсуждая вопросы быта в гримёрной.

Я села на подушки, так и этак вытягивая ноги на циновке и боясь смотреть на себя в зеркало. Достала коробочку с гримом, косметическую вату, лосьоны, и посадила у зеркала плюшевого петушка, которого мама прозвала Думкой, потому что его можно было подкладывать под щёку во время дневного отдыха. Тут налетели девушки, стали тискать маминого петушка, пищать: «Какой миленький!» В гримёрной возникла тёплая уютная обстановка, словно все мы были знакомы вечность и связаны узами старой дружбы и взаимовыручки. Татьяна позвала меня получить у реквизитора сценические костюмы и парики.

– Давай сначала сцену покажу! – возбуждённо предложила она.

Мы блуждали по извилистым кулуарам, прошли на цыпочках мимо гримёрных господина Нагао и Моеми Фуджи – «самих», как я их прозвала. Из гримёрки Самого высунулась голова господина Кейширо. Он спросил:

– Ну что, девушки, устроились?

– Ага, устроились, – закивали мы с Татьяной.

– Скоро премьера! Ух-х-х! – воскликнул Кейширо-сан.

* * *

Один из лифтов доставлял актёров прямиком к первой левой кулисе. Отодвинув чёрный занавес, мы вышли к яркому свету, на планшет сцены. За арьерсценой рабочие крутились вокруг подъёмно-спусковых механизмов, давая указания тем, кто работал на колосниках. Все до одного они замерли и глазели на Татьяну и меня, как на опасных пришельцев из космоса.

Основной занавес из драгоценной парчи был распахнут в зрительный зал на тысячу мест, выполненный в стиле рококо. Это была совершенная гармония бархата и позолоты. С правой стороны сооружался подиум, ведущий из глубины зрительного зала к сцене. Режиссёр Сато-сан, кажется, задумал огорошить зрителей головокружительной близостью к шоу-звёздам.

Я подошла к краю сцены. Таня сзади потянула меня за капюшон:

– Эй, смотри не упади в первый ряд! Я сейчас вернусь…

Глядя в ещё пустующий зрительный зал, я ничуть не оробела. Это была моя стихия. Мой огонь, мой воздух, моя вода и земля. А где-то там, в партере, в ложах, на балконах или за кулисами наверняка таился и пятый элемент: любовь. Трезвеющая после всех потрясений, я чувствовала, как сцена вдруг стала для меня лекарством от похмелья, глотком шампанского, притупляющим головную боль, раздражительность и тошноту. Я представляла сотни глаз, и зрительских, и продюсерских, устремлённых на меня… и вновь пьянела, забыв на миг о трауре, катании по гостиничной койке и о волчьем вое… Жар поднимался от ступней ног к проясняющемуся мозгу. Пьяный угар бурлил в голове, возрождая неутолённую жажду блистать, покорять, нравиться, властвовать над сердцами. Либидо моего тщеславия требовало наслаждений – оваций и криков «Браво».

– Идём вниз, за платьями! – помешала мне вдоволь опохмелиться Таня.

Выйдя в кулуар, мы опять вдалеке увидели Кейширо-сан, выглядывающего из гримёрки Самого. Уж не занимался ли он слежкой? Таня хмыкнула, и мы побежали вниз по лестнице за реквизитом.

В «подземке» хлопали двери множества подсобных помещений. Одно из них, с аукционом отрубленных голов, сильно смахивало на мертвящую тюрьму Консьержери[46]. Строгая дама-реквизитор любовно тронула за шею пластиковый манекен головы с париком из каштановых завитков, увенчанных королевской диадемой. Я ахнула. Да это же шелковистые локоны и корона казнённой королевы Франции!

Реквизитор ошибочно приняла моё аханье за возглас восхищения:

– Великолепно, не так ли?

– Что правда, то правда, – промямлила я, щупая корону.

– Парики ежедневно после спектаклей сдавать сюда!

Благоговейно положив парик и диадему в корзину поверх предназначенного мне реквизита, дама выдала сценическое имущество и Татьяне.

У Тани было два парика. Один делал её похожей на пуделя, а второй, для сцены приёма у хозяина Мураниши, белый, почти седой, был смастерён в виде тыквы, с «гулькой» на макушке.

– Да-а… Не повезло мне с париками… У тебя-то хоть корона скрашивает… А я? Дама из Амстердама, лет под шестьдесят… – бурчала Татьяна.

Мы обе были предупреждены своими менеджерами о том, что капризы и пререкания с реквизиторами насчёт сценических костюмов и париков недопустимы.

В нашей гримёрке девушки корпели над наклеиванием антитранспирантных прокладок[47] в проймы только что полученных бальных платьев. Я небрежно водрузила свой парик на бедного Думку и вытащила из корзины вечернее платье из тонкого струящегося атласа. Странное дело, оно и вправду было не из чёрной, а из золотой ткани. Видимо, опьянение при виде зрительного зала вылечило цветовую слепоту, которой я страдала уже две недели.

В кабинке для переодевания я с подозрительной лёгкостью влезла в наряд, который при первой примерке трещал по швам. Это означало одно – я сильно похудела. Выйдя из кабинки и накинув шлейф на руку, я посмотрела в зеркало. Платье-дезабилье, в голливудском эротическом стиле, оголяло мне донельзя грудь, а также всю спину до копчика, плечи и руки. И прокладки в проймы не наклеишь. С помощью зеркальной пудреницы я осмотрела себя сзади. Похожа на осу. Японские девушки с любопытством зыркали в мою сторону. А Таня, щедрая душа, произнесла:

– Хороша-а-а!

На спине возле шеи у меня были дефекты: несколько веснушек, оставшихся ещё с тех времён, когда я увлекалась шоколадным загаром и бездумно жарилась под палящим солнцем. Придётся замазывать их гримом. Капроновую сетку под парик я так и не приобрела. Заплетя косу, я уложила её на макушке, закрепила шпильками и надела парик. Под ним у меня топорщилась безобразная инопланетно-энцефалитная шишка моих волос, указывающая на моё внеземное происхождение.

Аска тут же сделала мне замечание:

– Парики надеваются на сетку. А так они быстро запачкаются.

– А где тут в Осаке приобрести сетку? – извиняющимся тоном спросила я.

– Надо было купить ещё в Токио, – начальственно журила меня Аска.

Каори пришла на помощь:

– Если хочешь, сходим после обеда вместе – я покажу, где купить… Слушай, а накладные ресницы у тебя есть?

И ресниц у меня не было. Тогда доброжелательная Мива подарила мне парочку из своих запасов. Но она пока не знала, что у меня не руки, а крюки, и вдобавок дырявые. Накладные ресницы прямо-таки выпрыгивали из моих трясущихся пальцев и валились на циновки. А если мне и удавалось приложить их к верхнему веку, то всё шло наперекосяк. То внешний угол глаза со свисающими ресницами делал меня похожей на грустного арлекина, то внутренний угол полз к бровям.

Наконец Мива любезно положила конец моим косметическим мукам. Она аккуратно, ровненько, по самой кромке моих природных ресниц твёрдой рукой хирурга приклеила накладные. И подкрасила их тушью, слегка отклоняясь назад и любуясь своим творением. Очи мои превратились в садовые ромашки с чёрными лепестками на пол-лица. Глупый вид нимфетки, удивлённо распахивающей глаза на безжалостный мир, претил направленности на естественную красоту. И я отважно произнесла про себя: «Клеить не буду. Они у меня и так длинные! Правда, мам?»

Теперь настал черёд разобраться с париком. Ну очень не хотелось натягивать его каждое утро, а затем сдавать строгой даме-реквизитору! Предусмотрев парикмахерские незадачи, я прихватила из дома накладной длинный «хвост» из волос, максимально приближенных к натуральным, пшеничного цвета.

Пока девушки примеряли бальные платья, кокетничая и делая друг другу сладкозвучные комплименты, я соорудила на голове что-то вроде переспелого ананаса, вытягивающего меня к космосу. Перед ананасом я водрузила диадему, надела на уши и шею «бриллиантовые» подвески и ярко накрасила рот.

Одна лишь Мива поприветствовала мой профессионализм в «выращивании» ананасов. Рена спросила, как называется такая укладка.

– Pineapple[48], – не моргнув глазом дала я причёске название.

Каори с Реной расхохотались. Однако сладкозвучных комплиментов я почему-то не получала… Таня безучастно скользнула по мне взглядом и отвернулась. Агнесса ушла в уборную. Мива поправила на мне корону. А Аска не терпящим возражений тоном заявила:

– Тебе выдали парик? Вот его и надевай.

Место у большого зеркала освободилось. Я глянула на себя. В зеркале не я, а та, другая – высокомерная английская леди приоткрыла рот, произнося слово «сы-ы-ы-р». Похоже, исследовала белизну зубов, подчёркнутую губной помадой кораллового оттенка. Ростом она была под метр восемьдесят с «ананасом». Его расположение на макушке вынуждало аристократку держать голову высоко поднятой, чтобы ананас не свалился. Плечи прекрасной дамы были не опущены, как у меня, а державно расправлены. Спина идеально пряма, подбородок горделиво поднят. Леди походила на золотую рыбку, стоящую на хвосте. Всё искрилось и сверкало в ней фальшью: и золотистый атласный шёлк, и поддельные бриллианты, и ананас, держащийся на хрустальных заколках. Сияло всё, кроме глаз. Зрачки дамы были тусклыми, невидящими. Взгляд – мрачный, подёрнутый пеленой беспросветности.

Ослеплённая её внешним блеском, я надумала без проволочек предупредить леди:

– Мэм! Вы прекрасны – спору нет. Но учтите – у вас есть один изъян: несмотря на блеск ваших губ, ювелирки, заколок в причёске, мерцание пудры на обнажённых плечах, внутреннюю боль выдаёт зрачок. Ваш взгляд, затуманенный, одичавший от траурного затворничества, не воспринимающий более реального мира, вызывает у одних жалость, у других – злобное торжество. В нём даже великолепие реквизита не отражается. Не дайте гостям хозяина Мураниши позабавиться! Сияние глаз сыграть трудно. А вы блефуйте! Наденьте контактные линзы… Закапайте пузырёк капель… Come on[49], мэм! Играйте! Из глаз у вас брызжет фонтан счастья… Его подпитывает любовный жар… Эйфория удаляет горькие складки у губ… Амур придаёт глазам форму сердечек…

Английская леди исчезла из зеркала на пару минут. Затем вернулась. С расширенными зрачками, пылающими небесным огнём.

Аска с перекошенным лицом покинула гримёрную. Интересно, по какому праву она делает мне замечания? И почему выходит из себя? Наверное, рано или поздно придётся объяснить ей устои демократии…

Чтобы не надевать парик, мне требовалось заручиться поддержкой режиссёра Сато-сан. И я пошла его искать походкой негритянки, несущей на голове корзину с фруктами.

На пути мне встретилась Аска, идущая из туалета.

– Скажи, что за силиконовые вкладыши ты используешь в бюстгальтере? Они здорово увеличивают и поднимают грудь, – приятельски сказала она, держа руку за спиной, как будто приготовила мне нож.

– Я не использую никаких силиконовых вкладышей, – таким же приятельским тоном отпарировала я.

– А какая у тебя чашечка? – пытала меня Аска, уже почти зайдя в гримёрку.

– Чашечка С вообще-то…

Вывод был один: с этой язвой нет смысла садиться «за стол переговоров» о демократии, а сразу пустить в ход гранатомёт, то есть недавно купленный французский бюстгальтер с гениальными подъёмными штуковинами, навороченными в чашечку D!

Ожидая лифта, я уткнулась лбом в стену. Мама! Как мне тяжко говорить с этими людьми, выслушивать их бред и улыбаться!

Из лифта выходили Аракава и Джун. В первый момент они замешкались, не узнавая меня. Потом Аракава вообще онемел и потупил очи, а шустрый Джун «отвалил» мне спонтанный комплимент:

– Вот это да… Такого парика я ещё не видел! Клёвый, правда, Аракава?

– Угу, – промычал тот, ковыряя ногой ковровую дорожку.

Уже подходя к кабинету режиссёра, на перекрёстке кулуаров я столкнулась с госпожой Фуджи, держащей в руке толстый журнал. Она ойкнула, осмотрела меня с ног до «ананаса» и, как старая добрая знакомая, ласково заговорила:

– Это для сцены помолвки, да? Красиво… А у меня тёмно-синее платье… Я в нём как тумбочка!

– Ну что вы, Фуджи-сан… Вам всё к лицу!

– Восхитительно! Будешь говорить с милым акцентом… это… как там… «Вы на удивление сладкая парочка…» Так? Зрители будут в восторге, вот увидишь! Только не простудись – становится холодно… Береги себя…

У меня выступили слёзы от её заботы. Поклонившись примадонне, я постучалась к режиссёру. Сато-сан с пристрастием подверг контролю «продукт», только что выпущенный в его мастерских, и поставил знак качества:

– Превосходно! Одежда и реквизит соответствуют образу! Парик выполнен госпожой Ойкава на пять с плюсом. Только вот он увеличивает вас в росте. Распоряжусь, чтобы заменили обувь на высоком каблуке – низким. Какой у вас размер, напомните-ка…

– 25. Но… Но… Сато-сан, к такому великолепному платью нужна красивая обувь на каблуке…

– Ничего, под шлейфом не видно…

Ой-ой, Ойкаве-сан, кажется, хорошенько влетит от режиссёра! Пожалуй, он пойдёт разбираться с ней за недосмотр, то бишь «парик» на пять с плюсом. Высоким омега-актрисам не положено, как Эйфелевым башням, возвышаться над альфа-статусами!

– Прошу прощения, это не парик, выполненный Ойкава-сан! Причёска из моих волос.

– Не может быть! И это вы сами соорудили?

– Да, за пять минут. Пожалуйста, Сато-сан, позвольте мне выходить на сцену приёма у господина Мураниши без парика. У меня от него начинаются головные боли.

– Головные боли? От кого? От Мураниши-сан или от парика? – пошутил режиссёр.

«От обоих» – хотелось ответить режиссёру.

Сато-сан по-хозяйски оглядел «ананас» с боков и сзади, затем пощупал его.

– М-м-м-да-а… Хорошо получилось… точно в образ… Ну что ж, завтра проверим, как это будет выглядеть на сцене. Сделайте такой же шиньон и на завтрашний прогон. А пока реквизитор подберёт вам туфли без каблука.

На четвёртом этаже мне преградили путь два разгорячённых лондонских денди. Один из них раскинул руки, пытаясь заключить меня в объятия:

– Где это ты была, дорогая? Я по тебе скучал!

– Ну-у, прямо Мэрилин Монро! – разглядывая меня, вторил ему друг.

– Ты с коронации? Глянь-ка, Джонни, моя супруга будет королевой бала! – патетически голосил «honey».

– Congratulations! – не унимался Джонни, обвивая меня за талию.

– Да ладно вам, парни… See you[50]…

Их смех и шуточки раздражали. А от громких голосов и тряски даже «ананас» закачался и чуть не сполз мне на плечо.

Подойдя к гримёрной, я колебалась объявить или нет девушкам о том, что режиссёр почти разрешил мне выходить на сцену без парика. Но все шестеро были очень заняты. Они сбились в кучку возле кипы толстых журналов. Там, в кулуаре, заботливая Фуджи-сан держала такой же.

– А вот я! – веселилась Рена, водя пальцем по страницам.

– Ой, а я на фото как моська… Ошейника не хватает! – восклицала Каори.

– Аска-сан, вы очень фотогеничная! – сдержанно льстила Мива.

Таня протянула мне журнал, шепнув:

– Вот… Только что принесли буклеты… Посмотри! Я ж тебе говорила? Напечатали целую кучу материала о репетициях, а нас, четверых иностранцев, как-будто там и не было! Ни одной фотографии!