Туман над Токио

Я пролистала яркий буклет «Камелии на снегу». И правда в нём было множество красочных фотографий участников труппы. Всех, кроме Марка, Джонни, Татьяны и меня.

– А зачем тогда фотограф крутился вокруг да около, делая наши крупные планы?

– Решает не фотограф! – заключила Таня.

Нас, видимо, «затирали». Две недели назад меня бы это возмутило. А теперь было всё равно.

Я распотрошила «ананас» и переоделась в ядовито-зелёное платье с длинным рукавом, для начальной сцены. К нему прилагались твидовое пальто в форме эклипса, шляпа-колокол и сумочка из крокодильей кожи. Две пары колготок лежали на дне корзины. В таком наряде я была похожа на английское судно «Faith» – вся по горло покрыта тяжёлой обшивкой. Но зато получила от девушек радующие слух комплименты: «Очень идёт!» Даже Аска высказалась:

– Тебе так лучше… А вон то, давешнее сексапильное неглиже – прямо жуть!

Танцовщицы, все в одинаковых пышных капроновых платьях и с бантами на головах, хлопали наклеенными ресницами. У Аски они были до того увесистыми и длинными, что она еле поднимала веки. Как дюймовочки, они принялись кружиться в танце, репетируя свою сцену.

Татьяна собрала сумку, готовясь уходить. Я тоже затолкала Думку в целлофановый пакет, отклеила ресницы и стёрла яркую помаду с губ.

Вышли мы из театра вместе. И снова наткнулись на Кейширо-сан, будто он караулил нас:

– Ну что, подружки, на сегодня всё?

Попрощавшись с «разведчиком», мы направлялись в сторону метро. Таня показала вдаль:

– И меня, и Агнессу поселили вон там, в дешёвом отеле. И что за логика у руководства? Почему мы должны оплачивать жильё в Осаке из собственного кармана?

– А мне агентство арендовало квартиру. Отсюда на метро одна остановка. Придётся заплатить десятую часть гарантий.

– Ну-у, у тебя хоть квартира! И стирать и готовить можно. А мне целый месяц в тесном номере тусоваться. Ну я пойду… Докупить надо кое-что из косметики…

* * *

Мне тоже требовалось многое купить из предметов гигиены, но на магазины у меня не было сил.

Я шла к входу в метро, качаясь на ветру и отшатываясь, как битая кляча, от прохожих. В тонких колготках у меня застыл весь низ. Мамочка! Ты ведь всегда тревожилась, что я застужусь «по-женски»? Обещаю тебе, мама, непременно куплю «вниз» тёплое нижнее бельё! Рейтузы с начёсом тут, пожалуй, и не найти… Поищу тёплые леггинсы. Завтра… мама… а сегодня я до потери сознания вымотана от притворства! Мне бы только добраться до кровати, не упав по пути…

В метро не вошла. Остановила такси и за несколько минут добралась до жилого комплекса. Квартирка у меня была игрушечная. В десятиметровой комнате стояли впритык кровать, холодильник и письменный стол. Проходя между ними с втянутым животом на крошечную кухню, я без конца ударялась об углы двуспальной кровати. Единственное окно выходило на железные лестницы и мусорные баки. Но зато светлый паркет в коридоре был начищен до блеска, в комнате было тепло, и в ванной стояла стиральная машинка. А в туалете – фешенебельный унитаз с множеством кнопок и сиденьем с подогревом.

Меня сильно тошнило. Жизненно важной стала элементарная бытовая вещь – снова начать есть. Из такси я заметила, совсем рядом с домом, круглосуточный мини-супермаркет «Seven Eleven». Побрела за ланч-боксом и соками. Заодно и вход в метро нашла – в двух шагах от дома.

Времени было пять часов. Давясь рисом и жареным лососем, я любовно поставила на стол семейную фотографию: молодые мама и папа, мы с Алексом и две бабушки. Мне на фотографии лет четырнадцать – гляжу в объектив с надутыми губами. Кажется, тогда папа отругал меня за распущенные волосы, требуя, чтобы мне заплели косу.

Наконец-то вокруг никого. И мне не надо насиловать себя, играя «прекрасную маркизу».

Заведя будильник на пять часов утра, я выпила первую из трёх таблеток снотворного. Затем обняла маминого петушка, и минут тридцать, до того момента, пока подействовало лекарство, мы с Думкой катались по кровати и выли.

Глава 2

Проснувшись, первым делом я, как обычно, стала соображать чистые у меня волосы или надо мыть. Затем силилась вспомнить расписание предстоящего дня. Вроде бы какой-то прогон спектакля… Пальто-эклипс… Размер обуви 25… Маме я вчера не звонила… Ну, значит, позвоню вечером…

И вдруг разбуженный мозг, голосом тёти Лики, жахнул: мамы больше нет! И так каждое утро… Безотрадность, бессилие что-либо изменить нарушали работу моих мозговых клеток, мешали им управлять ситуацией, принимать решения, корректируя расшатанную до предела нервную систему. Мозг заходил в тупик от своего безвластия: повернуть время вспять не под силу, избежать тяжёлой утраты невозможно, вернуть маму нельзя.

Тогда он посылал электрический импульс в опорно-двигательную систему – буйствуй, расшвыривай подушки и одеяло, бей ногами матрац. Что я и делала. Затем пила успокоительное.

* * *

Всю ночь я проспала верхом на Думке – у него даже клюв вдавился в красный гребешок на затылке. В ванной у зеркала потренировалась, не улыбаясь, поднимать уголки губ, чтобы складки горечи не выдали коллегам моей драмы. А вот сияние глаз никак не удавалось. Сознание ругало «Не притворяйся! Ты тут одна!»

Благодаря напутствиям Тамаки-сан я села в метро на правильную ветку, потому что она была одна. И в нужном направлении. Вышла на следующей станции, ища выход № 2. У театра, возле служебного входа собралась толпа поклонников. Видимо, до начала спектаклей уже караулили звёзд. На меня посмотрели удивлённо, недоумевая, зачем это чужестранка входит в японский театр.

В вахтерной сидела худенькая пожилая дама. Мне требовалось «расписаться» в своём присутствии. Для этого я повесила деревянный жетон со своим именем на панель в форме пагоды, с выгравированными на ней ветвями елей, а также японским котом Манеки-неко, который своей поднятой лапой загребает счастье, удачу и большие доходы. Затем дама показала мне обувной шкаф с ячейкой под номером 29. Мне требовалось сменить уличную обувь на «домашние тапочки», то есть тенниски.

* * *

В гримёрной все были в сборе. Ресницы наклеены. Грим наложен. Девушки одевали костюмы и парики для начальной сцены. Аска вкладывала в бюстгальтер силиконовые вкладыши. Таня сидела у зеркала в одном нижнем белье. Агнесса ела шоколадное пирожное.

У моего зеркала, на бумажной тарелочке, расписанной ягодами клубники, лежало такое же пирожное под прозрачной плёнкой. Сидящая рядом Агнесса, с шоколадной крошкой на губах, произнесла:

– Аска-сан угостила всех! Вкусные-е-е!

Аска мило улыбнулась мне:

– Кушай, пожалуйста! Только что купила! Во французской кондитерской.

Рена и Каори дружно закивали:

– Необычайно вкусные! Спасибо, Аска-сан!

Мива добавила:

– Очень любезно с вашей стороны, госпожа Аска! При вашей-то занятости вы с утра забежали в кондитерскую, чтобы угостить нас сладким!

Я простила госпоже Аске её вчерашнюю язвительность:

– Шоколад высшего качества. Дорогие, наверное?

Аска с улыбкой человека щедрого, но скромного, помотала туда-сюда головой «Ну что вы… Не стоит благодарности…»

Мне надо было поспешить с гримом. Без пятнадцати десять все должны быть на сцене. Надела реквизитные колготки, ядовито-зелёное платье, яхонтовое ожерелье, пальто-эклипс, шляпу-колокол, коричневые туфли и повесила на руку сумочку-конверт. Думку усадила на его место, за лосьонами, и покинула гримёрную последней.

* * *

На сцене красовалось английское судно «Faith», выполненное из картона, а эффект был такой, будто его только что отбуксировали в театр из Нагасакской гавани. Матросы сбегали по железному трапу. Джун переносил к третьей кулисе коробки со шляпками английской леди, то есть мои. Ему очень шла парадная форма моряка японского морского флота начала XX века.

Все артисты первой сцены прохаживались по подмосткам, разглядывая декорации. Я подошла к Татьяне. Бутафорская лисица из натурального меха и с глазами-пуговицами шиковала у неё на шее. Нагао-сан на сцене не было. Режиссёр хлопнул в ладони, требуя внимания. Держал речь он минут пятнадцать, но я его не слушала. Там, над зрительным залом, в бархатном полумраке, прямо у купола, пускавшего крупную хрустальную слезу – люстру, витали души моих родителей. Разведённые судьбой, и вновь повенчанные на небесах, они обнялись, любуясь своей дочкой. Я смотрела вверх так долго, что Татьяна шепнула:

– Да, люстра роскошная… Стоит твоих и моих гарантий вместе взятых!

– Ага, вот и я глаз от неё отвести не могу, – согласилась я.

Сато-сан, как чародей, сделал знак осветителям, и тут же за судном «Faith» заплескались морские волны, покрытые рябью в лучах восходящего солнца. Загудел прибой… Крики чаек будили нагасакских рыбаков… Начиналась мистика, белая магия…

Помощник ассистента режиссёра, господин Гото, увёл нас со сцены к третьей кулисе. Возле лестницы с десятком ступеней, ведущей на «стартовую площадку» английского судна, стоял изысканный господин, одетый по последней моде лондонских кутюрье – хозяин Мураниши. Рядом, держа его шляпу, маячил Кейширо-сан, верный вассал господина Нагао. Он поправлял хозяину парик и сдувал пылинки с его великолепного пальто.

Очерёдность была отработана на репетициях: первым на палубе появлялся Сам. За ним спускалась по трапу дама с лисицей – Татьяна. И уже потом, когда на сцене вовсю шла картина встречи хозяина со своей невестой, а также с английскими партнёрами по бизнесу, Марком и Джонни, на публике появлялась я.

Кейширо-сан помог хозяину Мураниши надеть шляпу, надавил двумя пальцами на края его накладных усов. И наконец Нагао-сан с опаской поднялся по закулисной лестнице, задержался на площадке, сосредоточившись перед выходом на сцену.

Гото-сан поддержал под локоть кутающуюся в лисий воротник Таню, пока она кокетливо поднималась по железным ступеням. Перед спуском по трапу судна «Faith» она подмигнула мне и исчезла. Гото-сан поддержал и меня за локоть, чтобы я в целости и сохранности добралась до палубы. И правильно сделал, не то я, качающаяся и падающая даже на ровном месте, запнувшись о ступеньку, уже хваталась руками за воздух. Джун с картонками и коробками легко, через две ступеньки, допрыгал до площадки и мотнул подбородком: «Пора!»

Я вышла на трап корабля. Передо мной раскинулась Нагасакская гавань, то есть зрительный зал, и пирс, то есть сцена. В зрительном зале сидели Накамура-сан, драматург госпожа Инуэ и ещё несколько персон. Придерживая на затылке шляпу-колокол, я задрала голову, будто любуясь в восхищении чистым утренним небом. А на самом деле выглядывала под потолком, у люстры, своих родителей. Сзади забурчал Джун:

– На кой чёрт дамам привозить из Англии столько шляпок и бижутерии?

Спускаясь по трапу, я пожурила его:

– Не ваше дело, милейший! И осторожней! Вон в той картонке оч-ч-чень дорогая шляпа!

На «земле» меня встречала китайская парочка в национальных костюмах. «Китаец» воскликнул: «Наконец-то, мэм! Добро пожаловать в Нагасаки!» И как-то уж очень жарко обнял меня, тесно прижимаясь. Всё. Джун шептал сзади: «Уходи со сцены!» До следующего выхода был весь первый и почти весь второй акты.

Не переодеваясь, я решила спуститься в зрительный зал, чтобы посмотреть первое действие и понять наконец, в чём суть пьесы. В кулуаре, у входа в зрительный зал, на высоком замшевом табурете восседал в одиночестве небожителя господин Нагао. Одетый с иголочки, с профилем Кесаря, он был неотразим. Я слегка поклонилась ему, здороваясь и пристально глядя на его усы.

– Сэр, вы просто шикарны! Вот только ус… простите…

– Что? Опять? – Нагао-сан раздражённо придавил ус к верхней губе. – О-о! Надо отрастить свои… Больше не буду бриться!

Я прошла в глубину зала. Режиссёр расставлял на сцене массовку вокруг Фуджи-сан, одетой в розовое кимоно шестнадцатилетней девушки с розовым цветком камелии в волосах. Господин Кунинава почему-то лез к ней с объятиями. И тут я поняла, что он в спектакле являлся женихом служанки.

Картины первого акта менялись медленно. Режиссёр то и дело останавливал актёров, чтобы внести лёгкие изменения в расстановку статистов на сцене.

* * *

Наблюдая из зрительного зала за примой Фуджи-сан, я отдавала должное её актёрскому мастерству. Издалека пятидесятилетняя актриса без труда убеждала меня в том, что ей не больше шестнадцати. Походка застенчивой деревенской девушки, неуверенные жесты, поправляющие камелию в причёске. Трепетный голосок противостоял цинизму и жестокости хозяина Мураниши, храбро давал отпор его самодурству. Простодушие молодости всё более растапливало безжалостное сердце властелина. После очередной вспышки гнева, блестяще сыгранной господином Нагао, юная служанка в отчаянии, закрыв лицо ладонями, убегает от тирана. Тот, один в пустом доме, падает на колени, схватившись за голову и почти рыдает. Затем закуривает сигарету, долго смотрит в зрительный зал и бархатным баритоном, задевающим за живое, заставляющим прикладывать к глазам носовые платки, поёт о том, что, кажется, влюбляется, и, противясь этой любви, становится всё грубей и безжалостней к девушке из деревни, где зимой на снегу цветут сотни розовых и пурпурных камелий.

Итак, с первым актом всё было ясно. Обычная слезливая мелодрама, разыгрываемая не в бразильских особняках, а на фоне утончённой японской пустоты, изящного минимализма. До начала второго акта тридцать минуть перерыва. За это время мне нужно выпить кофе, загримироваться под английскую леди, соорудить «ананас» и одеться на вечеринку у хозяина Мураниши. Если успею, то смогу посмотреть из зрительного зала и второй акт, до самого своего выхода в последней сцене. А уж она-то мне давно близка и понятна даже без чтения сотен иероглифов с тысячами загогулин.

На этаже «главных» стояла платная кофемашина. Купив кофе, я осторожно несла его мимо гримёрной Нагао-сан. Оттуда снова высунулась голова шпика Кейширо-сан, мастера задавать праздные вопросы:

– Что, кофе купила? Ну пей, пей…

Из лифта выбежала разгорячённая, сияющая Фуджи-сан. Она ойкнула, внезапно увидев меня, и чуть не бросилась мне в объятия, хохоча:

– Ну надо же, как я испугалась!

Фуджи-сан погладила меня по свободной от кофе руке и мы обменялись улыбками приятельниц, в данный момент торопящихся по делам, но всегда открытых к общению.

В лифте тепло исходило не только от горячего стакана с кофе, но и от взаимопонимания с жутко популярной, но неприхотливой японской дивой.

Ступив на ковровую дорожку, ведущую к нашей гримёрной, я услышала голос режиссёра:

– Госпожа Аш, а я вас ищу!

– Что-то срочное, Сато-сан?

– Вот-вот, срочное… Я только что беседовал с Фуджи-сан… Будут небольшие изменения в сцене бала у господина Мураниши… Как бы сказать… Госпожа Фуджи уроженка Кансая… Ну вот, говорит, все тут её знают… А у вас – акцент… Поэтому ваши реплики отдадим японским статистам…

И замялся.

– А мне что говорить? – я чуть не разлила кофе.

– Осторожней! Обожжётесь! Будете с Марком выкрикивать «Congratulations!»

И засмеялся:

– Ладно, потом… на сцене посмотрим…

Из нашей гримёрки слышалось воркование танцовщиц, поэтому я туда не зашла, а прямиком направилась в душевую. Крепко заперлась на задвижку. Села на скамью. Поперхнулась глотком кофе. Дива, неприхотливая, сердечная, простецкая, беспокоящаяся о том, чтобы я не простыла в наступающие холода, отняла все мои реплики! За что? Аргументации госпожи Фуджи я не принимала. Якобы уроженка Кансая… Якобы все тут её знают… А у меня – акцент… Ну и что? Логика далеко не европейская… К тому же на кастинге Накамура-сан уверял меня, что английской леди акцент нужен позарез.

Мне снова хотелось сбежать… Туда, на кровать, где можно кататься и думать о маме.

Вернувшись в гримёрную, я сообщила Татьяне о разговоре с режиссёром. Та, укладывающая и так, и сяк локоны на парике, бесстрастно отреагировала:

– Ну-у… Без козней не бывает! На то она и прима!

– Я как всегда не нахожу логики в их доводах…

– Тебе нужна логика? Нет реплик, нет и интереса у зрителей Кансая. Вот и вся логика!

– Боится выглядеть не в лучшем свете рядом с нами, что ли?

– Не знаю.

– То она меня пряником, а тут кнутом…

– Ты не знаешь, что ли, здесь кнуты не используют. В волосы на сцене тебе не вцепятся… Истерики при всей труппе режиссёру не устроят… Всё тихо-мирно, тактично, благовоспитанно! Хи!

– И то верно! Она тихо-мирно лишила меня слов, благовоспитанно заткнула мне рот и тактично перекрыла доступ кислорода!

– Не знаю, не знаю… Может быть, и так… Я ни о ком плохого сказать не могу… Кроме Марины Кулехиной, конечно!

Уложив наконец свои локоны, Татьяна принялась натягивать колготки. И я заторопилась. Слой грима. Яркая помада. Накладной хвост, вплетённый в волосы и закрученный в виде ананаса. Ого! С первого раза получился! Надеюсь, что его эффектность и незыблемость на моей голове поможет мне избавиться от ига парика. Рена восторженно произнесла:

– Pineapple!

Аска с недовольной гримасой открыла было рот, чтобы сделать мне замечание, но я ещё не доела её шоколадное пирожное, и, глянув на него, она промолчала – вспомнила, наверное, о том, какой с утра была доброй.

Развернув плечи и приподняв уголки губ, я зажала локтем шлейф своего золотистого платья-дезабилье в голливудском эротическом стиле и двинулась искать Марка. Если три моих реплики отняты, то и «супруг» оставался без слов.

В боковом кармане третьей кулисы, на замшевом табурете, сидел Нагао-сан, притаптывая ногой в такт мелодии, которую чуть слышно напевал. При виде сверкающей бриллиантами и золотом английской леди в откровенно эротическом платье и с ярко накрашенными губами, он прекратил притаптывать ногой и напевать, хотя рот так и остался открытым. Оглядываясь, нет ли где-то поблизости «honey», английская леди моим голосом произнесла:

– Дозо йоросику онегай симасу! Прошу любить и жаловать!

Певцу было не до дежурных фраз… Его глаза скользнули по моим обнажённым плечам, произвели оценку бюста, залезли в декольте, пошарили по бёдрам, стрельнули вверх к причёске, и кумир наконец-то выдохнул:

– У-уфф! You’re beautiful![51]

Он, кажется, шпарил текстом популярного хита Джеймса Бланта. Уж не его ли напевал, притаптывая ногой?

– Вы так считаете, господин Нагао? Ну, спасибо за комплимент! – И я выдавила из себя шикарную голливудскую улыбку.

Господин Нагао с наслаждением нюхал воздух:

– Какими духами пользуется француженка?

– Французскими, вестимо… «Диориссимо».

– О-о, пахнут весной, ландышем… А что печальная?

Как так печальная?! Я тут улыбаюсь ему как Чеширский кот, прилагаю нечеловеческие усилия, чтобы светиться изнутри… А он мне – печальная!

Ласковый янтарный взгляд буравил мне душу. Мошенничество бессмысленно с человеком, обладающим мощной аурой. Тогда, стерев с лица улыбку и погасив искусственное освещение внутри себя, я пошла на откровение:

– Нагао-сан, у меня больше нет ни одной реплики. Отобрали… Только что режиссёр уведомил…

Хозяин, нахмурив брови, вскочил с замшевого табурета и сжал кулаки, как будто вставал на мою защиту, готовый драться с режиссёром. И тут я увидела Марка… Он пожелал нам доброго утра и через первую кулису ушёл в зрительный зал.

– Прошу прощения, господин Нагао, мне надо переговорить с партнёром.

Повернувшись к хозяину задом, у меня вдруг запылала огнём вся спина.

* * *

Супруг сидел в первом ряду, подавленный, в стрессовом состоянии.

– Ты уже знаешь, Марк, да? Режиссёр сказал? Наши реплики отдали японским статистам.

Марк с укоризной глянул на меня, как будто упрекнул – «Это ты во всём виновата!» Но не проронил ни слова.

– Honey, у меня вертится на языке лишь одна реплика. И её никто не в силах у меня отнять! Fuck them![52]

Марк не засмеялся. Он угрюмо молчал. И я умолкла, садясь рядом. Ладно, дорогой, давай смотреть второй акт.

Мыльные страсти на сцене накалялись. Отец служанки уговаривал её вернуться в дом хозяина, потому как тот хорошо платил. Жених, Кунинава-сан, торопил со свадьбой, чувствуя что-то неладное. Фуджи-сан увёртывалась от его объятий, давая понять зрителю, что сердце её не с ним. Сам хозяин Мураниши крепился, не шёл просить служанку вернуться. А любовь подтачивала его жестокосердие, как вода точит камень. И впервые в жизни хозяин стал совершать добрые поступки. Мичико, суженая благородных кровей, ревновала и устраивала истерики из-за абсурдных, несвойственных хозяину гуманных дел: то он бездомного пса накормит, то окажет моральную и материальную поддержку замёрзшему попрошайке. Наконец девушка, держа в руках охапку ветвей с пурпурными камелиями, возвращается с повинной в дом господина Мураниши. И тот на радостях готовит вечеринку с чужеземными гостями. Мичико наседает на жениха-миллионера, заставляя его приурочить бал к объявлению об их помолвке. Слабея от мощного натиска Мичико, хозяин провозглашает о помолвке. Служанка мечется, зная, что если уйдёт во второй раз, то больше не вернётся.

Нагао-сан спел две задушевных песни, от которых остался комок в горле и привкус мёда во рту. Фуджи-сан тоже пела. И было заметно, что она слегка позанималась вокалом.

Наша сцена. Я уж было взяла Марка под руку (а тот её не погладил), как режиссёр, ничего не объясняя участникам картины, произвёл новую расстановку: мы с Марком выходим на сцену, выкрикиваем «Congratulations!» и встаём справа от хозяина и служанки. А наши реплики с низкими поклонами вглубь сцены, а посему – попками в зрительный зал, радостно произносят две статистки в кимоно. И видно, что они радуются не столько самой помолвке, сколько неожиданно свалившемуся с неба дару: чужим длинным репликам и привлечению интереса зрителей к их мягкому месту. С примадонны как с гуся вода и она от всего сердца благодарит меня за поздравления.

– Ну всё! Так и оставим! Отлично! Десять минут перерыв, затем проиграем начисто, – украдкой глянул на Фуджи-сан режиссёр.

Прима едва заметно накренила подбородок: «Вот так-то будет лучше!» Этот её лёгкий крен подбородка возмутил устои демократии, по которым я упорно здесь жила. Наперекор менеджеру Хории-сан с её шиканьем «Не возражать, не перечить, не жаловаться» я спустилась с постсцениума в зрительный зал и прямиком направилась к продюсеру. А дальше вела себя по японским меркам возмутительно, возражала, перечила и бушевала, то есть тихо пожаловалась:

– Прошу прощения за то, что потревожу вас, господин Накамура… Как видите, у меня больше нет реплик… Если б я знала, что так получится, то навряд ли согласилась покидать своих студентов… Простите ещё раз…

Это был бунт!

Накамура-сан приподнял левую бровь и виновато шепнул:

– Нет-нет, это вы простите, госпожа Аш! Нижайше прошу не волноваться!

И стал передвигаться между рядами в сторону режиссёра, стоявшего у первой кулисы с чашкой в руке.

Я поехала на четвёртый этаж. У входа в гримёрку сделала несколько глубоких вдохов и с беспечным видом прошла на свои подушки с кистями.

Таня и Агнесса обменивались номерами мобильных, Мива протирала антисептиком руки, Рена и Каори пробовали серебристые тени для век, а Аска в приподнятом настроении следила за моими движениями. А движения были следующими: поправив грим и припудрившись, я обозрела непоколебимость «ананаса» у себя на макушке, бережно взяла из-за лосьонов Думку и с достоинством, неспешно покинула комнату. В кулуаре я очень спешно, даже бегом помчалась в душевую, не накинув шлейф платья на локоть – руки были заняты. Они сжимали изо всех сил маминого петушка. Закрылась на задвижку. Села на скамью. Положила Думку на колени и уткнулась в него лицом. Просидела минут пять с тяжёлыми мыслями. Если так пойдёт, мама, то за два месяца Думка будет весь в гриме… Придётся отправлять его в стирку…

* * *

Вот хозяин Мураниши поддерживает оступившуюся служанку. Марк театрально распахивает объятия, крича «Congratulations!» Я вторю ему, заходя с правой стороны к застигнутым врасплох хозяину и Фуджи-сан. Величаво протягиваю руку. Тёплая ладонь господина Нагао усмиряет мою ауру, бушующую электромагнитными бурями. Янтарные глаза покрывают мне ласками щёки, губы. Японские статистки низко кланяются сладкой парочке, произнося без зазрения совести наши с Марком реплики… И тут, как чепе на помолвке, гремит режиссёрское: «Сто-о-оп!»

Статистки застывают в поклоне, согнутые, задом к сидящим в первых рядах продюсеру, драматургу и десятку зрителей. Хозяин не отпускает мою ладонь, вводя мне внутривенно инъекции своего пульсирующего душевного канала, действующего эффективней, чем транквилизаторы, антидепрессанты, антибиотики, анксиолитики, нейролептики, экстракт женьшеня и Коэнзим Q10.

Режиссёр просит меня встать в центр сцены и делает знак светотехникам. Лучи софитов освещают одну меня. Я стою в заколдованном световом кругу, а альфа-статусы, VIP-персоны и все остальные блестят глазами из полумрака.

Вот оно, наказание за мой бунт! Чтобы не высовывалась из позиций пешки!