Туман над Токио

* * *

Татьяна всё больше сближалась с Агнессой. Абэ-сан не занимал для меня места, но каким-то чудом стул рядом с ним был свободен. А то пришлось бы, как Аракава и Кен, обтирать джинсами пол. Мне не хотелось заниматься болтовнёй с Абэ-сан. Да он и чувствовал это, сидел молчком.

Куда бы теперь спрятаться от назойливых янтарных глаз? Ну не в себе я от тревоги! И не хочу, чтобы на меня глазели! Оставалось одно – применить болевой приём.

В первый короткий перерыв Нагао-сан остался в зале. Кен, Аракава и Джун тоже ёрзали по полу, вытаскивая из задних карманов мобильные телефоны. Я подошла к ним и села рядом, да таким образом, чтобы всенародный любимец мог видеть меня анфас. Затем, сделав томные глаза, обратилась к танцорам:

– Привет, ребята! Как дела?

У ребят на несколько мгновений пропал дар речи. Оттуда, с Олимпа, кумир прислушивался.

– Слушай, Аракава, ты же мастер по аргентинскому танго? А мне так хочется потанцевать! Я как бомж. Вы ведь знаете, да? Побудешь три дня актёром или бомжом…

Парни безмолвно закивали. Ага, знают…

– Ну вот, а есть ещё один конёк, своего рода мания – аргентинское танго. Станцуешь раза два-три, и всё… на всю жизнь! Правда, Аракава?

Мастер по аргентинскому танго заулыбался:

– Угу! Точно!

Нагао-сан, как Зевс, метал молнии.

– Слушай, Аракава, давай пойдём в танго-бар и потанцуем?

Аракава опешил:

– Ну это… ну…

Шустрый Джун выручил товарища:

– Не-е, во время репетиций не-е…

– Да не во время репетиций, а после них!

Аракава наконец пришёл в себя:

– Всё равно не-е… Ну, как-нибудь… может… пойдём…

Нагао-сан поглядывал всё реже и реже на наш танцевальный кружок. Слышимость была плохая из-за шумов в зале, но он понимал, что мы о чём-то договариваемся. На прощание я аккуратно хлопнула Аракаву по плечу:

– Буду ждать!

Нагао-сан уловил мой фамильярный жест. Это был последний удар. Противник в нокауте. До конца репетиции, кроме Аракавы и Агнессы, больше никто не тревожил меня взглядами.

Я уткнулась в иероглифы, думая о записной книжке с рецептами селёдки под шубой, медового торта и маминых блинчиков. Куст сирени цвёл на её обложке. На последних страницах был записан адрес тёти Лики – я как-то высылала ей гель от ревматических болей. Ну должен же там быть и номер её телефона? Кто же записывает адрес без домашнего телефона? И почему на меня с неприязнью поглядывает Агнесса? Из-за Аракавы? Кажется, это было начало интриг, соперничества и борьбы за партнёров. Но мне не нужен Аракава! Мне нужен номер телефона тёти Лики! Самое главное – знать, что с мамой всё благополучно. И тогда я потрачу все до одной гарантии на её здоровье и комфортную жизнь.

В перерыв я вышла на улицу. Просто бродила по спальному району, ничем не напоминающему высотный Токио, щекочущий небо параболическими антеннами небоскрёбов.

С мамой всё хорошо… А то бы мне сообщили. На лестничном пролёте она не упала… Никакой беды не случилось…

* * *

Сцена бала. Хозяин Мураниши, владелец заводов, газет, пароходов, поддерживает за руку оступившуюся служанку. И тут мы, чудики, со своими «Congratulations!».

– Позвольте выразить нашу сердечную благодарность за приглашение на праздник вашей помолвки! – это Марк подступил к Нагао-сан с громогласными восклицаниями.

Ну, теперь моя очередь… С лукавой улыбкой протягиваю руку… А хозяин её не берёт! Не балуйте, Мураниши-сан, я ведь английская леди, внучатая племянница королевы Виктории! Ну же! – держу руку… Нагао-сан глянул на режиссёра и сухо потрогал мои пальцы, с безразличием скользнув оком по лицу лукавой леди. Татьяна Рохлецова внимательно наблюдала за безучастными жестами и кислым лицом кумира. Складка между бровями у неё разгладилась. Таня была удовлетворена. Её европейская логика ничего ей не подсказывала. Видимо, потому что во время нашей беседы с парнями о танго, она, схватив мобильный, вышла из зала.

А моя шаблонная логика европейки выстраивала психологические схемы. Рефлексы ревнивого мужчины достаточно предсказуемы. Принадлежащую ему женщину он или отлупит, или накричит на неё, ну или задушит. А если он ещё не овладел своей избранницей, то, ревнуя, прикинется равнодушным, накажет её ледяным взглядом, застращает будто бы остывающим интересом. Но логические умозаключения, нажитые на родине в детстве и юности, заводили меня порой в тупик здесь, в неподчиняющейся стереотипам европейского мышления стране.

В перерыве ко мне подошла Татьяна и дружески предложила пообедать в сквере. Жуя бутерброды, я слушала ужастики про шоу-бизнес.

– Совсем недавно прошёл, с большим успехом, надо сказать, спектакль «Кровавая Мэри»… Нас, иностранок, было двое, я и Марина Кулехина из Питера. Кошмар! Если б знала, то ни за что не согласилась бы на роль!

– А что так? – осторожно, боясь за своё закулисное будущее, спросила я.

– Да ты знаешь, сначала вроде бы всё шло нормально. Даже в кафе ходили… У нас был общий выход… очень эффектная, многообещающая сцена! Мы с Мариной – ангелы, в белоснежном, до пола, полупрозрачном батисте… танцуем бешеный танец. Одни на сцене, представляешь? Ни главных, ни массовки! И вот, в середине пляски мы должны вытаскивать из сундуков отрезы шёлка, кроваво-красные. Подаётся воздух и отрезы шёлка, как языки пламени, взлетают вверх, к колосникам… А мы пляшем, пляшем… Зрительный зал ахал и охал!

– Ох! – вставила свой комментарий и я.

– Так вот, слушай! Однажды на спектакле присутствовали какие-то важные персоны с телевидения. И знаешь, что она вытворила, эта Марина?

– Что? – испуганно выдохнула я.

– Перед сменой декораций, то есть перед самым нашим выходом, она что-то долго тёрлась за кулисами. Выходим на сцену. Начинаются пляски. Я открываю свой сундучок… И что ты думаешь? Там нет моего шёлкового отреза! Нет, и всё! Меня прямо парализовало! Марина вовсю размахивает своим шёлком, тот взлетает к софитам, глаза зрителей и телевизионщиков только на Марине, а я, как идиотка, стою и хлопаю зенками… это ведь режет моё выступление! Ну и пришлось мне махать пустыми руками, как курице крыльями!

У меня сыр вывалился из бутерброда в траву.

– А что режиссёр?

– А что режиссёр… Вызвал нас, поспрашивал, что да как. И всё. Потом только сказал, что отрез нашли скомканным в углу третьей кулисы.

– А ты уверена, что это Марина?

– А кому же ещё?

Да уж! Здесь, в театрах, как и на других рабочих местах, это – целое ЧП. Японские актёры и техперсонал до такого не додумаются! Не посмеют сорвать спектакль по причине профессионального долга, высоких гарантий, а также боясь репрессий режиссёра.

Случай в «Кровавой Мэри» напомнил мне «Театр» Сомерсета Моэма. Там лучшая актриса Англии Джулия Лэмберт, в глубине сцены поигрывая большим платком из пунцового шифона, гениально уничтожила карьеру смазливой начинающей актрисы Эвис Крайтон, отнявшей у Джулии молодого любовника. Не отняла ли Татьяна кого из знаменитостей у Марины Кулехиной?

До конца репетиции никто больше не досаждал мне взглядами. Лишь Аракава изредка посматривал. Режиссёр напоследок сделал объявление:

– Два последующих дня – отработка музыкального сопровождения. На этот раз – песен. Нагао-сан и Фуджи-сан у нас поющие персонажи! А остальных прошу отнестись со всей ответственностью. Через два дня, в пятницу, чрезвычайно важный день. Примерка костюмов и париков. Костюмеры придут только на один день, времени до премьеры совсем мало!

Господин Нагао сразу же торопливо покинул зал, даже не посмотрев. И, надо отметить, меня это задело. Видимо, перестаралась… Больше не удостоюсь чести быть ориентиром, Полярной звездой для заблудшего путника, идола миллионов японских женщин.

Не переодевшись, в курточке с чёрным кружевом я помчалась к метро, на линию с остановкой «Вокзал Токио».

Сидя в поезде, я сильно разнервничалась. А если не найду записную книжку с цветущей сиренью? А вдруг не будет ни номеров телефонов подруг мамы, ни электронных сообщений от сестры, и брат ничего нового не узнает? Но опять скоростное перемещение убаюкивало меня лёгким покачиванием, вселяя надежду. Вот доберусь и, позвонив в город N. услышу родной голос: «Успокойся, доченька, ничего со мной не случилось…»

Затем, как повелось, в полусонном сознании возродились честолюбивые чаяния, обнимающие любовно моё здравомыслие, тешащие самолюбие, как змий Еве, шепчущие байки о славе. «Ну да, у тебя на сцене всего пять минут. И три фразы. Но есть ещё твоё тело, твоя пластика, жесты, мимика, есть неотъемлемый шанс вкладывать в слова многозначительный подтекст, иной смысл… А это выявит твой творческий потенциал, актёрское достояние. Дрогнувший голос, покусывание губ, складка между бровями, сорвавшееся дыхание могут пролить зрителям свет на истерзанный внутренний мир английской леди. Она рассмеётся с беспечной весёлостью, в то время как из груди готов вырваться крик боли. Будет расхаживать под софитами с царской осанкой, хотя колченогая нищенка – глубоко внутри – корчится в дьявольских муках. Леди будет зажигать публику энергией и жизнерадостностью, а сама чувствовать, как горло ей стягивает удушливый зов петли… Смог же сделать нечто подобное талантливый мальчик из агентства «NICE»?

В туалетной комнате, стоя у зеркала, я рассматривала красное пятнышко на щеке.

«В гримёрную будут поступать цветы и визитки продюсеров…»

Машинист вдруг резко затормозил поезд, и моё собственное отражение ударило меня по лицу.

Глава 14

Записная книжка с кустом цветущей сирени и мамиными блинчиками, по причине своей древности, находилась в неведомом месте, и мне пришлось перерыть весь дом, чтобы её найти. Родной голос в городе N не отвечал.

Накануне трясущимися пальцами я пролистала последние страницы книжки. Вот уже маминым почерком описано руководство по вязанию модного тогда пуловера… Вот он! Под адресом тёти Лики был номер её телефона! Я бросилась к мобильному. Сердце стучало громче, чем гудки вызова. О боже! И у тёти Лики никто не брал трубку!

Проверила электронную почту: у сестры до сих пор не было доступа к интернету. И Алекс, брат, молчал…

До двух часов ночи я звонила то маме, то тёте Лике. Затем в изнеможении рухнула на кровать.

Первые лучи восходящего солнца, как ласковые руки мамы, разбудили меня. «Мама, уже пора в школу?» – спросонок я не понимала, где нахожусь. Потом прошибло – нужно срочно звонить тёте Лике! У них поздний вечер! И услышала голос маминой лучшей подруги:

– Только не волнуйся, девочка…

От этого вступления меня бросило в холодный пот.

– Что с мамой?! Я не могу до неё дозвониться четвёртый день!

– Ларочка, маме уже лучше… Она в больнице… Три дня была в реанимации… Сегодня перевезли в палату… Не волнуйся, я сидела с ней весь день.

– Скажите, что с мамой?! Почему она попала в реанимацию?! – я еле сдерживала слёзы.

– Три дня назад мама пошла в клинику сдать кровь на сахар. А там почувствовала себя плохо… ноги стали ватными… и её на «скорой помощи» увезли в больницу.

И у меня ноги стали ватными. Я уже не могла выговаривать слова. Голос артистки гадко подвёл меня. Из горла вырывался только писк:

– Тётя Лика, что… с… мамой… реанимация… три дня…

– Послушай, девочка, всё обойдётся… Сердечный приступ… Она уже попила бульончика…

– Бу… бу… бульончика? Мама го… го… го…

– Да, Ларочка, говорит. Первое, что сказала – Лика, не сообщай Ларе и Алексу.

– Ма… ма… – пищала я.

– Нянечка уже попросила принести зубную щётку, халат и тапочки.

– Зу… зубную щётку? Халат? Тапочки?

Впервые в жизни эти житейские слова прозвучали словно сладкий нектар, или же как болеутоляющая мелодия бамбуковой флейты в буддийском храме.

– Сиделка будет с мамой ночью. А завтра весь день буду с ней я. Я не оставлю твою маму!

– Тётя Лика, хорошая, спасибо! А когда мне позвонить?

– Вечерком, девочка… После десяти.

После десяти? То есть по японскому времени завтра утром?

* * *

«Зубная щётка… халат… тапочки…» – долго вертелось у меня в голове. Зубная щётка… Мамина зубная щётка…

Любые слова, произносимые с высот главенствующей японской сцены, показались мне ничтожными по сравнению с этим славным, победоносным словосочетанием «мамина зубная щётка». Это была глория. Но не актёрская, а витальная, жизнеутверждающая. Торжество домашнего духа над больничным антисептиком.

* * *

Весь день я не находила себе места. На звонки не отвечала – на дисплее мобильного то и дело светились японские номера.

Анабель, зная, что я в городе, оставила на автоответчике кучу сообщений. У неё были какие-то глобальные изменения в личной жизни, и ей срочно нужна была советчица. Но выслушивать рассказы о романтической любви у меня, находящейся в стрессовом состоянии, не было сил.

Днём дозвонилась до Алекса, передала теми же словами, что и тётя Лика, о несчастье с мамой. А мой брат задавал те же вопросы, что и я утром. Правда, не пищал. Но заикался.

Глава 15

Рано утром я побежала к домашнему телефону, который прозвонил дважды и замолк. Или приснилось? Или послышалось?

Я бродила вокруг телефонного аппарата, боясь набрать номер тёти Лики и услышать о непоправимом. Вышла на балкон. Солнечно… Внизу куст камелии, ещё не расцвёл. Стоит, как страж Букингемского дворца, в высокой меховой каске. Меня, внучатую племянницу королевы Виктории, видимо, сторожит… Пока что не холодно. Слабый ветер занёс на балкон розово-жёлтый засыхающий лист клёна и, как штамп на конверте, припечатал его мне на грудь. Пора было звонить.

Тётя Лика взяла трубку на первом же звонке вызова.

– Послушай, девочка, я только что сообщила Алексу…

У меня сердце упало в бездну.

– Крепись, Ларочка…

Ноги больше не держали меня.

– Мамы больше нет.

– Как нет?! – я не понимала её слов.

– Ты прости, что об этом говорю тебе я, – виновато оправдывалась мамина подруга.

– Почему мамы нет?! Мамы не может не быть! – еле сдерживала я крик.

– Сегодня, в два часа ночи… Сиделка сказала… Мама простонала: «В груди больно…» Ей сделали обезболивающее. Потом она успокоилась, выдохнула… и всё.

Пол закачался подо мной. И земля уплыла из-под ног.

Глава 16

Весь день я каталась по кровати и выла. Брат Алекс позвонил, чтобы сказать, что на вскрытие разрешения не даст, и уже выезжает в город N. Душимая слезами, я только и выговорила:

– Я… завтра…

И ещё на один звонок я смогла ответить. Анабель совсем поникла, ведь накануне я ей не перезвонила. То, что она услышала в трубку, было похоже на хлюпанье… какие-то нечленораздельные звуки, с трудом соединённые в два слога «ма… ман».

– Что случилось?! – встревожилась Анабель.

Я нажала на кнопку сброса, и, едва контролируя пальцы, написала ей СМС-сообщение. Затем поставила мобильный на автоответчик.

* * *

Катаясь по кровати, я ещё не понимая всей тяжести свалившегося на меня горя, от которого нет обезболивающего. Я была уверена в том, что душа моей родной в тот момент витала надо мной. Ей ведь разрешили оттуда, сверху, отвлечься от отчётов, рапортов и совещаний, чтобы повидаться со мной?

Посмотри, мама, что сталось с твоей дочкой! Ты не упала на лестничной клетке! Ты сделала по-другому! Нет! Ты не виновата! Это Он, тот, кто Альфа и Омега, подслушал наш разговор и ту фразу: «Будь предельно осторожна в эти три месяца, потому что если что случится с ногой или… ну… то сразу приехать я не смогу». И забрал тебя у меня!

Как раненая волчица, я выла, глуша подушкой животный крик. Мой мозг, на грани помешательства, заставлял вглядываться в белое полотнище стен, чтобы различить там мечущуюся тень, очертания маминой души. Но я ничего не видела. Только явственно, очень явственно в голове прозвучал родной голос…”Успокойся, доченька! Всё хорошо!” Так мама всегда успокаивала меня, когда у меня случались истерики.

* * *

Ты здесь, мама? Ведь теперь нет тех проклятых тысяч километров, которые разлучали тебя и меня! Нет границ с паспортным контролем, нет ожидания виз… Скоро тебя позовёт свет… Но ты ведь будешь на вышних переменах прилетать сюда, вниз, ко мне?

Глава 17

У меня не было никаких успокоительных лекарств. Смогла ночью забыться на час… или полтора… или на полчаса? И обомлела: мама и папа танцевали вальс в лазурном, с божественными кучевыми облаками небе. Точно в день их знакомства, за год до моего рождения.

Зазвонил будильник. Что, пора в школу? На работу? Ох, нет, сегодня же примерка костюмов и париков… Со всей ответственностью… И тут, словно смерч, на меня обрушилась очевидность «Мама!» Лежит сейчас бездыханная, раздетая, в холодной камере!

Всё валилось из рук: туалетные принадлежности, вещи, которые я истерично запихивала в сумку. Затем и сама сумка выпала из дрожащих пальцев. Стакан воды выскользнул, заливая мне джинсы со стразами. Что же делать?!.. Со всей ответственностью… Никаких личных обстоятельств…

Опаздывая на первый Синкансэн, лохматая, с безумными глазами, бледно-синяя, я ещё больше походила на привидение и распугивала пассажиров.

Ну как мне унять эту ноющую боль в глубине торса, отдающую в левое плечо и шею?

Запрыгнула в вагон в последние секунды. Огава-сенсею звонить из поезда нельзя. Вдали от дремлющих пассажиров, на чужом месте, забилась в угол. Что мне делать?!

По проходу девушка-буфетчица везла на тележке горячий кофе и сандвичи. Я подняла руку: «Стойте!» Девушка, делая вид, что не замечает, какое у пассажирки распухшее лицо и воспалённые веки, зазубренно перечислила наличие напитков и продуктов для завтрака.

– Мне лимонный коктейль.

– Четыре процента алкоголя? – радостно спросила буфетчица.

– Нет, мне вон тот, самый крепкий.

Странно, почему буфетчица вся в чёрном?

Забившись в угол, я упёрла взгляд в жестяную банку с коктейлем. Восемь процентов алкоголя… Кроме бокала шампанского по праздникам, я не пила спиртного. Может быть, восемь процентов крепости приглушат эти невыносимые душевные муки?

Как гнев Господень, мою кипучую, привольную жизнь, с подготовкой к актёрской глории, поразило страшное горе, и никто и ничто отныне не в силах меня утешить.

Залпом выпила коктейль. Мама!!! Ты здесь??? Или уже в золотом городе???

Из-за спазмов в горле подавилась последним глотком из жестяной банки. Побежала в туалетную комнату, зажав рот рукой. Там никак не могла прокашляться, и слюна текла по подбородку вниз, на курточку с чёрным кружевом. Мама!!! Не уходи в золотой город! Я у тебя ещё маленькая… Дай мне руку!

* * *

Я вернулась в вагон, держа локоть сантиметрах в тридцати от своего тела. Мы шли рука об руку с мамой.

Едва присев, меня затошнило. Пришлось бегом возвращаться в туалет. Долго стояла, свесив голову над раковиной. В дверь постучали.

Я знала, что мама здесь. И снова крепко сжав её руку, мы вернулись на своё место.

Мамочка, как приедем, пойдём на Гинзу, и я покажу тебе то чудное кашемировое пальто с меховым воротником…

С рвотными позывами я снова бежала в туалет. В тамбуре стук колёс и железная дверь заглушали непристойные звуки рвоты. Тебе, наверное, невыносимо видеть это, мама?

Качаясь, по стенке, я доковыляла до сиденья, и дальше уже ничего не помнила. Очнулась, когда машинист объявил об остановке Уено. Последней перед Токио. Хрупкая надежда, как жилка под глазом, билась… Накамура-сан… Он отзывчивый… Он поймёт мои чудовищные личные обстоятельства… Отпустит с примерки костюмов и париков… Значит, после обеда я улечу в N.

И – булыжник в висок – паспорт! Засунула ли я в панике паспорт в сумку.

Паспорта не было.

В вагон зашли уборщики. Это означало, что поезд уже минут пять стоял на перроне Токийского вокзала.

* * *

Пока я, шатаясь, двигалась к метро, люди, все в чёрном, толкали меня, огрызаясь. А на окраине, бредя к репетиционному залу, я повторяла про себя слова тёти Регины «Мама – это не папа» и представляла, как жалко и безобразно выгляжу. Через пару минут вся труппа, и VIP-персоны, и танцоры, массовка, статисты увидят моё отчаяние, мой бедственный статус-кво, ничтожность перед ударом судьбы. Вместо царственной леди в зал войдёт колченогая ссутуленная нищенка… Нет! Мне не нужно ничьё сочувствие и сострадание! Потому что от кого бы оно ни исходило, в данный момент сочувствие и сострадание не вернёт мне дорогого человека, не анестезирует боль, не поможет горю, не исправит непоправимое, не утешит безутешное. Сейчас я качаюсь на ветру, но войду в зал, насилуя свои личные обстоятельства. Войду по системе Станиславского!

Набрав номер телефона клиники Огава, я без писка и всхлипываний спросила о самочувствии сенсея. Затем голос сорвался:

– Сенсей… мама… Пришлите любых лекарств… у вас же должны быть… Любых… лишь бы унять эту невыносимую боль…

Доктор понял всё. Мгновенно.

* * *

Войдя в холл с дерматиновыми скамейками, я сразу столкнулась с Татьяной.

– Доброе утро. Ну как отдохнула?

Я еле выговорила:

– У меня большое го… Мне больше не к кому ездить в город N.

Татьяна испуганно произнесла: «О боже!», и прошмыгнула в зал.

В холле кругом были расставлены зеркала и столы, на которых покоились, как отрубленные на гильотине головы, десятки париков. Рядом с ними блестели перстни, колье, ожерелья, диадемы, короны, видимо, конфискованные у приговорённых к казни.

Войдя в зал, я пожелала всем доброго утра. Как обычно. Как будто не было вчерашнего дня и той траурной ленты, которая навсегда разделила моё красочное прошлое и чёрное сиротское настоящее. Найдя глазами господина продюсера, я поклонилась ему, сделав вежливый знак следовать за мной. Он поднял руку: «Да-да, иду!»

В холле никого не было. Я присела на дерматиновую скамью, стиснув зубы и ногтями царапая себе кожу на запястье. Мне предстояло вслух произнести страшные слова, которые невозможно произнести хладнокровно.

Накамура-сан почувствовал что-то неладное и приближался ко мне, пристально глядя. Молча сел напротив. Он видел, как дёргаются у меня мускулы на лице и дрожат губы. Но молчал, ожидая, пока я смогу побороть эмоции. Я не смогла их побороть. Текли слёзы, мускулы жалко подёргивались, и мне очень хотелось спрятать лицо в ладони, уткнув голову в колени.

Чтобы помочь мне укротить мускулы и выручить мои голосовые связки, продюсер тоном «всё хорошо, прекрасная маркиза» произнёс:

– Госпожа Аш, у вас всё в порядке?

– Накамура-сан… вчера… у… у… ушла из жиз… жиз… моя ма…

Всё. Это было выше моего актёрского дарования. Я подняла локоть до уровня глаз, будто укрываясь от удара. Я знала, что японцы не выносят чужих эмоций и радикальным образом теряются.

– Накамура-сан, пожалуйста… не говорите… ни… ко… му… Пожалуйста!

В глазах господина Накамура блестели, как бриллианты казнённой Марии-Антуанетты, слёзы. Я молила глазами «Отпустите!», уверенная в том, что этот предупредительный, чуткий человек произнесёт: «Конечно, госпожа Аш, я вас понимаю и, поверьте, сочувствую всем сердцем. Скажите, сколько дней вам необходимо отсутствовать на репетициях?» И он печально произнёс:

– Конечно, госпожа Аш, я вас понимаю и, поверьте, сочувствую всем сердцем. Скажите, вы в состоянии присутствовать на примерке костюмов и париков?

Как у меня задёргались мускулы, я не знаю, но Накамура-сан спохватился и добавил:

– А если не в состоянии, то, пожалуйста, отдохните сегодня… весь день… Костюмы и парики я отложу вам на завтра… Приглашу костюмера и реквизитора… специально для вас… Не беспокойтесь ни о чём!

У него всё ещё сильно блестели глаза, а в их углах накопилась влага. Я встала и поклонилась:

– Простите!

Он тоже встал:

– Нет-нет, не стоит… Держитесь!

Я побежала в туалет. Там перед зеркалом наводили марафет и любовались собой танцовщицы. Выбежала на улицу, чтобы глотнуть воздуха. О-ох! Милейший Накамура-сан и в самом деле симпатизировал моей злосчастной истерзанной персоне. Я и не сомневалась, что он истолковал мои извинения следующим образом:

– Простите! Простите, что у меня ушла из жизни мама и что данный казус, не предусмотренный в программе репетиций, вносит лёгкую неразбериху в размеренный ритм подготовки крупного шоу.

«Да и что мне, паршивке, надо?!» – я хлестнула себя по щекам. – Ведь для этого японского джентльмена, сына или внука камикадзе, всеобщее великое дело – превыше великого горя такой мелкой сошки, как я. Но всё равно я его уважала, зная, что он никому ничего обо мне не скажет.

У меня оставался один выход – сбежать. Сбежать от объяснений и страшных слов. Без шанса на возврат. Спотыкаясь на ровном месте, я кинулась к скверу.

Из международного аэропорта Нарита так просто, «по телеграмме», не улетишь. Там нет касс продажи авиабилетов. Их нужно бронировать только в турагентстве или онлайн.

Я лихорадочно просматривала наличие мест и цены на билеты на сайтах, ища вылет к вечеру. И тут вспомнила – паспорт! У меня кроме карточки иностранца никаких документов! Съездив за паспортом в Тохоку, смогу вылететь только завтра после двенадцати. Недорогих билетов на прямые рейсы нет… Бизнес-класс… Стоит две трети гарантий… У меня их нет! Корейские авиалинии… Цена доступна… С ночёвкой в Сеуле… Длительность перелёта тридцать часов! А после мне добираться ещё сутки в N! Арабские авиалинии… Пересадка в Дубае… двадцать три часа в пути!