Туман над Токио

Меня снова стошнило.

Послезавтра утром церемония погребения… моей мамы.

Позвонила брату. Он ответил из машины, мчась в родной город. При скорости 130 км/ч и без остановок он рассчитывал доехать ранним утром.

– Алекс, долго объяснять… ты сразу не поймёшь… Ты же не камикадзе! Прибуду через два дня вечером. Устрой так, чтобы церемонию отложили на один день.

– Тебя отпустили?!

– Тут даже перед собственной кончиной отпрашиваться не принято! Я просто сбегу! Исчезну!

Мой здравомыслящий, с железной выдержкой, брат произнёс сквозь шум мотора:

– Сбежишь? И что о тебе подумают японцы?

В трубке послышался резкий звук клаксона, Алекс закричал кому-то: «Ну куда ты прёшь!» и нажал на сброс.

– Алекс!

Меня знобило. И зубы стучали. Что с Алексом?!

Дама с собакой мопсом прошла по скверу. Дама была в чёрном. И мопс – чёрный. Зазвонил мобильный. Голос брата звучал безапелляционно:

– Церемонию откладывать не будем. Я всё сделаю сам… Ну не плачь! Не плачь! Мама тебя простит! Ты же говорила ей… если что – сразу приехать не сможешь… Не плачь! Я всё сделаю сам!

Обхватив голову, я съёжилась в комок от безысходности и холода. Что обо мне подумают японцы?! Ну, убедятся в очередной раз, что чужестранцам не следует доверять… Удостоверятся в правильности того, что не допускают чужих на сцену и телеэкраны. А французы так и вовсе недобросовестные! Безответственная нация! Разгильдяи, пофигисты! Лягушатники!

Сердце настойчиво било в грудь: к чёрту! Беги! А помутнённый рассудок удерживал: ты хоть разбейся, врезавшись в британское судно «Faith», но останься! Перестала хлюпать носом и выпрямила спину. Я лягушек не ем!

Дама с мопсом на поводке несла в кульке кучку собачьих экскрементов, заботясь о чистоте жилого района. Мопс дёргался, пытаясь сорваться с поводка. Дама уговаривала малыша:

– Покакали, и домой!

Я стояла на перекрёстке дорог. Налево – репетиционный зал, с выставкой мятежных голов. Направо – вход в метро и клеймо: нация, безответственная.

Мама! Я знаю, что ты здесь! Ты никогда не выносила моих слёз. И не могла уйти по делам, пока я не успокоюсь. Дай мне руку! Вот так… Идём!

* * *

В репетиционном зале царил ажиотаж. Возбуждённые актёры и актрисы в сценических нарядах носились из раздевалки к костюмерам, в отгороженные занавесками кабинки. Главные действующие лица отсутствовали. У них наверняка были индивидуальные примерки и персональные костюмеры.

Накамура-сан, увидев меня, с болезненной улыбкой поспешил навстречу и подвёл к пластмассовой корзине с приклеенной этикеткой «Аш Л.» Я подняла корзину. Она была совсем лёгкая, но всё же вывалилась у меня из рук. На пол полетели платья, шляпка и две пары туфель. Помощница костюмера немедленно подбежала и принялась усердно отряхивать два чёрных платья и фетровую шляпу, хотя пол был вымыт. Накамура-сан растерянно извинился и вернулся к своему столу. Помощница со снисхождением упрекнула меня:

– Будьте повнимательней! Платья во время спектаклей не отдаются в химчистку. Поэтому два месяца они должны оставаться чистыми! Пройдите в примерочную.

У меня задёргалось веко от её снисхождения. Странный туман застилал всё, на что я смотрела.

Платье для начальной сцены налезло без труда. Я вышла из кабинки, и костюмерша, удовлетворённо осмотрев меня, что-то поправила сзади, что-то наметала спереди. Потом произнесла: «Шляпку, пожалуйста!» Я надвинула до ушей шляпу-колокол начала XX века. Костюмерша показала на зеркало:

– Поглядите. Всё ОК?

Всё было не ОК! Я не видела в зеркале своё отражение! Его не было! Лишь клубился густой туман…На лице у меня, наверное, промелькнул испуг, и костюмерша спросила удивлённо:

– Что-то не так?

– Всё ОК. Благодарю вас, – как игровой автомат, отчеканила я.

– Ну, в таком случае примерьте второе, вечернее платье – оно из атласного шёлка. И поделикатней, ага?

«Ага». С деликатным вечерним платьем у меня возникли неделикатные проблемы. Там, в агентстве «NICE», при первой встрече с менеджером Хории-сан, я вписала в анкету параметры своей фигуры, максимально приблизив их к «золотому стандарту». Как у Брижит Бардо. 92–61–92. Затем плюнула на стандарт и исправила: обхват груди 95 см, размер талии 65, обхват бёдер 96, заузив талию на 4 см, а бёдра на 3 см. Вечернее платье, облегающее «золотые стандарты», трещало по швам.

Пока я возилась и так и сяк, нанизывая чёрный атлас на свои стандарты, костюмерше надоело меня ждать за ширмой и она занялась Татьяной, на другом конце зала. В раздевалку собралась очередь, и Аска в ней была первой. Взгляд у неё был колючим, а губы сложились в недовольную гримасу.

Вечернее платье подчёркивало изъяны моей фигуры. Хотя папа неоднократно пытался убедить меня в том, что это – мои достоинства. Вдобавок атласная ткань бессовестно воспроизводила малейшие детали моего нижнего белья. И мне предстояла страшная пытка – прошагать через весь зал, мимо стола продюсера, наблюдавшего за моим самочувствием, мимо мужской части труппы и мимо господина Кунинава, звезды криминальных телесериалов, который, как ни странно, не пользовался индивидуальной примеркой и не имел личного костюмера, бутафора, гримёра и реквизитора. Я бегло кинула взгляд в зеркало. Меня там не было! Только клубящийся пар!

О, Иисусе Христе! Да жива ли я? Почему в зеркалах нет моего отражения?! Мама, если бы я умерла, то видела бы тебя рядом, правда?

Кто-то дёрнул меня за руку. А-а, костюмерша… Оказывается, я уже пересекла репетиционный зал и находилась на другом его конце. За занавеской две помощницы ловко орудовали ножницами и иглой, распуская боковые швы моего наряда и снова намётывая их «впритык».

Вышла я из-за занавески с платьем по фигуре. Ничто не давило, не стесняло движений. Длинный шлейф тянулся за мной по полу, как упирающийся на поводке мопс. Какая-то крошка-статистка в бедняцком кимоно пощупала мой атласный шёлк и с лёгкой завистью сказала:

– Какое чудное платье! Оно такого же цвета, как ваши волосы…

– Что такое? Я не брюнетка.

Статистка, смутившись, покачала головой:

– Конечно нет! И платье у вас золотого цвета!

Я вернулась к раздевалке, кулаками растирая глаза. И тут как тут, будто из-под земли, передо мной вырос Накамура-сан:

– Госпожа Аш, может, вам пойти в отель?

– Благодарю вас, Накамура-сан. Что там дальше по расписанию?

– Примерка париков… Это сразу за дверью.

Моей обессиленной выдержке предстояла ещё одна гестаповская пытка. Хлопнувшая за мной дверь защемила шлейф, и я бы упала, если бы близко стоящая Аска не схватила меня за плечи.

– Лариса, шлейф накидывай на локоть!

Я была ей благодарна.

Помощница реквизитора, показав на одну из отрубленных голов с куделями, сказала:

– Это ваше.

И требовательно вопросила:

– Вы принесли с собой капроновую сетку под парик?

– У меня её нет.

Она потрясла чем-то перед моим носом.

– Ладно, сегодня примерим на этой. Но знайте, каждый актёр имеет свою личную. Купить можно в специализированном магазине возле станции метро Харадзюку.

Помощница с трудом замотала в сетку, то есть в саван, мои слишком длинные для парика волосы. Затем, как будто это – божество, сняла с подставки чьи-то кудри.

* * *

Париж. Тюремная башня Консьержери. Камера подготовки к казни. Для гильотины стригут волосы, освобождая шею. Я провела рукой по затылку. Шея моя была готова. Помощница водрузила мне на голову парик. Зеркало отразило ворох куделей. А лица не было! Я истерично расхохоталась. Так же истерично, подражая мне, расхохоталась и помощница.

– О-о, чудесно! – произнесла я царственно, как Мария-Антуанетта, которая даже перед казнью хранила августейшее величие.

– А теперь подберите себе бижутерию.

Я подошла к шкатулкам с фальшивыми бриллиантами и принялась копаться в них, не глядя. Ко мне обратился парень в фуражке – из техперсонала, судя по его деловому виду.

– Вы уже долго не можете сделать выбор…

– Да, долго не могу… что-то…

– А-а, наверное, потому что многое уже разобрано актрисами. Вы – последняя.

– Да, многое разобрано… Я – последняя…

– Вам к вашему платью из золотой ткани нужно бриллиантовое ожерелье и такие же серьги. У вас уши проколоты?

– Да, бриллиантовое ожерелье и такие же серьги… уши проколоты…

– А аллергии на металл нет?

– А аллергии на металл нет…

Я валилась с ног. Не было никаких сил продолжать беседу о вздорном.

– Извините, мне бы отойти… – зажав шлейф локтем, я направлялась в зал. К зеркалу.

Зеркал висело в избытке, но к ним невозможно было пробиться. Не только все члены женской части труппы крутились и вертелись, любуясь собой. Но и мужская часть, а именно: Марк и Джонни, сдували пылинки со своих роскошных фраков, поправляли пышные галстуки и надевали то так то этак шляпы лондонских денди. Татьяна, примерявшая у зеркала цепь с кулоном, обернулась:

– Тебе к зеркалу? Становись сюда, на моё место!

– Слушай, Таня, а ты меня видишь?

– Да… вижу… а как же? – не понимая логики моего вопроса, ответила она.

– И лицо моё видишь?

Татьяна прищурилась, очевидно, размышляя, не помешалась ли я.

– Ну да, вижу…

– Ну и как?

– Что «как»? Твоё лицо? Как обычно… Только глаза мутные… Ты отсутствуешь… И выражение губ… как бы сказать… извини, конечно… какое-то брезгливое… ну как будто ты жабу проглотила… – она и вправду разговаривала со мной, как с душевнобольной.

– А-а… Это из-за париков. Они похожи на отсечённые головы.

Татьяна, постигшая японскую технику самообладания, и бровью не повела.

– А ты купила себе капроновую сетку?

– Нет. Сколько она стоит?

– Восемь тысяч!

– А-а… Я выйду… на свежий воздух…

– Лариса, в сценическом платье нельзя вообще-то.

– Ну тогда в туалет. Меня сильно тошнит.

– Ты хоть ела что-нибудь? – жалобный упрёк послышался в тоне Татьяны.

– Не помню… Нет, не ела… А вчера ела… Нет, не ела и вчера, кажется…

* * *

Я вышла из зала. Когда же кончатся эти танталовы муки?! Лишь бы не упасть… Мама!

– Эй, идите-ка сюда! – парень в фуражке махнул мне. – Я сейчас…

Он скрылся в подсобке, затем появился, протягивая на ладонях коробочку. Внутри неё на тёмном бархате сыпал блёстками гарнитур: массивное ожерелье и длинные серьги с подвесками.

– Это для вас!

Казалось, что парень вот-вот попросит моей руки.

Я изобразила на лице восхищение и заставила себя счастливо улыбнуться жениху.

Неся коробочку на ладонях, я отправилась сначала в один угол, затем в другой, затем к выходу. Не зная, что делать с украшениями, подошла с ними, как с взяткой, к режиссёру, который на ходу вытирал салфеткой руки после туалета.

– Господин Сато, уже, наверное, можно переодеваться?

Сато-сан, бодрый, упоённый творчеством и удачной режиссурой, дотронулся до бриллиантового ожерелья.

– Сейчас сделаем обеденный перерыв! А с двух часов контрольный просмотр сценических образов. К четырём закончим. А ожерелье что? Надевайте! И засияете ещё пуще!

Определённо, он ничего обо мне не знал… Накамура-сан сдержал слово, не оповестив даже режиссёра.

Четыре часа? Ещё четыре часа?! Я не смогу… Я потеряю сознание… Полезу на стены… Мама!

Татьяна с ланч-боксом шла ко мне:

– Вот, возьми… Поешь… А я как-нибудь потерплю… Утром хорошо позавтракала…

Она жертвовала мне свой обед.

– Таня, у меня нет аппетита, спасибо. Обедай… Я не могу…Честно…

* * *

У окна возле туалета была ниша, отгороженная от холла шкафом. Тут меня никто не увидит в обеденный перерыв. Я села на корточки, прислонившись к стене. Боковую молнию на вечернем платье пришлось расстегнуть. Не завыла, а тихо заскулила, раскачиваясь из стороны в сторону. Мама! Прости меня! Прости, что вредничала в детстве и не поддевала вниз тёплые рейтузы с начёсом! Прости, что не я, а сиделка, услышала твой последний вздох! Не я, а чужие люди ухаживали за тобой после реанимации! Прости, что не держала тебя за руку, провожая в золотой город! Когда я родилась, и меня, закутанную в пелёнки, показали тебе, ты потихоньку, чтобы не заметила нянечка, пересчитала на ощупь все мои пальчики на руках и ногах, проверяя, всё ли на месте. А теперь вот твои руки сложены на груди! Мамочка! Как мне жить?! Мне не только шага ступить… мне дышать трудно без тебя! Нужны лекарства. Любые. Транквилизаторы… анксиолитики… антидепрессанты… Без них я не выдержу!

Там, в золотом городе, под яркой звездой, тебя ждёт папа. Но ты не уходи от меня!

* * *

К двум часам действующие лица при полном сценическом параде, выстроились вдоль стен зала. Справа от меня стоял мой супруг по сцене – Марк. Он выпячивал грудь и великосветски жестикулировал. Очевидно, входил в роль. Татьяна, стоящая слева, прошептала:

– Зачем ты держишь коробку с украшениями? Надень!

Я очнулась. И правда, мои ладони всё так же протягивали кому-то массивное ожерелье и серьги с подвесками. Неужели всё это время я бродила как ненормальная с бижутерией на ладонях? И в нише сидела на корточках, держа бриллианты? Да нет… Я вроде обрывала сломанный ноготь с указательного пальца… Не могла же я его оборвать с коробкой в руках? На всякий случай обратилась к Тане:

– Что, я как полоумная ходила с вытянутыми руками все два часа?! Что они все обо мне подумают? – я показала подбородком на сидящий за столами худперсонал, продюсера и актёров.

– Не беспокойся! Им до тебя нет дела. Они заняты только собой любимыми! Давай-ка нацеплю на тебя эту роскошь…

Она осторожно подняла мне волосы и, едва касаясь моей спины, застегнула ожерелье. Затем, бережно оттянув мочки ушей, продела мне серьги с подвесками. Её мягкие прикосновения успокаивали.

– Посмотри! Шик, блеск, красота! – пыталась меня растормошить Таня.

Режиссёр игриво крикнул:

– Сладкие парочки! Готовимся!

За линией, начерченной мелом напротив столов художественно-постановочного персонала и продюсера, ассистент режиссёра выстроил Таню с Джонни, меня с Марком, Агнессу, Кена и ещё несколько пар. Накамура-сан поглядывал на меня встревоженно. Мы ждали старта. Сато-сан осматривал каких-то актрис в кимоно.

Я пощупала висящее на мне ожерелье… Глаза мутные?! Лицо брезгливое?! Точно жабу проглотила?! Ну уж нет! Я лягушек не ем! И в этом они убедятся!

Расправив плечи и втянув живот, я гордо подняла голову. Я играла. Но не распрекрасную английскую леди, разрази её гром! Я играла саму себя, ту прежнюю, любящую и любимую, умеющую видеть мир во всех его красках, обласканную заботой мамы, щадящую её больное сердце своей опекой. А вечером я позвоню ей, и мы долго будем болтать о кашемировом пальто с меховым воротником, о ценах на компьютеры и преимуществах видеофона «Skype». О том, как совсем скоро, через два с половиной месяца, я привезу её в Японию, и замечательный врач-кардиолог Мацуо-сенсей вылечит ей сердце. И больше не отпущу её от себя, чего бы мне это ни стоило… Я лучезарно заулыбалась, стоя визави с худперсоналом и господином продюсером. Лицедейская игра фальшивых бриллиантов на ожерелье и серёжках, кажется, отразилась в моих глазах. Блеск проникал внутрь зрачков, отскакивал от хрусталиков, рассеивался на разноцветные лучи, осыпая ими весь коллектив.

На этот раз брови господина Накамура поползли на лоб и он заулыбался той же лучезарной улыбкой, что и я.

* * *

Не помню, как добралась до отеля. На ресепшене девушка вручила мне небольшой свёрток от Огава-сенсея. На свёртке не было ни марок, ни почтового штампа. Несмотря на трудные роды у пациентки, Огава-сенсей устроил так, что облегчение моим мукам, транквилизаторы и антидепрессанты, оказались в моих руках в пять часов вечера.

В свёртке была записка: «Лекарства сильнодействующие. Будь осторожна с передозировкой. Сегодня выпей только одну таблетку транквилизатора из синей упаковки». Что я и сделала. Потом каталась по кровати и выла, как волчица.

Глава 18

Второй день я сидела в репетиционном зале, уткнувшись в текст пьесы и даже не поднимая глаз. Колонна прятала меня от публики.

День пятнадцатый. День предания земле моей мамы.

По недавней церемонии погребения папы я знала – поминутно – как это происходит. В Японии был десятый час утра, а в Европе глубокая ночь. Гримёр, костюмер, бутафор, реквизитор ещё не приступили к работе над телом мамы.

Вчера сцены с моим выходом не отрабатывались. Поэтому весь день смотрела в текст, но ничего не видела, кроме иероглифов, превратившихся в размытые чёрные гирлянды. Ничего не слышала, кроме пульсирующей в ушах крови. Я вела себя, как прилежнейшая из статисток.

Сато-сан хлопнул в ладоши, приглашая на репетицию начальной сцены. Выпрямив спину и насилуя свои губы, я ликующе заулыбалась. Из-за мазохистского притворства у меня задёргался глаз, и жуткая спазматическая судорога свела плечо. Но я шла к английскому судну «Faith».

Накамура-сан, печально перебирающий бумаги, зафиксировал моё радостное преображение и тоже радостно преобразился.

Прямо перед собой я видела спину Нагао-сан, шутившего с режиссёром. Таня вела себя тихо, ко мне почти не обращалась, зная, какой у меня сегодня день.

Я кокетливо спустилась с трапа парохода, восхищённо любуясь портом Нагасаки и по-английски журя матроса Джуна за то, что тот якобы уронил одну из моих коробок со шляпками.

Возвращаясь с гаснущей улыбкой на своё место, я глянула на господина Накамура. Его улыбка погасла синхронно моей.

Популярный комик Одзима-сан преградил мне путь. Вопреки обязательной для всех актёров вежливости, он даже не пожелал мне доброго утра и, направив на меня указательный палец, спросил:

– Ты – хэби?

По-японски «хэби» означает змея.

Опешив, я изобразила рукой извивающуюся рептилию:

– Хэби?! Что, здорово похожа на гадюку?

– Да не хэби! А хе… би! – с лёгким раздражением подтрунивал надо мной комик.

– Да почему я – змея?!

– О-о, ты японского, что ли, не понимаешь? Хе… би… Тяжёлая! – Одзима-сан округлил руки, будто тащил огромный булыжник.

Тут до меня дошло. Комик решил поговорить со мной по-английски, произнося с японским акцентом слово «heavy».

– Тяжёлая?! – ошеломлённо застыла я.

– Ну да, тяжёлая!

– С какой это стати я – тяжёлая, твою мать! – хотелось мне выпалить японскому Чарли Чаплину.

– Ты – тяжёлая! Ну признайся!

– Да не тяжёлая я, господин Одзима, с чего вы взяли?!

– Тяжёлая! Тяжёлая! – хохотал комик. – Не так ли?

– Да не тяжёлая! Нормальная!

– Неправда! Тяжёлая!

Чтобы положить конец очередной дьявольской пытке, мне оставалось одно. Согласиться. Я прикрыла глаза и, набрав воздуха в лёгкие, почти крикнула:

– ОК! Тяжёлая! Тяжёлая! Я невероятно тяжёлая!

– Уф-ф… – вздохнул с облегчением комик. – Вот и я говорю, что ты – тяжёлая!

Возле нас раздались смешки. Я поклонилась господину Одзима и быстрым шагом покинула зал. В туалете никого не было. Вот и славно. Потому что у меня там случился сильнейший нервный припадок. Истерический хохот с судорогами в горле переходил в неконтролируемые рыдания. Я хохотала и рыдала, совершенно потеряв самообладание. И снова рыдала, хохоча и затыкая рот рукавом курточки с чёрным кружевом.

* * *

Мама! Тебя скоро начнут готовить! Гримёр… бутафор… костюмер… реквизитор… музыкальный оформитель… все пятеро – в одном лице! Десятки алых роз лягут на белое атласное покрывало, спрячут родные руки, вынянчившие меня, оберёгшие от всех бед и несчастий… укроют и кровавую гематому на ноге, унёсшую тебя из жизни… и оторвавшийся от гематомы тромб, который закупорил артерию непорочного материнского сердца, самого верного, жертвенного и бескорыстного. Ну да, мама! Я безумно тяжёлая! Такая тяжёлая, что готова провалиться сквозь землю, спасаясь от шутовства!

* * *

Трясущимися пальцами нащупав в кармане сильнодействующие транквилизаторы, я пыталась проглотить одну из таблеток. Это была третья за сегодняшнее утро. Передозировка. Таблетка выпала прямо изо рта и закатилась за унитаз. Чёрт! Ещё одну… Послышались чьи-то шаги. Зажав рот рукавом, я заперлась в кабинке.

– Лариса, ты здесь? – это был голос Татьяны.

Я промычала: «Угу».

– Да перестань, не обращай внимания… Европейцам никогда не понять тонкого японского юмора…

Вернулась я в зал, глядя прямо перед собой, жутко спокойная, точно очковая змея. Часов в двенадцать по японскому времени начнут готовить мою маму. И земля для неё готова.

До обеда я просидела как истукан – спрятавшись за колонну и нанося вред «Камелии на снегу». Иероглифы начала второго акта размокли от капающих слёз.

Как только режиссёр объявил обеденный перерыв, Татьяна спросила:

– Ты что-то ела сегодня?

– Я ела… ела… только не помню, что… Не беспокойся… Я пойду, мне надо…

* * *

Уйти! Подальше от людей… Мне нужно быть с мамой!

* * *

В сквере уже кто-то сидел, танцовщицы, кажется. Тогда я пошла к метро – в кафе.

Заказав кофе и булочку, я нашла столик в углу, где никто меня не видел. Булочкой я давилась, запихивая её в рот через силу из-за спазмов в горле. Вытащила записную книжку с кустом цветущей сирени, и не могла наглядеться на мамин почерк, описавший мне рецепт блинчиков на молоке и руководство по вязанию пуловера. Найдя чистую страницу, я исписала её единственным словом: мама… Прислонила голову к стенке, молилась тому, кто Альфа и Омега, чтобы пропустил мою маму в золотой город, раскрыл ворота в свой дивный сад. А там Звезда обнимет её, обласкает светом счастья и упокоит её душеньку.

* * *

Гримёр уже положил румянец на твои щёки, которые я больше не расцелую при встречах. Светлые одежды укрыли твою грудь, в которую я никогда больше не уткнусь, плача, печалясь и сетуя… Кто светел, тот и свят… Слышишь, Всевышний??? Моя мама – светлая!!!

* * *

Четвёртая таблетка транквилизатора. Метро совсем близко. Убежать! Туда, в отель, на гостиничную кровать… И кататься по ней! И выть, не затыкая себе рта, не оглядываясь – видит ли кто, не пугаясь шагов за дверью. Я открыла глаза и подскочила на стуле – у стены напротив сидело светловолосое сгорбленное существо, вперившее в меня красные, как у кролика, глаза. Это я?! Неужели я снова вижу себя в зеркалах? Достала из сумки глазные капли, очищающие зрачок от мутности, а белок от воспалённой красноты. Замазала синие круги под глазами тональным кремом и, шатаясь, побрела на репетицию.

Ещё не время… Тело будет выставлено для прощания часа через три. Мне бы только продержаться до помпезной сцены помолвки и бала – она, должно быть, начнётся сразу после обеда.

* * *

«Помнишь, мама, ты рассказывала… Мне, двухлетней, показали новорождённого Алекса, а я подумала, что это – мой игрушечный малыш, пупсик, и принялась выковыривать братику глаза? А когда мне было года четыре, я играла во дворе… А ты, держа на руках маленького Алекса, звала меня из окна: «Ларочка, иди домой! «И Алекс тоже кричал: «Зязика, мооой… диии…»

* * *

У меня опять потекли слёзы. Бедный Алекс! Ему ведь ещё хуже! Он один, без моей поддержки, вошёл в пустой родительский дом. На стульях висели мамины платья… На балконе сушилось её бельё… Недопитая чашка чая стояла на кухонном столе… Кругом витал дух живой, отлучившейся на пять минут из дома, мамы.

* * *

А ещё ты мне часто рассказывала, как после смерти своей мамы, тоже от инфаркта – мы с Алексом тогда ещё были маленькими – ты несколько месяцев плакала не переставая. А однажды тебе приснился сон: бабушка стоит по щиколотку в воде, печальная и измученная. Соседка, пожилая дама, сказала, что бабушка тонет в твоих слезах, и что пока ты не перестанешь оплакивать её, она будет маяться и мытарствовать. Ты смогла пересилить скорбь! Больше не плакала. А вскоре тебе опять приснилась бабушка: сидит у зеркала, нарядная, светлая, бескручинная и наводит макияж, готовясь к празднику. На этих словах ты всегда говорила: «Вот и ты, доченька… когда меня не станет… не плачь по мне, не то буду маяться!» А я злилась: «Опять ты за своё! Тебя не может не быть!» Вот я и не плачу, мама! Ну, почти не плачу… Только катаюсь по кровати и вою, как животное! Потому что всё внутри оцепенело от жуткого психического шока, от тяжелейшей душевной травмы. Всё мне безразлично. А утроба одеревенела от сильнодействующих транквилизаторов.

* * *

По дороге к репетиционному залу я решилась позвонить Огава-сенсею. Автоответчик на мобильном был забит сообщениями. Во входящих звонках – номера друзей и знакомых. Я не могла говорить ни с кем. Ну что я услышу? Искренние соболезнования? Чуть только я слышала чьи-то соболезнования, у меня дёргались мышцы лица, губы тряслись, в горле – спазмы, и голос превращался в писк. А что я им отвечу? Как мне тяжко??? Как я убита горем???

Я нажала на сброс только что набранного номера клиники Огава-сенсея.

Идя к раздевалке, чтобы повесить пальто, я заметила, как Нагао-сан делает мне знак приблизиться к его столу. Неужели и этот сейчас пристанет: тяжёлая я или нет? Я уже готовилась не перечить и немедленно согласиться: да, тяжёлая! Но кумир поинтересовался: