Гладиаторы

– Как же может быть иначе? – спросила девушка с некоторым притворством. – Как грустно быть дочерью солдата. Хотелось бы мне никогда не покидать Иудеи и никогда не приходить в Рим.

Калхас приложил все старания, чтобы утешить свою племянницу. Он пустил в ход свои бесконечные надежды, нежные чувства и покорность. В своей простоте он думал, что страх, в котором она призналась, был действительной причиной ее смущения, и постарался рассеять его.

– Дитя мое, – сказал он, – несчастия терзают Италию. Ужасы, о которых нам каждый день приходится слышать, приведут только к тому, что положение Элеазара станет более важным и менее рискованным, так как они осложняют государственное управление. О, это не малое дело держать в руке такой народ, как наш, и сохранять диадему другого. Нужно отважное сердце, чтобы извлечь меч против Иуды, нужны длинные руки, чтобы бороться с цезарем по ту сторону морей. Веспасиан недолго будет преследовать наш народ, и император, кто бы ни окружал его, я уверен, благосклонно склонит ухо к мирным предложениям, приносимым моим братом. Во всех местах легионы бунтуют против Вителлия, и гражданская война, самая ужасная из язв, разоряет провинции империи и проникает даже в Италию. Не дальше как вчера в Рим пришло известие о возмущении флота, находящегося в Равенне, и вот уже немало времени, как Кремона перешла во власть Антония, солдата-оратора, с железной рукой и золотым языком. Мы знаем – ибо таковы слова Того, Кто никогда не будет забыт, – что дом, где царит разделение, немедленно падет, и не кажется ли тебе, что теперь время благоприятно для того, чтобы износившийся эпикуреец, носящий порфиру, принял предложение, принесенное твоим отцом? События находятся в руках Божиих, я не перестану этого повторять. Но я не могу отрешиться от надежды на то, что лучшие дни скоро воссияют для Иудеи, что ее враги будут разбиты, ее войска победоносны, ее вожди… Но зачем говорить о мечте? – сказал он, неожиданно прерывая себя, между тем как его блестящие глаза и воодушевленные жесты выдавали проявлявшуюся время от времени пылкость его ума. – Наше оружие – крест, наше царство не от мира сего; наш триумф – наше смирение, и чем мы угнетеннее, тем более на самом деле возвышаемся. О, когда же придет время, когда цезарь будет принимать только принадлежащее цезарю, и все люди соединятся под одним знаменем, объединившись в одно общество, которое покроет всю землю!

Сведения, сообщенные Калхасом, о той дилемме, перед которой стояло тогда государство, не были преувеличенными. Веспасиан, богато одаренный крупными политическими талантами, хладнокровием, терпеливостью и отвагой, предпринял игру, в которой усыпленный ум Вителлия был неспособен бороться с ним. Этот человек, обожаемый армией, видевшей в нем превосходного полководца, бесстрашного солдата и человека простого и доблестного, представлял счастливый контраст изысканному обжорству и чувственности своего соперника и не терял ни малейшей доли своего влияния вследствие той умеренности, какую обнаруживал, и той действительной или напускной скромности, с какой он отказался от порфиры. Довольно терпеливый в выжидании случая, он хватался за него твердой и цепкой рукой, умел направить его к своей выгоде и руководить обстоятельствами, показывая вид, что он не более как только орудие их. Находясь далеко от театра войны и, по всей видимости, оставаясь лишь простым и даже несочувствующим зрителем тех смут, какие производились во имя его, он в то же время, как бы из-за кулис, управлял действиями своих полководцев и с большим тактом приводил в движение нити, определявшие движения его многочисленных сторонников. Он выполнял свое намерение с тем постоянством, которое является верным залогом успеха. С другой стороны, Вителлий, природные способности которого были ослаблены, если не вовсе разрушены чувственностью, обнаруживал в совете нерешительность и не умел предпринять что-либо определенное, решаясь то отречься и скрыться в неизвестности, то бороться насмерть. Он постоянно парализовал усилия пылких своих сторонников тем недоверием, какое выказывал по отношению к честным советникам, и той верой, с какой относился к окружавшим его изменникам.

В эту эпоху империя, быть может, находилась в еще более безнадежном состоянии, чем в эпоху беспощадного владычества Нерона. Каким чудовищем ни являлся этот последний, все-таки он держал твердой рукой бразды государства, а тирания, как бы тяжела они ни была, всегда предпочтительнее анархии и смуты. Но великолепное здание, первый камень которого был положен Ромулом, а венец возведен Августом, это создание семи веков, в которое каждое поколение вносило свой труд и свои приобретения до тех пор, пока оно не покрыло целый мир, теперь начинало видимо оседать и распадаться под давлением своих размеров и непомерной тяжести. Не следует забывать, что римское владычество было прежде всего владычеством меча, а между тем легионы набирались теперь из уроженцев различных провинций империи. Сирийцы и эфиопы сражались под римским орлом точно так же, как и буйные сыны Германии, и вечно изменчивые и неверные галлы. Войска, состоявшие из столь различных народностей и соединенные под одним знаменем, не могли иметь почти ничего общего, кроме некоторой профессиональной жестокости и пылкой любви к грабежу и выслужной плате. Во всякое время наемников можно было легко подкупить и увлечь на свою сторону. Каждый легион незаметно пришел к тому, что начал смотреть на себя, как на самостоятельную и независимую власть, становящуюся на сторону того, кто больше платил. Все лелеяли мечту пройти сквозь Рим и за десяток часов разгромить тот город, который они клялись защищать. Никто иной, кроме человека знаменитого и доблестного, выдающегося по своему имени, происхождению и подвигам, не мог управлять столь несродными элементами и соединить для общей цели людей с такими противоположными интересами. Но судьба решила, чтобы слабодушный, изношенный и озверевший Вителлий воссел на трон цезарей, а хладнокровный, непреклонный и глубокомысленный Веспасиан внимательным взором следил за ошибками своего тупого предшественника, вполне готовый схватить диадему, чтобы возложить ее на свою собственную голову.

Теперь, когда судьбы вселенной колебались на чашах весов, когда тот народ, которому принадлежал мир, сражался за свое собственное существование, когда приближалась гроза, готовая разразиться над царственным городом – забота, всего тяжелее давившая сердце Мариамны, была вызвана тем, что она однажды видела, как храбрый бретонец входил в школу гладиаторов.

– Так это правда, – спросила девушка, – что гражданская война разоряет эту страну, как разорила нашу? И в недалеком будущем мы увидим врага у ворот нашего города?

– Это глубокая правда, дитя мое, – отвечал Калхас, – а меж тем римский народ, как и всегда, по-видимому, ничуть не озабочен. Он пьет и ест, продает и покупает да тешит свои взоры кровопролитиями в цирке, как будто храм, в котором Янус[22] следит за лихоимцами и менялами города, еще раз закрылся, для того чтобы больше никогда не отворять своих дверей.

Слово «цирк» заставило девушку побледнеть и задрожать.

– Так разве приготовляются игры? – робко спросила она. – Я слышала, как ты говорил отцу, что гладиаторы подготовляются к бою и… что знатные люди отобрали своих рабов германцев или бретонцев и учат их сражаться на арене?

– Это возможно, – отвечал Калхас, – но нельзя ожидать от раба, чтобы он отважно сражался за такое дело, которое только крепче закует его цепи. Что касается гладиаторов, этих тигров с человеческим лицом, то, конечно, для них было бы лучше погибнуть на войне, чем быть растерзанными на арене подобно диким зверям, с которыми их иногда стравливают. И однако ведь это также люди, и им надо спасать свою душу.

– Да! – воскликнула Мариамна, и глаза ее заблестели. – А меж тем некому им помочь, некому открыть им хоть малейший луч истинного света. Эти люди идут на смерть так же, как другие граждане идут на свои занятия или в баню. Кто же отвечает за их кровь?.. Кто даст ответ перед Богом за их души?

Взор Калхаса заблестел, когда она говорила эти слова. Он поднял голову, как воин, заслышавший звук трубы, призывающей его на свой пост.

– Если во дворе моего дома находится колодезь, а человек упадет у моего порога и умрет от жажды, – кто будет в ответе? Конечно, я виновен в смерти моего брата, ибо я не принес ему кувшина и не напоил его. Эти люди ежедневно будут ходить на свою погибель, и неужели я ничего не сделаю, чтобы не воспрепятствовать им погибнуть навеки? Мариамна, это мой долг, и я его выполню.

Мариамна далеко не расположена была препятствовать выполнению его намерения. Вопреки эгоизму, коренящемуся в глубине всех действий человеческих, обладая благородным, чисто женским сердцем, она с полнейшим сочувствием относилась к тому самопожертвованию, которое являлось выдающимся требованием новой религии, и умела оценить порыв Калхаса в его действительном значении, в то же время надеясь в этом найти успокоение от тех опасений, какие ей внушала участь Эски. В этот именно день она видела, как последний входил в фехтовальную залу, и такое обстоятельство могло только усилить ее беспокойство.

Так как Калхас считал нужным обратить свое внимание на самый буйный и отчаянный класс римского общества, то можно было надеяться, что он вместе с тем соберет сведения и относительно Эски и сумеет разубедить его вступать в бесчеловечную шайку, в которую, как опасалась она, он входил.

«Может быть, он рассчитывает посредством этого достигнуть своей свободы, – думала девушка, и ее сердце трепетало при мысли, что из-за нее свобода сделалась так мила варвару. – Возможно также, что он добился от своего господина какого-нибудь неясного обещания и, в расчете на свою силу и отвагу, ни на минуту не задумывается над тем, что его могут победить. Ах, если с ним случится несчастье и я буду его виновницей, – что будет со мной? Я предпочла бы тысячу раз умереть, чем подумать о том, что он может быть ранен!»

– Зала, где они упражняются для этих ужасных игр, находится на соседней улице, – сказала она. – Я слышу удары, наносимые им друг другу, когда хожу за водой. Эти удары не настоящие, но что будет, когда они станут наносить их в амфитеатре?

– Нечего терять времени, – сказал Калхас, – игры праздника Цереры недалеко, толпа не будет довольна, если по крайней мере сотня гладиаторов не останется на земле. Завтра, дитя, я пойду повидать этих людей. Сначала они меня прогонят, но в конце концов выслушают. Если мне удастся убедить одного из них, хотя бы это был самый презренный из всей шайки, то это будет триумф, стоящий тысячи побед, приобретение, гораздо более ценное, чем все сокровища Рима.

– Завтра, может быть, будет слишком поздно, – отвечала она, прохаживаясь в то же время по комнате, чтобы скрыть свое волнение. – Сегодня школа полна. Мне… мне кажется, что я видела, как туда вошел варвар, приходивший позавчера к нам.

– Бретонец! – воскликнул Калхас, живо поднимаясь. – Что же ты не сказала этого раньше? Скорей, дитя, мой плащ и сандалии! Я иду немедля.

Она торопливо принесла ему то, что он просил, и через несколько минут Калхас был готов идти. Мариамна следила за ним глазами с порога дома и, когда увидела, что он повернул за угол улицы, стиснула руки и начала молиться об успехе своей хитрости. Тем временем старик смело шел к своей цели, уверенный в благородстве своего намерения и исполненный радости, являющейся в сердце человека, готовящегося к совершению благочестивой миссии.

Слова «это меня не касается» были неведомы первым христианам. Калхас твердо помнил притчу о добром самаритянине и никогда не думал, подобно фарисею, «переходить на другую сторону дороги».

Глава XVIII

Благая весть

Гладиаторы отдыхали после своей борьбы. Прерывисто дышали их смуглые груди, слышался хохот и перебранки, мощные руки, опершиеся на бедра, казались еще тяжелее, и в этой позе на них еще резче выделялись мускулы. Эска и его противник отирали пот, катившийся по их лицам, и, внимательно меряя друг друга взглядом, казалось, вполне готовы были снова начать борьбу, до такой степени они оба сохранили одинаковую силу после первой, только что оконченной попытки.

Гирпин бросил на землю неуклюжие дубины, которые он держал в руках, и вздохнул с облегчением. Рука новичка не могла поднять эти огромные тяжести, казавшиеся камышовками в руке гладиатора. Впрочем, этот последний горько жаловался на то, что его мощное тело явно начинало жиреть, и это обстоятельство заставляло его браться за такой неприятный труд, чтобы быть достойным выйти на арену.

– Клянусь Геркулесом, – говорил гигант, – хотелось бы мне иметь вид голодной обезьяны, как у тебя, друг мой Люторий! Посмотри-ка, каких упражнений требует от меня начальник, и благодари богов за то, что одного часа ребячьей игры с мечом и щитом достаточно для человека, талия которого не толще звена всаднической цепи.

– Ребячьей игры, ты говоришь! – отвечал Люторий. – Коли такой толстяк, как ты, поиграл бы в такую игру, так по меньшей мере через четверть часа он задохся бы на песке от одышки. Не придется нам думать о ребячьих играх, пока не пройдет праздник Цереры. Поредеют наши ряды в это время, или я останусь в больших дураках. А сколько пар обещал консул выставить в эту церемонию? Я слыхал, как это объявлял общественный глашатай, да позабыл.

– По крайней мере, будет сто вооруженных мечом и щитом, да еще «семья» от себя выставит двадцать, – отвечал Евхенор с недоброй усмешкой.

Ремесло кулачного бойца спасало его от всякой опасности, но, несмотря на это, он не упускал случая напоминать товарищам об опасности, на какую они шли. Только один Руф казался серьезным. Может быть, он думал о своей жене и детях, и мечта о маленьком доме за Апеннинами казалась ему более далекой, а в силу этого еще более очаровательной, чем всегда.

Все остальные глупо смеялись, и их глаза по временам загорались злобным огоньком. Лишь на лице Эски были написаны отвага, энергия и надежда.

– Зловещая птица! – сурово сказал Гиппий. – Зачем ты суешься в разговор о скрещиванье мечей? Знай свои мальчишеские упражнения и не суй своего рыла туда, где с каждым ударом брызжет кровь. Или ты забыл, что я здесь старший?

Евхенор с нахальным видом собирался возразить ему, как вдруг стук в дверь привлек его внимание. Дверь отворилась, и, к удивлению всех, а в особенности Эски, вошел Калхас.

– Привет вам! – кротко сказал старик, осматриваясь вокруг себя. Его почтенная голова и спокойствие, исполненное достоинства, представляли благородный контраст с животной силой и грубыми лицами гладиаторов. – Привет вам, – повторил он с улыбкой, видя удивление, какое, по-видимому, вызвало его появление.

Гиппий не чужд был некоторой солдатской вежливости. Он приблизился к новоприбывшему, пожелал ему благополучия, как чужестранцу, и осведомился о причине его прихода.

– Потому что, – пояснил он, – если судить по твоей наружности, то мне не верится, чтобы у тебя могло быть какое-нибудь дело до меня или моих учеников, ремесло которых – война, как ты можешь заметить.

– Я сам воин, – спокойно отвечал Калхас, смотря прямо в лицо удивленного начальника бойцов.

Тем временем гладиаторы обступили их. Как школьники в свободное время, все они были настроены очень игриво. И, точно так же как и для детей, для них нужно было очень немногое, чтобы удариться в крайность, хорошую или дурную.

– Ты солдат! – воскликнул Евхенор. – Так значит, ты не боишься меча?

С этими словами он схватил короткий обоюдоострый меч и нанес удар прямо в грудь старика. Ни один мускул Калхаса не задрожал, он не побледнел и не покраснел, веки его не дрогнули, когда он пристально смотрел на грека, без сомнения хотевшего только проделать зверскую шутку, не думая об опасности, к какой она могла привести. Острие оружия уже зацепило за платье посетителя, когда Руф отстранил удар, а Гиппий наотмашь ударил наглеца, так что тот отскочил к противоположной стене.

– Это что такое?! – воскликнул учитель тоном человека, наказывающего непослушную собаку. – Это что такое? Или я уже больше здесь не начальник?

Все другие одобрили его взглядами. Они привыкли к насмешке и рады были неудаче грека, хотя вместе с тем спокойствие, обнаруженное этим миролюбивым стариком, очаровало их. Эска стал подле своего друга и окинул всех взором, не обещавшим ничего хорошего тому, кто вздумал бы повторить подобного рода нападение, серьезно или шутя.

– Ты ушиб этого молодца, – заметил Калхас таким холодным тоном, какой сделал бы честь самому жестокому гладиатору в школе. – Ты ушиб его, а между тем он хотел только пошутить. Поверь моему слову, Гиппий: с тех пор, как я в Риме, мне еще ни разу не приходилось видать такой удачной пощечины. Рука твоя не зря наносит удары, и твои ученики, как и их начальник, отважны, сильны и искусны. Я слыхал про «легион непобедимых»; уж не здесь ли он находится? Не вы ли, братцы, непобедимые?

Он говорил с таким спокойствием, что могло казаться, будто он над ними смеется, но этот лестный титул приятно отозвался в их ушах, и гладиаторы окружили его с веселыми криками одобрения.

– Непобедимые! – смеясь, говорили они. – Непобедимые! Славно сказал ты, старик. Да, твоя правда, мы непобедимые. Кто мог бы устоять против «семьи»? Ты пришел для того, чтобы поступить к нам? Не пройдет месяца, в наших рядах окажется немало пустых мест.

– Пусть-ка ему дадут саблю, – воскликнул Руф, – и посмотрим, что-то он поделает с Люторием. Галл уж измучился; пошевеливайся, старина, и твоя победа обеспечена!

– Нет, дайте ему деревянное оружие, – смеясь, вставил Гирпин, – он молод и способен конфузиться. При виде крови ему сделается дурно.

– Мы бы с ним попытали свои силы с сеткой и трезубцем, – продолжал Манлий.

– А не то обменяемся ударами цеста, – сказал Евхенор, прибавив с насмешливым видом: – Я бы сам не прочь посчитаться с ним на кулачках, чтобы выказать ему свое доброе расположение.

– Слушайте, товарищи! – сказал Эска, становясь между ними и сильно краснея. – В моей стране есть обычай уважать седые волосы. Коли кому-нибудь охота бороться цестом, дротиком или мечом, так пусть он поборется со мной. У меня нет ни умения, ни опытности, но я готов померяться с самым сильным из вас, до самого захода солнца.

Гладиаторы обступили Эску, говорившего с некоторым гневом: в подобной компании вызов не усмирял смельчака, и шутя начинавшаяся среди этих буйных людей ссора, вероятно, дурно окончилась бы, если б Гиппий не положил ей конец, воскликнув повелительным тоном: «Смирно!» Затем, повернувшись к новоприбывшему, он попросил его прямо сказать, какое дело привело его сюда.

– Я пришел сюда, – сказал старик, смотря на слушателей с выражением жалости и изумления, – я пришел посмотреть собственными своими глазами на толпу непобедимых. Я уже сказал тебе, что я солдат, обязанность которого идти, когда нужно, на смерть.

В осанке этого человека написано было такое глубокое спокойствие и серьезность, такое полное отсутствие гордости или страха, такая смелая искренность и явное доброжелательство, что даже те грубые люди, к которым он обращался, не могли отказать ему во внимании. Для них было совершенно ново видеть человека, и по внешности и по обычаям столь непохожего на них, который так бесстрашно вверялся их благородству и, так сказать, полагался на возвышенные чувства, всегда присущие сердцу всякого человека, как бы они ни были подавлены.

Сам Гиппий подчинился тому влиянию, какое производило на него доверие гостя, и отвечал ему довольно ласково:

– Если ты солдат, то мне нет надобности говорить тебе, что ты находишься в месте, предназначенном для упражнений. Ты увидишь мою ватагу в полной красе, когда она будет проходить перед цезарем во время игр в честь Цереры.

Калхас вопросительно посмотрел на него и сказал:

– И вы всегда так же хорошо поете свой припев воинственным голосом, как и проходя перед императорским троном? Вы, значит, упражняетесь в этом здесь так же, как в умении владеть мечом?

Ему удалось овладеть вниманием гладиаторов. Их отчасти интересовало, отчасти забавляло его странное упорство. Усмехнувшись, они посмотрели друг на друга и своими грубыми и резкими голосами мерно запели свой мрачный, зловещий припев:

– Ave, Caesar! Morituri te salutant!

Когда последние звуки замолкли, в школе воцарилась тишина: было что-то в этих словах заставлявшее задуматься над ними даже самых грубых и буйных людей, так как эти слова должны были быть для них последними на земле.

Калхас вдруг обратился к Гиппию.

– И какую же плату цезарь дает твоим людям? – спросил он. – Несомненно, она очень высока, потому что он их покупает и их жизнь принадлежит ему? По сколько тысяч сестерциев дает он каждому из них?

Грубый смех был ответом на этот вопрос.

– Сестерциев! – отвечал Гиппий. – Благородный цезарь заботится о воспитании и прокормлении этих гладиаторов.

– Это верно, – прибавил Руф, слова которого вызвали новый смех. – Он печется о нашей пище, питье и погребении!

– Только и всего? – спросил Калхас. – А меж тем мне говорили, что в Риме все имеет свою цену, и я не думал, что таких людей, как вы, можно купить дешевле, чем сирийскую танцовщицу или белых сенаторских коней. Так, значит, вы по доброй воле постоянно работаете упорнее, чем поденщик или раб на галере, живете умеренно и даже доблестно в течение нескольких месяцев, чтобы потом лицом к лицу встретиться с самой гнусной смертью, и все это за ту плату, какую римский гражданин дает последнему из своих рабов… за кусок хлеба и каплю вина? Если победа ваша, вам, может быть, прибавят горсть мелкой монеты и пальмовую ветвь, и для вас эта награда кажется вполне достаточной. Ну, нет! Я стар и слаб, мои руки почти не способны уже наносить или отражать удары, однако я не продал бы свое старое тело так дешево.

– Да ведь ты же говорил, что был солдатом, – заметил Руф, на которого аргумент силы, казалось, произвел немалое впечатление.

– Да, я это говорил, – ответил Калхас, – но не за такую низкую плату, как ваша. Мой труд менее тяжел. Мне не приходится работать весь день и бодрствовать ночью. Моя голова не гнется под тяжелым нашлемником; латы и одеяния из чешуйчатой стали не давят моего тела и не искажают членов. Мне не приходится ни копать рвов, ни возвышать укреплений, ни защищать орлов. Меня никто не принуждает, как вас, биться против моего товарища и друга, приставлять острие моего меча к его горлу и убивать человека, который почти был моим братом, из боязни, как бы он сам не убил меня. Но, хотя мой труд легковыполним, а моя служба невелика и малоценна, однако все золото и все драгоценные камни, какие вам случалось видать во время триумфа, все сокровища цезаря и Рима не сравняются с той наградой, на которую я надеюсь.

Гладиаторы переглянулись с удивлением и любопытством. Речь шла о таком предмете, который затрагивал их любопытство и возбуждал воображение.

– Нет ли свободного местечка в ваших рядах, приятель? – спросил Гирпин, пользуясь военной формулой, употребительной среди людей его ремесла. – Не хочешь ли ты завербовать человека с моей силой, всю жизнь искавшего такую должность, где бы можно было мало делать и много зарабатывать? Ты можешь верить мне на слово, что в новобранцах не будет недостатка.

– Там есть место для всех и еще останется, – отвечал Калхас, возвышая голос, так что эхо его отозвалось по всему зданию. – Мой вождь примет свободно всех вас, без всяких исключений. Иди к нему и становись под его знаменем. Будь ему верен в продолжение нескольких часов, в течение недели, месяца, десяти или двадцати лет или больше, и он защитит тебя даже тогда, когда цезарь и его легионы будут рассеяны всеми ветрами небесными. Даже еще дольше, до самого конца мира! Хотите ли вы последовать за мной, храбрые люди? Я могу завербовать всех вас, сколько вас тут есть.

– Где же твой вождь? – спросил Гирпин. – Он должен нуждаться в людях. Здесь он, в Риме? Можно ли нам его повидать, прежде чем мы примем присягу и поднимем знамя? Товарищи! – прибавил он, оглядываясь кругом. – Этот старик как будто говорит серьезно. Я уверен, что он не осмелился бы прямо в лицо смеяться над нами!

– Ты мог бы его видеть, – отвечал Калхас. – Еще нет сорока лет, как я сам видел его в знойных равнинах Сирии. А теперь ты увидишь его не прежде, как на твое лицо бросят горсть праху и во рту у тебя будет вложен динарий покойника. Но когда ты переправишься через мрачный поток, он будет ждать тебя на другом берегу.

Гладиаторы переглянулись.

– Что он хочет сказать? – спрашивали они друг у друга. – Сумасшедший он, что ли?.. Авгур или маг?..

Руф, который был головой выше всех, спросил у него:

– Не хочешь ли ты уверить нас в том, чего мы не можем видеть?

Старик закинул свой плащ на плечи с видом человека, подготовляющегося к доказательству. Он хотел только одного – внимательной аудитории.

– Какой дар благороднее, – спросил он, – здоровое тело или мужественное сердце? Все вы, сколько вас здесь ни есть, сражались на арене. Ответьте чистосердечно: что важнее – отвага или сила?