Гладиаторы

– Отвага! – сказали все в один голос.

Только один Евхенор пробормотал, что ловкость и удача нужнее того и другого.

– И однако вы ее не видите, – продолжал Калхас. – Неужели в силу этого вы скажете, что отваги и вовсе нет? Есть ли между вами хоть один человек, который бы не чувствовал, что ему чего-то недостает в здешней жизни? Почему вы не можете быть покойны, когда ваше обыденное дело исполнено, и думаете о завтрашних трудах? Почему вы всегда беспокоитесь, всегда чего-нибудь желаете, чем-нибудь всегда недовольны? Потому что человек состоит из двух частей: тела и души; потому что жизнь его слагается из двух областей: настоящего и будущего. Ваши тела – собственность цазаря: пусть он делает с ними что ему угодно, сегодня, завтра, во время игр Цереры, в праздник Нептуна, – какое вам до этого дело? Но дух, другое ваше начало, принадлежит вам самим. Он может не дрогнуть, когда дротик пронзит ваше тело или растерзает дикий зверь. Дух – это лучшая часть человека, которая никогда не умрет. Не случалось ли вам думать о том что сделается с ним? Что такое настоящее? Много скорби, много труда. Сверкнуло в руке острие булата, нанесен удар в горло товарища, ты упал подле мест всадников – и начинается будущее. Неужели же вы думаете, что там нет ничего, кроме старого челна Харона и туманных берегов неведомой реки? А я знаю путь, ведущий в очаровательную страну, более великолепную и прекрасную, чем баснословные острова запада. Эта страна окружена очень высокой круглой стеной, в которую ведет низкая и тесная дверь. Но ключ находится в замке, и не нужно никаких динариев для того, чтобы самый бедный из вас мог войти туда. Подходите к этой двери, покрытые лохмотьями, надейтесь и верьте в то, что вы можете туда вползти на коленях, и дверь отворится, хотя бы вы даже не стучались.

Когда гладиаторы выслушали его слова, что-то подсказало этим людям, что если бы они могли уверовать в это, то такое убеждение стоило бы всех богатств империи, соединенных вместе. Несмотря на свою готовность умереть не сегодня-завтра, они чувствовали что-то грандиозное в мысли, что тот последний момент, над которым не мог не задуматься самый беззаботный из них, был не более как переходной ступенью к более высокому существованию. В словах человека, говорящего о том, что сам он искренне считает истиной, заключается великая сила убедительности, и, когда Калхас остановился, его слушатели смотрели на него глазами, полными недоверия и удивления, в которых в то же время показался как бы проблеск надежды. Гиппий, более всего склонный к материализму и не веровавший ни во что, кроме своего меча, думал было положить конец словам старика, по-видимому только губившего драгоценное время. Но желание его учеников, и в особенности Эски, выслушать продолжение увлекательных обещаний заставило его скрестить руки и слушать его далее с улыбкой превосходства, не чуждой презрительности.

– Кто же этот вождь, который поведет нас? – спросил галл, перемолвившись с Гирпином, сделавшим ему знак— Скажи нам об нем! Твои обещания прекрасны, я согласен, но мне охота знать того, чьим повелением я служу.

Все заметили, как озарилось лицо старика, когда он отвечал:

– Этот воин шел на смерть терпеливо и спокойно, с лицом, исполненным кротости. Он умер, чтобы спасти тебя, вас и меня… Он умер за меня, за всех, кто Его никогда не видал, за тех, кто Его презирал, кто Ему изменил и отрекся от Него в опасности, за тех, кто заставлял Его страдать и предал на смерть. И всем им Он простил с милосердием Бога… да, истинного Бога. Какой из ваших богов поступал подобным образом? Случалось ли им когда-либо покидать свой Олимп, кроме тех случаев, когда их побуждали к этому какие-нибудь человеческие страсти или когда им предстояло совершить какое-нибудь человеческое преступление или гнусность? Еде найдется такой царь, который отречется от своего трона и пойдет на позорную смерть из любви к своему народу? Друзья мои, вы люди храбрые, решительные, полные отваги; что всего более любите вы в том, кому служите? Не правда ли, что это отвага, терпение, милосердие и благородство в отношении ко всем? Что скажете вы о том, кто отречется от управления целой вселенной для того, чтоб спокойно обречь себя на смерть ради искупления вас в этом и в ином мире? Спешите все стать под Его знаменем, я научу вас познать Его! Нет зависти в рядах Его воинов. Служение Ему легко, как сказал Он сам, и ни я, ни какое-либо иное существо не может оценить значения награды.

– Будет! – прервал Гиппий, заметивший возбужденные взоры и жесты гладиаторов. Буквально изъясняя слова Калхаса, он боялся, как бы тот не лишил его этой отважной шайки, кровью которой он жил. – Будет, старик! Мы слушали тебя терпеливо, теперь уходи! Мои гладиаторы собрались под знаменем цезаря, и, как бы ты их ни сманивал, они его не бросят. Я не знаю, зачем я так долго слушал тебя, но не злоупотребляй больше моим терпением. Тут не риторская афинская школа, и единственные доказательства, какие признает Гиппий, это те, которые может дать меч в руке. Ну, уходи, старик, подобру-поздорову!

Так покинул Калхас этих буйных и жестоких людей, не получив от них никакого вреда, но, напротив, счастливый своим успехом. Он бросил горсть доброго зерна и говорил себе, что рано или поздно, так или иначе ему придется пожинать. Не один гладиатор уже размышлял над его словами, и молодой бретонец, повинуясь своей пылкой натуре, восторженному сердцу и предрасположенности к родственнику Мариамны, решил подчиниться тому новому учению, которое, казалось, озаряло старца каким-то неземным сиянием.

Глава XIX

На арене

Сто тысяч голосов, шушукающихся и болтающих с итальянской живостью, производили шум, похожий на жужжание огромного, залитого солнцем улья. Флавиев Амфитеатр, уступка Веспасиана вкусу своего народа, еще не был сооружен, и Рим вынужден был толпиться в большом цирке, когда ему хотелось присутствовать при травле диких зверей или при тех смертельных боях, в каких он находил теперь гораздо больше наслаждения, чем в невинных состязаниях в ловкости и изворотливости, для которых сначала и была выстроена эта ограда. Судя по давке и толкотне, сопровождаемым жалобами тех, кто хотел занять лучшее место, можно было видеть, что богатые граждане далеко не были довольны этим обширным сооружением. Программа предстоящего празднества возбудила величайшее желание присутствовать на нем как в незначительных людях, так и в вельможах. На сцене должны были выступить друг против друга тигр и носорог, и несмотря на то, что недавно производившиеся различные опыты подобного рода имели мало успеха, теперь все надеялись, что два зверя достаточно дики и сильны, чтобы доставить желанное зрелище. Во всяком случае, там будут биться насмерть несколько пар гладиаторов, не считая тех жертв, которым народ окажет пощаду, и тех, которых он осудит на погибель по своему произволу. Мало того, шепотом говорят, будто один хорошо известный патриций выкажет свою ловкость на этой смертельной арене. Любопытство возбуждено до последней степени, и его имя, характер борьбы, его сила и шансы на успех вызвали многочисленные пари. Хотя цирк достаточно велик для того, чтобы вместить в себе население великого города, однако неудивительно, что он переполнен доверху. Как всегда бывает в подобных собраниях, в эти часы ожидания зрители едят и пьют, отпускают шутки и делают похвальные, саркастические или шутливые замечания по поводу различных знаменитостей, появляющихся после незначительных промежутков и усаживающихся на своих местах с торжественным шумом. Знать и выдающиеся лица этого разнузданного века пользовались больше известностью, чем уважением, у своих соотечественников-плебеев.

Есть, однако, и здесь одно исключение. Либурийцы Валерии обнаруживают достаточную наглость, пробивая дорогу своей госпоже, с обычным надменным видом направляющейся к своему месту, вблизи от скамеек патрициев. Толпа уже готова отомстить за это нахальство градом насмешек, которые не пощадили бы и самой надменной красавицы, но как только народные массы видят, что ее сопровождает ее родственник Лициний, в толпе происходит перемена. Даже те, кто наиболее обижен, будучи вытолкнут со своего места, с уважением смотрят на него, в почтительном молчании, свидетельствующем о том высоком почете, каким пользуется римский полководец во всех слоях общества.

Через несколько минут наступит полдень. Южное солнце, влияние которого отчасти ослаблено покрывалами, защищающими зрителей всюду, где только возможно дать им тень, наполняет зноем даже уголки и закоулки амфитеатра, отливает на черных, как вороново крыло, волосах благородной уроженки Кампании и в черных удивленных глазах ребенка, которого она держит на своих руках. Оно золотит блестки, которыми усеяны белые одежды всадников, белеет на гладкой поверхности, на которой скоро отпечатаются следы смертного боя, и заливает трон с сидящим на нем цезарем. Еще ярче кажется красная кайма императорского одеяния и еще бледнее безжизненное и опухшее лицо его, на котором минутами появляется выражение любопытства, воодушевления и восхищения.

Вителлий присутствует при этих зверских представлениях с той неподвижностью, какая отличает его почти во всех действиях жизни. Та же беззаботность и та же рассеянность видны в его осанке и в этом месте точно так же, как в сенате или совете. Его взор вспыхивает только при появлении любимого кушанья, и можно сказать, что властелин мира живет только в один час из двадцати четырех, в тот час, когда он садится за обед.

Впрочем, хладнокровие в древности высоко ценилось высшими классами, и тогда как плебеи горячатся, смеются, разговаривают и жестикулируют, патриции, по-видимому, задались целью доказать, что их невозможно развеселить и что картины страдания и кровопролития для них совершенно безразличны.

Но кто в подобных случаях кажется более холодным и нечувствительным ко всему происходящему вокруг, чем надменная Валерия? Однако сегодня в ее серых глазах какое-то необыкновенное выражение, губы ее дрожат и щеки пылают. Это волнение еще более усиливает ее красоту, и для ее поклонников это не проходит незамеченным.

Оба плута, Дамазипп и Оарзес, по обыкновению, сидят, упираясь плечом о плечо, и первый говорит:

– Не хотел бы я, чтобы патрон видел ее сегодня. Она никогда не была так прекрасна. Локусте следовало бы позавидовать ей в умении угадывать тайну любовных напитков.

– Невинность! – отвечает другой. – Неужто ты не знаешь, что патрон сегодня выступает на борьбу? Разве ты не замечаешь беспокойных рук Валерии и ее улыбки, неподвижной, как на маске греческого актера? Я тебе говорю, что она его любит, потому-то она и потеряла самообладание, хоть она и хитроумна, как Арахнея. А разве ты не знаешь патрона? Надо отдать ему справедливость: когда он бьется об заклад, ему никогда не случается поставить.

Потом они начали рассуждать об обеде, принесенном ими с собой, убежденные в том, что оба они могут в совершенстве постигнуть изгибы женского характера. Что касается Валерии, то казалось, она всецело занялась Лицинием, как будто его присутствие обладало силой успокоить ее взволнованное сердце, пылкость и неукротимость которого она теперь только начинала сознавать.

Уже в двадцатый раз она задает ему один и тот же вопрос:

– Достаточно ли он подготовлен?.. Хорошо ли он освоился со всеми ударами этой ужасной игры?.. Вполне ли развились его здоровье и сила благодаря упражнениям?.. И наконец, любезный мой родственник, вполне ли он полагается на себя и уверен ли в успехе?

На эти вопросы Лициний, несколько удивленный ее заинтересованностью, отвечает:

– Все, что могли сделать искусство, знание и Гиппий, сделано. У него замечательная сила, быстрота и рост; сверх всего этого, он обладает храбростью своего народа. Чем опаснее положение этих людей, тем они, по-видимому, хладнокровнее. Никогда они не кажутся более ужасными, как в минуту поражения. Я не оставался бы здесь ни минуты более, если бы хоть на минуту подумал, что он может потерпеть поражение.

Валерия на минуту успокаивалась, но тотчас же начинала снова беспокойно двигаться на своих подушках.

– Как я хотела бы, чтобы поскорей начиналось! – говорила она.

И однако же каждая минута замедления казалась ей в то же время отсрочкой громадного значения, хотя от этого только увеличивалась пытка ожидания. Любовь и надежда, опасения и тоска заставляли сильнее биться не одно сердце в толпе, но никто, может быть, не волновался так сильно, как эти две женщины, отделенные одна от другой только несколькими шагами и смотревшие одна на другую по какому-то неопределенному влечению.

Подобно всем знатным женщинам, Валерия нечувствительно как бы откупила для себя занимаемое ею место, сначала предназначавшееся для весталок, и в конце концов, благодаря тому постоянству, с каким она следила за играми, как бы приобрела некоторое право сидеть на том набитом шерстью седалище, где она была теперь. Женщины низшего класса принуждены были сидеть в предназначенной для них верхней галерее, на верху амфитеатра, или смешиваться с толпой, наводнявшей нижние ступени. Появление здесь мужчины неизбежно вызывало среди них неудовольствие и даже оскорбления. Тем не менее Мариамна вместе с Калхасом сидела очень близко к надменной римлянке. Она была охвачена лихорадочным страхом, и большие черные глаза ее были устремлены на Валерию с выражением любопытства и интереса, которое могло возникнуть не иначе, как вследствие сознания общих для них чувств. Взгляд еврейки, казалось, околдовывал Валерию, и она то окидывала ее своим гордым, испытующим взором, то отворачивалась от нее с жестом деланого отвращения, впрочем ни на минуту не теряя из виду бледной красавицы и ее почтенного спутника.

Очутившись наконец среди толпы, Мариамна с трудом могла отдать себе отчет в том, каким образом это случилось. Немалых усилий стоило ей убедить Калхаса сопровождать ее, и, если бы не заинтересованность этого последнего Эской и не надежда сделать что-либо хорошее даже в этом месте, старик никогда не пошел бы сюда. С сильной краской стыда и с мучительно бьющимся сердцем Мариамна призналась себе, что она обезумела бы, если бы ей не пришлось присутствовать при смертном бое того человека, которого она любила так беззаветно, и в лихорадочном возбуждении решила предаться отчаянию, если с ним произойдет какое-либо несчастие. Ей казалось, что она видит сон; океан лиц, говор голосов и странная новизна зрелища оглушали и удручали ее, а над всем этим взгляд Валерии тяготил ее, как предвестие несчастия. Когда затем она с усилием овладела собою, она почувствовала себя такой отверженной, такой забитой и несчастной, что ей захотелось вовсе не приходить бы сюда.

Внезапно раздается взрыв труб и звон кимвалов, и воинственная, резкая музыка покрывает шум сплоченной толпы. Двустворчатые двери с великолепной аркой, поддерживаемой мраморными колоннами, открываются во всю ширину, и оттуда медленным и торжественным шагом попарно выходят гладиаторы, облаченные различными оружиями своего ремесла. Все эти четыреста человек отличаются замечательной силой, превосходным воспитанием и испытанной ловкостью. Держа голову вверх, с гордой осанкой они сначала проходят по арене как бы для того, чтобы дать возможность зрителям оглядеть их, затем с солдатской выправкой останавливаются, разместившись в одну линию перед троном цезаря. На одну минуту сдержанное молчание воцаряется во всей этой массе, и герои стоят неподвижно, как статуи. Затем они внезапно взмахивают своими сверкающими мечами, и ужасное пение, в котором, по-видимому, смешиваются крик триумфа и вопли страдания, несется все выше и выше, – пение резкое и грубое, как будто эти люди хотят сказать земле долгое и последнее прости, прежде чем всецело предаться своему вызывающему и мучительному отчаянию.

– Ave, caesar! Morituri te salutant!

Потом они снова возвращаются и становятся по обеим сторонам арены, кроме отборной толпы, которая занимает почетное место в середине и по крайней мере половина которой осуждена на смерть.

Это избранные ученики Гиппия, самые меткие глаза и самые искусные руки во всей «семье». Вот почему они выбраны для того, чтобы попарно бороться насмерть, и, конечно, им уже не придется рассчитывать на пощаду народа.

С прерывающимся дыханием, жадным взором всматриваются Валерия и Мариамна в гладиаторов, стараясь отыскать в их рядах хорошо знакомое лицо. Обе они чувствуют, что только наполовину утешительно его отсутствие здесь, и римская матрона судорожным движением обрывает кайму своего плаща, тогда как еврейка полусознательно шепчет от всей души пламенную молитву.

Момент появления Эски еще не наступил, и бретонец находится за кулисами, тщательно готовясь к бою.

В это время «семья» размещается по своим местам. Гигант Руф направляется к назначенному для него месту с холодным и решительным видом, не обещающим ничего хорошего его противнику, каков бы он ни был. Он слишком часто бился, для того чтобы не иметь веры в свое превосходство, и, если бы ему пришлось прикончить упавшего врага, он сделал бы это с искренним сожалением, но тем не менее с ловкостью и без колебания. Гирпин также сохранил свой веселый вид. На его широком лице усмешка, и, хотя при всех тяжелых опытах, какие он проделывал, его толстота не уменьшилась, все же он будет не менее страшным противником для всякого бойца, не обладающего геркулесовским сложением. Толпа обозревает гладиаторов, и, если не считать Руфа, ни у кого не оказывается так много сторонников, как у Лютория, давнишнего любимца народа, несмотря на его галльское происхождение, которое в глазах людей, могущих похвастать опытностью в этом деле, не составляет большого преимущества. Необычайная подвижность и терпеливость Лютория вместе с глубоким знанием военного дела дали ему возможность выйти победителем из многих общественных боев, как замечает Дамазипп своему другу.

– Люторий, – говорит он, – всегда в состоянии измучить своего противника и в конце концов заставить его просить пощады.

На это Оарзес отвечает, что если Люторий бьется с Манлием, то он, Оарзес, готов держать тысячу сестерциев против Дамазиппа, что первые три натиска не приведут к кровопролитию.

Жребий уже решил, кто с кем должен бороться из двадцати борцов, обреченных на смерть. Эти страшные герои были наиболее знамениты и, в силу этого, всего более любимы народом. Лица из толпы, достаточно хорошо знавшие гладиаторов, чтобы обменяться с ними парой слов или окликнуть их по имени, приобретали особенное значение в глазах окружающих.

Остальные гладиаторы, хотя уже и расположившиеся в порядке на арене, должны, однако, оставаться известное время в бездействии. Игры начнутся боем между недавно привезенным носорогом и ливийским тигром, уже известным народу тем, что он растерзал двух или трех христиан и одного негра. Только в том случае, если эти звери не захотят вступать в борьбу или если они сделаются опасными для зрителей, Гиппий должен прибегнуть к своим людям и умертвить беспокойных животных. В ожидании этого бойцы стройно расставлены по арене, чтобы присутствовать при борьбе, хотя можно видеть, что для них было бы приятнее находиться за барьером.

Легким кивком головы Вителлий дает знак, и несколько ударов топора взламывают грубую клетку, поставленную в ограде и возбуждающую любопытство. В тот момент, когда уносящие обломки рабы убегают, испытывая ужас человека, опасающегося за свою жизнь, появляется огромное безобразное животное: это носорог, о котором так много говорили в только что прошедшую неделю, предстает восхищенным взорам римской публики. Сначала, впрочем, все испытывают некоторое разочарование, потому что животное кажется мирным, если не сказать ленивым, и, не обращая внимания на крики, встречающие его появление, роет песок своей мордой, вооруженной рогом, как будто отыскивая себе пишу, с совершенно спокойным видом, защищенное своей броней, покрывающей все его огромное тело. Зрители с таким напряженным вниманием смотрят на это редкое чудовище, что только беспокойство, обнаруживаемое носорогом, заставляет их обратить наконец взоры на противоположный край арены. Зверь гневно бьет по земле своей широкой, плоской ногой, его короткий и тонкий хвост яростно шевелится, и гладиаторы, ближе всех находящиеся к нему, замечают, что его маленький глаз загорается, как уголь. Что-то длинное и черное, словно пресмыкающееся, притаилось у барьера, как бы ища там убежища, и только снова вглядевшись, Валерия, испытывающая те же чувства, что и толпа, различает сплющенный, беспощадный лоб, горящие глаза и лучистую, колыхающуюся шкуру ливийского тигра.

Но напрасно надеется народ, что нападение начнется со стороны тигра. Несмотря на то что он достаточно изморен голодом, так как его в течение многих дней держали без корму, не в его природе нападать на врага лицом к лицу. Дамазипп и Оарзес преследуют его своими криками, видя, что он прячется за барьер, а Калхас не может удержаться, чтобы не сказать шепотом Мариамне, что как будто какое-то проклятие преследует чудовище с той поры, как оно на этом самом месте растерзало на куски его братьев, к величайшей славе веры.

Меж тем носорог, по-видимому, готов начать первый. Неровной рысцой он пробегает по арене, оставляя позади себя следы, достаточно ясно говорящие о его силе и тяжести. Глаза тигра, до сих пор прищуренные и недоверчивые, мечут настоящее пламя, хвост описывает полукруг на песке, и зверь еще более уходит в себя с глухим ворчанием. На самом деле он только выжидает подходящий момент для битвы.

Двести тысяч взглядов, пламенно устремленных на сражающихся, с трудом могли уловить момент, когда тигр сделал прыжок. Через мгновение можно было видеть только огромную, покрытую броней спину носорога, упавшего на колени и склонившегося над своим врагом, и в самом отдаленном углу последней галереи амфитеатра можно было слышать скрежет челюстей тигра, скользивших по непроницаемой броне чудовища.

Тигр прыгнул в ту минуту, когда носорог на мгновение отвернулся от своего противника, но с быстротой, необъяснимой в столь огромном животном, это последнее повернуло голову, чтобы принять тигра на острый рог, каким был вооружен его нос. Ужасное оружие ударило с такой мускульной силой, что прямо врезалось в тело тигра. Доканчивая свое разрушительное дело, носорог бросился на свою жертву, смял ее под своим туловищем, и под его страшной тяжестью тигр испустил последний вздох.

Затем, нимало не пораненный, носорог поднялся, отряхнул песок со своих ноздрей и, как бы с сожалением, оставил измятый, раздавленный и обезображенный труп своего врага. Время от времени он снова возвращался к нему с ужасающим и диким упорством, пока его не увели ходившие за ним эфиопы, сманившие его из амфитеатра, показав ему пучки овощей, составляющих его обыкновенный корм.

Народ испускал веселые крики и рукоплескал. Кровь уже текла, а Рим любил кровопролитие. И с нескрываемым чувством удовлетворения толпа начала считать пары гладиаторов, ожидая второй части праздника.

Снова слышится взрыв труб. Гладиаторы становятся лицом к лицу, все одинаково вооруженные широким выпуклым щитом и коротким обоюдоострым мечом. Цвет их поясов дает возможность отличить их. Быстро заключаются пари. Гиппий избрал и сгруппировал борцов с таким искусством, что даже самые опытные в этих делах люди признаются себе, что не очень-то легко решить, чью сторону им следует держать.

Два отряда, подобно настоящим солдатам империи, расположенные в три ряда, выступают вперед. В первый момент схватки, лишь только начинается скрещивание оружия и искусные бойцы начинают наносить и отражать удары, радость зрителей доходит до энтузиазма. Но немедленно восстанавливается молчание, и зрители с прерывающимся дыханием следят за начинающейся битвой, наблюдают, как ряды расступаются и редеют, как кровь течет по атлетическим телам, из которых иные уже неподвижно лежат на песке, там, где им пришлось упасть.

Зеленые пояса начинают ослабевать, но их третий ряд еще остается неприкосновенным, и бойцы, составляющие его, еще не были в деле. Теперь они выступают вперед с целью заполнить пробелы в своих рядах, и, по-видимому, снова судьба поддерживает между ними равновесие.

Теперь арена становится ужасным и чудовищным зрелищем. Эти люди, для которых убийство является ремеслом, умирают не без муки, их агония стоит страданий, и ужасно видеть какого-нибудь упавшего гиганта, в муках опершегося на руки, со склонившейся головой и потухающим взором, устремленным на землю, в тот момент, когда из него через рану в груди улетает жизнь вместе с кровью, потоки которой впитывает в себя жадный песок.

Грустное зрелище представляет это подобие войны; арена становится похожей на поле брани, с тем исключением, что здесь не берут в плен и редко оказывают пощаду. Иногда, впрочем, сраженный герой, отличающийся редкой красотой или обнаруживший не совсем обычные ловкость и храбрость, заслуживает благоволение присутствующих и получает пощаду. Тогда за барьер протягиваются руки, с опущенным вниз большим пальцем, и победитель влагает свой меч в ножны, прекращая бой со своим злополучным противником. Но гораздо чаще сраженный не дожидался знака помилования, и, прежде чем восторженные крики замолкали в его ушах, взором, полным отчаяния, он видел пальцы своих судей, показывающие кверху. Тогда ему оставалось приготовиться к принятию рокового удара со спокойной отвагой, достойной лучшего дела.