Разбойничья Слуда. Книга 2. Озеро

– Паш, а Паш? А ты не осуждаешь меня? – поднимаясь, спросила Лиза. – Может зря мы…

– Ну, что ты Лизонька! Всё у нас будет хорошо! Иди в дом, да и я тоже пойду. С утра в лес с отцом поедем. Береста нужно насымать. Отец, поди уж чай пьет. Завтра, ой, сегодня уже вечером к бане нашей приходи. Я там буду тебя ждать, – последние слова Лиза услышала уже, когда закрывала за собой дверь с сеновала.

***

Вода в лодке стала прибывать слишком быстро. «Трещина стала больше, – Серафима уже еле справлялась, отчерпывая воду. – Надо что-то делать, – она пыталась собраться с мыслями, но ничего в голову не приходило». Вдруг лодка, резко чиркнув по камням, остановилась. Плетнева еле удержалась на ногах.

– Всё, приехали! – вырвалось у нее.

Несмотря на весеннее половодье, вода в этом месте лишь едва скрывала дно. До берега было не более двух метров. Выйдя из лодки, она взяла конец веревки и на всякий случай привязала ее к прибрежному кусту. «Застряла тут надолго. Недалеко я от Ачема уплыла. Версты три-четыре, не больше», – Серафима, оглядываясь вокруг, пошла к берегу.

Прямо перед ней была красивая ярко бурая слуда. А чуть левее видна была небольшая лощина. К ней Плетнева и направилась. Еще не ясно представляя, что ей делать, она проворно забралась на угор. Сверху открывался удивительный вид на реку. Залюбовавшись весенней красотой, она на мгновение даже забыла, зачем она тут. От души потянувшись, она выгнула уставшее за эти дни тело и закрыла глаза.

От минутной расслабленности ее отвлекло, доносящееся откуда из леса, кряканье уток. Серафима оглянулась. Птицы галдели совсем рядом. «Река так что-ли петляет», – она интуитивно шагнула вглубь соснового бора, время от времени оглядываясь и пытаясь запомнить место, где идет. Только подумав о том, чтобы не заблудиться, как буквально через несколько шагов сквозь редко стоящие сосны она разглядела водную гладь. Подойдя поближе, женщина вышла на берег небольшого лесного озера. Крик птиц внезапно смолк, и тут же совсем рядом с шумом взлетели несколько птиц. «Селезни. До чего красивые паразиты. Мамки на яйцах сидят, а этим ничего не делается», – глядя вслед улетающим птицам, подумала Серафима.

В голове у нее вдруг промелькнула какая-то мысль, но она не успела ее ухватить и продолжала смотреть на ослепительно яркую в лучах утреннего весеннего солнца гладь озера. Ее внимание привлекла необычного вида сосна, стоявшая чуть поодаль от озера. «Молнией ее так разукрасило что ли? – отметила она про себя, рассматривая расщепленную на три части верхушку дерева». Постояв еще немного, Серафима повернулась и быстро зашагала обратно к лодке. Выйдя к реке, она уже понимала, что ей делать дальше. Спустя полчаса всё, что находилось в лодке, она перенесла на берег.

После того, как лодка была разгружена, она немного приподнялась, и этого было достаточно, чтобы Серафима оттолкнула ее от берега. Осиновку тут же подхватило течением, закрутило и понесло вниз по реке. «Далеко не уплывет, но это не так и важно теперь», – проводив взглядом скрывшуюся за поворотом лодку, подумала Плетнева.

Спустя час все мешки были перетащены ею к озеру. Она уронила рядом стоящую сухую осину и измерила глубину у берега. После чего взяла моток веревок и стала распутывать. Веревки оказались короткие, длиной около метра, поэтому ей пришлось связать их между собой. На каждой веревке получилось по несколько узлов. «Ну, и хорошо. Слава Богу, что хоть такие обрывки оказались, – удовлетворенно отметила она и присела отдохнуть». Минут пять сидела, не шевелясь, всматриваясь в сторону противоположного берега. Затем слегка кивнув головой, словно соглашаясь с принятым решением, Серафима развязала каждый мешок и внимательно осмотрела содержимое. Не полагаясь на память, сделала несколько пометок карандашом. Но записи на бумаге показались ей ненадежными и она, разорвав бумагу на мелкие кусочки, втоптала обрывки в мох.

Она решила не брать с собой ничего из содержимого мешков – мало ли что может в дороге случиться. Еще раз внимательно, осмотрев берега озера и, не заметив ничего подозрительного, Серафима завязала мешки. Стянув горловину каждого мешка узловатой веревкой, аккуратно столкнула их в озеро.

«Глубина у берега в самый раз будет. Пусть полежит теперь тут, раз уже так случилось. Вернусь скоро. В лесу нельзя прятать – еще зверь какой выроет, или кто-то из деревенских наткнется. Частенько они сюда наведываются. Вон, сколько тропинок натоптано вдоль берега, – размышляла Серафима».

Она связала свободные концы веревок и примотала их торчащим под водой корням деревьев.

***

От Ачема до Вандышевского озера Никифор Ластинин дошел быстро. Он добрался бы намного быстрее, но по пути встретил знакомого с соседней деревни. Правда, Высокое Поле деревней назвать можно было с большой натяжкой. Меньше десятка одноэтажных рубленых изб, да несколько надворных построек – вся и деревня. От Ачема до нее версты две по лесной дороге будет.

Гришка Конюхов был ровесником Никифору. Его родители поселились здесь через полгода после возвращения отца с русско-японской войны. Не заладилась у старшего Конюхова жизнь в Ачеме. Он и до войны то мягкостью характера не отличался. А как с войны пришел, то и того хуже стал. Разражался по малейшему пустяку. Дня не проходило, чтобы он не поругался с кем либо из деревенских. Все норовил командовать, да руководить. А в Ачеме это не все любили. Вот и перебрался он с семьей в Высокое Поле, в дом, где до недавнего времени жила его мать. Не дождалась она сына и незадолго до его возвращения с войны умерла, оставив пустовать еще добротный дом.

Поделившись с Григорием ачемскими новостями, Никифор спустя полчаса удобно устроился в узком мысу на берегу озера. Прибрежные кусты надежно скрывали его укрытие. У противоположного берега плавала стайка уток, но идти к ним большого смысла не было. Не то чтобы ему было лень. Никифор был заядлым охотником и подбираться к дичи на расстояние выстрела ему всегда нравилось, и особого труда не составляло. Просто в этот раз определил, что птицы наверняка близко не подпустят и улетят. По опыту знал, что в таких случаях лучше затаиться и ждать, когда утки сами подплывут. Может и зверь какой лесной их вспугнет или самим надоест в одном месте кормится. Дерево скрипнет, или еще что насторожит. Да мало ли что в лесу может случиться, вот и прилетят к нему поближе, чтоб из ружья достать можно было.

Но, честно говоря, сегодня ему было лень их скрадывать – бессонная ночь давала о себе знать. Никифор, разомлев на утреннем солнышке, задремал. Очнулся от характерного шума, который издают утки при посадке на воду. Птицы подлетели близко и зашуршали по озеру буквально в шагах двадцати от него. Не задумываясь над тем, что могло потревожить птиц, он аккуратно потянулся к ружью.

Утки не чувствовали опасности и спокойно плыли в его сторону. Когда взял одностволку, стрелять не торопился. В таких ситуациях он любил одним выстрелом попасть сразу в несколько птиц. Никифор спокойно наблюдал, глядя вдоль прицельной планки, когда несколько птиц окажутся в зоне поражения выстрела. Вот уже две утки плыли вплотную друг к другу. А вот к ним не спеша направилась третья. «Ну, давай, давай, дружок, еще немного, – мысленно подгонял он неторопливого селезня».

И вот уже три красавца почти слились воедино. Никифор медленно положил палец на спусковой крючок, готовясь выстрелить. Но тут краем глаза он увидел какое-то движение на берегу озера, недалеко от него. Палец замер на крючке. Ластинин невольно отвел взгляд от стаи птиц и увидел на другом конце мыса силуэт женщины. Он попытался распознать, кого это занесло в такое время сюда, но не смог. Солнце только вышло из-за леса и слепило прямо глаза.

Вдруг птицы с шумом поднялись с поверхности воды. От неожиданности Никифор чуть было не выстрелил. «Эх, черт! – выругался он, глядя, как добыча взвилась над озером. – Ну, принесла же тебя нелегкая, – и про себя добавил несколько крепких словечек в адрес незнакомки».

Никифор отложил ружье, и уже хотел было крикнуть ей, мол, чего ты тут делаешь в такое время. Благо до нее было не так и далеко. Но сдержался. В конце концов, она-то тут причем. Он же сам отвлекся на нее и не выстрелил во время. Ластинин еще какое-то время наблюдал за несколько странным поведением незнакомой женщины. «Что она там копошится. Бродит туда-сюда. Потеряла что ли чего? – размышлял Никифор. – Да, и кто ж такая-то? Подожду немного. Уйдет, так, может, схожу, посмотрю».

Часть вторая

1916 год

Открыв глаза, Серафима прямо перед собой увидела изрезанный глубокими трещинами потолок. Она сделал попытку поднять голову и осмотреться, но сильная боль пронзила всё тело. Серафима едва не потеряла сознание. «Что со мной? Где я? – прошептала она, пытаясь приподняться, но боль во всём теле заставила ее отказаться от предпринятой попытки».

– Ты лежи, голубушка! – услышала Плетнева незнакомый голос, по-видимому, принадлежащий уже не молодой женщине. – Сестра! Плетнева очнулась, – прозвучал все тот же голос, но уже намного громче.

– Что со мной? Где я? – спросила Плетнева.

– А ты не помнишь? Ничего не помнишь? – в свою очередь поинтересовалась она. – Ты лежи тихонько, сейчас придет сестра-то. Неужто не помнишь ничего?

– Не помню, – проговорила Серафима, сделав очередную безуспешную попытку приподняться.

Но от внезапной сильной боли в ноге она рухнула на спину и прикрыла глаза.

– Ну, что, оклемалась? – услышала она другой голос.

Серафима приоткрыла глаза и увидела лицо молодой женщины в белой косынке.

– Ну, вот и славненько, голубушка. Теперь, значит, жить будем, – медсестра улыбнулась и слегка коснулась лба Серафимы. – Сейчас укольчик сделаю, и поспишь еще. В больнице ты, голубушка. Лазаретом тут кличут ее. Крепко тебе досталось. Ну, ничего, главное жива, а то многим вот не повезло, – она поправила косынку и отошла в сторону.

Серафима, плохо понимая смысл ее слов, спросила:

– Что, значит, не повезло? Кому не повезло?

Перед ней снова возникло некрасивое, с рыжими веснушками лицо медсестры в белой косынке.

– Ну, теперь, поспи. Для тебя сон – лучший лекарь сейчас. Всё одно уж ночь скоро, – не ответив на вопрос, она проворно сделала Серафиме укол.

Cлегка потерев уколотое место ватным тампоном, приветливо улыбнулась и исчезла. Вместо нее Плетнева опять увидела дощатый потолок. Спустя минуту и он стал расплываться в ее глазах и вскоре исчез совсем. Серафима уснула и в следующий раз увидела его лишь на следующее утро.

Проснувшись, она смогла приподнять голову. В свете керосиновой лампы различила несколько железных кроватей, стоявших вдоль стен. Кто лежал на них, Серафима сразу не поняла, но то, что она находилась в больнице, ей стало ясно сразу. Напротив ее в углу, у окна палаты она увидела забинтованную ногу, подвешенную над кроватью. Кому принадлежала она понятно не было, так как тело было полностью закрыто длинным серым халатом, а голова и лицо полностью забинтованы. Но по выбившейся из-под бинтов длинной пряди черных с сединой волос, было понятно, что это была женщина. На койке, стоявшей ближе к двери, кто-то тихонько постанывал. «Спит еще, – подумала Серафима». Света от лампы не хватало, чтобы рассмотреть, того, кто на ней лежал. А вот кровать, что стояла вдоль стены, у которой лежала Серафима, была пуста. На ней не было даже матраца.

– Сегодня ночью Евдокия представилась, так вместе со всем содержимым ее унесли, – донеслось с кровати напротив.

Голос показался ей знакомым – она уже определенно слышала его вчера, когда очнулась. Низкий, с явно выраженной хрипотцой и каким-то не естественным шипеньем, он явно принадлежал той, чья нога висела на оттяжке.

– Ты не смотри, что лица не видно моего, глаза у меня справны. Вчера еще поняла, что ты в себя ты пришла. Меня Лизкой родители назвали. Петракова я, с Озерков. Тебя-то как зовут? Откуда ты? – женщина пошевелилась и попыталась повернуться на бок на столько, на сколько в ее положении это было возможно.

– Сима, Серафима то есть. Откуда я? – Плетнева ненадолго задумалась. – Я с Москвы. Родилась там, – она чувствовала, что говорить ей непросто, а боль отдавалась при каждом произнесенном слове, но не ответить не смогла.

– С Москвы… – протянула Лизка. – Эвон откуда тебя занесло. А в Архангельске то чего? Да в самое пекло. А я с Озерков, – снова произнесла она это название. – Деревня тут, рядом с Бакарицей. Озерками зовут, – проговорила Лизка, но поняла, что Плетневой еще тяжело говорить, и замолчала.

В палате повисла тишина. Даже стоны, доносившиеся от двери, смолкли. Серафима попыталась понять, что же с ней произошло. Последнее, что она помнила до того, как вчера увидела над собой потолок больничной палаты, это огромную вспышку у причала, последовавший за ней сильный грохот и чьи-то начищенные до блеска ботинки.

– День сегодня, какой? – прервав молчание, спросила Плетнева. – Не могу понять, давно я тут?

– Так с неделю. Нас вместе сюда с причала и привезли. Сегодня аккурат первое ноября, – ответила Лизка. – Год то хоть помнишь? – попыталась она пошутить.

– Шестнадцатый, – серьезно ответила Серафима и снова замолчала.

«Значит первое ноября. Пять дней я тут что ли? – подумала она с сожалением».

– Я то, Сима, не жилец. Врачиха сказывала, долго не протяну. У тебя вот токо ногу отняли, а у меня всю душу, – тут Лизка поняла, что сказала не то, и чтобы миновать расспросы, быстро продолжила:

– Меня с самого пекла вынесли. Обгорела вся, когда рвануло. Да шкура то ладно. Вот легкие, врач говорит, обожгла так, что…, – она задумалась, подбирая правильное слово. – Одним словом мало, что от них осталось. И у сердца штырь какой-то был. Чувствую, что всё хуже мне. В груди болит все. Да ты, поди, слышишь, как я говорю. Будто змея шиплю, – она говорила не торопясь, да может и не могла быстрее.

Последние слова она произнесла с такой обреченностью, что у Серафимы перехватило горло. Плетнева не сразу сообразила, что Елизавета сказала не только о себе, но и о ней. И тут до нее стал доходить весь смысл услышанного. В груди противно похолодело. Еще не осознав произошедшего, и словно противясь сказанному Лизкой, Серафима попыталась пошевелить ногами. Она вся напряглась, силясь почувствовать всё своё тело, но ничего не получалось.

– Что ты про ноги сказала, Елизавета, – с явной тревогой произнесла Плетнева. – Что отняли?

– Ой, дура я. Язык бы мой лучше обгорел. Вот всю жизнь так. Ляпну чего. А чего, уж потом подумаю, – проговорила Лизка с явным сожалением. – Ну, да чего уж теперь… Ноги ты лишилась. Тебя в лазарет после меня привезли. Я тогда в памяти была, вот и услышала, как доктор сказал, что тебе ногу чем-то отдавило при взрыве, и не спасти было. Ее уж тут отняли, в лазарете, иначе померла бы.

– Какой ноги? – не поняла Плетнева и сунула руку под одеяло.

– Той, что ко мне ближе, левой значит, – пояснила Елизавета.

Рука Серафимы спустилась вдоль кровати и нащупала правую ногу. Затем слегка откинув скомканное внизу одеяло, потрогала бедро левой. Нога была туго забинтована. Серафима, немного согнулась и дотянулась до колена.

– Да, все вроде на месте.

– Ниже колена, голубушка, – проговорила Елизавета.

Старясь как-то отвлечь Серафиму от переживаний, добавила:

– Тут газетка свежая лежит. Санитарка утром принесла. Там о тебе есть. Почитаешь, когда сможешь.

Через три дня Серафима уже смогла вставать и даже передвигаться с помощью костылей. Первые острые переживания относительно того, что теперь ей жить калекой немного улеглись. Ногу ампутировали чуть ниже колена. Врач сказал, что еще немного и пришлось бы всю удалять.

– Хоть на коленках сможешь передвигаться, – то ли пошутил, то ли всерьез сказал он при очередном обходе. – И одежду свою забери в приемном покое, а то пропадет. У нас сейчас хранить их негде.

Разговорчивая соседка, по крайней мере, так показалось вначале их знакомства Серафиме, на самом деле оказалась не так и многословной. Вроде бы говорила она и много, но это только на первый взгляд. На самом деле Елизавета была кратка, но в то же время, точна в своих суждениях. На вид, как определила Плетнева по глазам Петраковой, а только они и остались не забинтованными на всем ее лице, ей было лет шестьдесят или немного больше. Кроме ожогов и перелома ноги у нее была серьезная рана в области сердца от какого-то металлического прутка. Железяку вытащили, но травма была настолько серьезная, что в любую минуту Елизавета Матвеевна Петракова могла умереть. По крайней мере, врач ей открыто так и сказал. На третьей и четвертой койках, стоящих рядом с дверью, больные не задерживались. Их то привозили, то опять куда-то увозили.

Серафима частенько присаживалась рядом с кроватью Елизаветы на единственный в палате стул, и они подолгу вели неспешные разговоры. Как и водится в подобных ситуациях, в основном вспоминали своих родных, детство, да замужество. Вообщем, расспрашивали и рассказывали друг другу о своей жизни. Не обошли они и события, после которых обе оказались здесь.

В день, когда всё произошло, Серафима как обычно с утра пришла на работу в портовую столовую. В своё время ее устроил туда посудомойкой Степан Рочев. Он же помог ей впоследствии и со съемом жилья. Плетнева нашла Степана в торговых рядах архангельского рынка. Естественно, что самой ей это было сделать трудно, а потому без помощи Клавдии Зотовой не обошлось. Серафима рассказала ей все, что знала о своём сводном брате, и Зотова, задействовав свои связи, довольно быстро разыскала Рочева.

Степан вместе со своим племянником Прохором, сыном его родной сестры Марии, торговали свежей рыбой на городском базаре. Мать Прохора воспитывала сына одна без мужа, и умерла в двадцать шесть лет от чахотки, едва тому исполнилось семь лет. Мачеха Степана забрала мальчика к себе. И с тех пор племянник жил вместе со своим дядей в одном доме.

Рочев знал, что с малых лет вместе с сестрой воспитывался не родной матерью и спокойно отнесся к известию, что Плетнева его сводная сестра по матери. Степан на момент знакомства с Серафимой был уже не молодым человеком, когда эмоции порой захлестывают людей, узнавших подобное. Когда они впервые встретились в одна тысяча девятьсот четырнадцатом году, ему уже исполнилось сорок четыре года. А потому реакция на появление в его жизни Серафимы, была спокойной и сдержанной. «Сестра и сестра, что ж с того, – проговорил он тогда, выслушав рассказ Серафимы».

Спустя месяц заболела одна из поварих, и Серафиме предложили ее место. Рабочего люду в столовой практически не было. Хотя питание в ней обходилось не дорого, на обед все разбредались по своим баракам и домам. В основном тут питались служащие и чиновники, да разное портовое и другое начальство. Немало было здесь столующихся и из числа экипажей кораблей, стоящих под разгрузкой. По этой причине при входе в столовую висело меню на английском языке.

В средствах Плетнева недостатка не испытывала, хотя зарплата в столовой была не большая – платили не больше пятнадцати рублей. Уж потом прибавили до двадцати, но, работая с Клавдией, ей удалось скопить достаточно денег, которых бы хватило бы на несколько лет. Однако выделяться и тем самым привлекать к себе внимание она не хотела. А потому решила, что работа в столовой Бакарицы позволит ей быть в курсе происходящих событий и никак не помешает ее плану завладеть золотом. «Застряла я тут. Уж третий год пошёл. Добуду золотишко и сразу в Москву, – в очередной раз в то утро подумала Серафима».

После не удачной попытки весной прошлого года, она была полна решимости вернуться в Ачем этим летом и забрать спрятанное в озере золото. Но как говорится, если не везет, так не везет. Буквально за неделю до поездки в Ачем, поскользнулась на свекольной кожуре и упала на столовский пол. Да так неудачно, что проходила с гипсом весь остаток лета. Когда же нога поправилась, ехать в Ачем было уже поздно. Она снова вернулась в столовую и продолжила заниматься ставшим ей уже привычным поварским делом, отложив все дела на следующую весну.

Шел одна тысяча девятьсот шестнадцатый год. Первая мировая война была в самом разгаре и требовала всё больше и больше ресурсов. Корабли с углем, обмундированием, военной техникой и боеприпасами прибывали в Архангельск один за другим. Во время войны он был единственным российским портом способным принимать промышленные и военные грузы от иностранных держав и затем отправлять их в центр России или на фронт.

Приближалась зима, а потому в конце октября народу на причале трудилось много. К полудню к столовой как обычно стали подтягиваться первые посетители. Серафима же, сняв пробу с аппетитной ухи, решила немного перевести дух и выйти на улицу подышать свежим октябрьским воздухом. На крыльце курили знакомые лица: несколько служащих из портовой конторы и здания местной электростанции. Чуть в сторонке стояли несколько иностранных моряков с кораблей, находящихся под разгрузкой у Бакарицкого причала.

Заметив Серафиму, один из них громко крикнул на ломанном русском языке:

– Привет, Серафима, мы к тебе покушать, а ты от нас уходишь? Нас голодными не оставляй, мы можем умереть…

Он еще хотел что-то добавить к своей шутке, но поймав на себе суровый взгляд Плетневой, осекся. И тут же со стороны причала раздал сильный взрыв. Яркая вспышка вспыхнула над одним из судов и все, кто был на улице, повернулись в сторону реки.

– О, Боже! – Серафима снова услышала голос шутника. – Это же мой «Барон Дризен»…

Он не успел договорить. Взрывы огромной силы последовали один за другим и иностранцы бросились в рассыпную. Из окон столовой разом вылетели все стекла, а сверху на оторопевших людей стали падать обломки причальных строений и взорвавшегося парохода. Кто-то из стоящих на крыльце мужчин вскрикнул. Серафима сделала несколько шагов в сторону двери столовой, инстинктивно пытаясь укрыться за ней, но добежать не успела. Что-то с огромной силой толкнуло ее в спину. В голове словно вспыхнула молния. Последнее, что она увидела, теряя сознание, были начищенные до блеска ботинки лежащего в проходе столовских дверей окликнувшего ее морского офицера.

– Ты, Симка, дурны да глупы мысли из головы выбрось. От них никакого проку не будет. Токо закиснешь раньше времени. Что нога? Не голова же. Жить можно. Вона скоко мужиков без рук, да без ног с войны вернулось. И живут. Кто, правда и до браги охоч стал, но не все. У многих семьи, детки новы появились. Вот и ты обживешься. И с костылем в огороде управляться можно, – проговорила Елизавета Матвеевна, когда Серафима в очередной раз присела рядом с ней. – Ты, вот, что, – она ненадолго задумалась.

– Что? – недоуменно переспросила Плетнева.

– Тут вот ключ в тряпице завернут, так ты возьми его. От дому моего ключ. А может и не заперла я, не помню. Но всё одно, возьми. У меня живи. В деревне-то со своим огородом всё легче тебе будет. Родни у меня нет никакой. Вместо родни Зинка Пронина, соседка. Мне, теперь это всё без надобности, – она достала сверток из кармана халата и протянула Плетневой.

– Да, что ты, Елизавета Матвеевна! Сама еще оклемаешься! – проговорила Серафима, а про себя подумала: «Если бы только ногу потеряла!»

– Оклемаюсь, так не выгоню, – оборвала она Серафиму. – А дому без присмотра чего стоять. Да и чего тебе, – она перевела дыхание и посмотрела на Плетневу. – Чего такой бабе угол снимать. А с домом еще и мужика хорошего встретишь!

– Дай Бог тебе здоровья, – проговорила Серафима, взяла сверток и сунула его за пазуху.

В какой-то момент на Серафиму накатила такая тоска, что ее состояние не укрылось от Елизаветы.

– А ты, если что-то тревожит и покою не дает, поговори со мной, – предложила Петракова, правильно понимая состояние соседки по палате. – Мне осталось то всего ничего. Со мной все твои тревоги вместе в могилу и похоронят. А тебе легче будет. Жить заново сможешь.

И Серафима решила прислушаться к совету Елизаветы и рассказать о своей, как ей казалось непутевой жизни. Но не только из-за стыда за свои поступки все никак не решалась она выговориться. Серафима не знала и не понимала, имеет ли право говорить о чужих тайнах, о других людях и их поступках, которые неразрывно связаны с ее жизнью. И хотя многих уже нет в живых, но все равно, говорить о не благовидных делах, а в некоторых случаях преступных, людей ушедших в мир иной, ей представлялось тоже большим грехом. С каждым днем, проведенным в больнице, желание выговориться усиливалось, и наконец, она решилась.

Плетнева поняла, что лучшей кандидатуры, лучшего слушателя, чем Елизавета, ей не найти. «Что с неё теперь проку, с тайны моей. Мертвым она уже никак не навредит. На одной ноге по лесам теперь уж не поскачешь. Был бы хоть Степка жив – другое дело. Или племяш. Хотя проку с Прошки никакого, – размышляла она, всё больше признаваясь себе, что и на двух ногах вряд ли стала бы продолжать не ею начатую охоту за золотом». Все чаще и чаще вспоминала она слова сказанные Елизаветой: «За деньги грехи не сотрёшь и другую жизнь не купишь».