Разбойничья Слуда. Книга 2. Озеро

Услышанное настолько сильно его потрясло, что он еще какое-то время сидел неподвижно, хотя заметил, что на крыльце показался Тимофей. Тот стоял и озирался вокруг, по-видимому, разыскивая его. А Ластинин вдруг вспомнил то утро, когда перед самой мобилизацией, он ходил на озеро, надеясь напоследок порадовать себя охотничьими трофеями. В памяти всплыла и женщина, непонятно как и зачем, оказавшаяся на берегу того озера. «Она это и была, непременно она. Уж очень всё сходится, – подумал Никифор и, пригибаясь под окнами, пошёл к крыльцу».

***

– Да-с, молодой человек, угораздило-с тебя! – проговорил пожилой доктор, осматривая руку Ластинина. – Тебе беречь ее нужно-с, а не, извините меня за выражение, глупостями всякими-с заниматься, – он повернул голову и бросил взгляд через окно на задремавшего в повозке Дымова.

– Я, Гаврила Никанорыч, отойду на пару минут. По надобности мне, – проговорил Тимофей, дождавшись, когда тот закончит осмотр. – Я мигом! – и не дождавшись ответа, скрылся за дверью.

Доктор, указав Никифору на кушетку, присел за стол и сделал запись в какой-то тетради. Затем внимательно посмотрел на сидевшего с голым торсом Никифора, сделал тому знак одеваться, и вышел из кабинета. Оставшись один, Ластинин мысленно вернулся к разговору, невольным свидетелем которого он стал. В голове возникали один вопрос за другим, а ответов он не находил. Больше всего его волновало то, видела его эта женщина тогда на озере или нет? И если видела, то сможет его опознать? «Вряд ли, далеко было. Я же ее только по очертаниям определил, что баба, – успокаивал он себя. – А вдруг она меня потом выследила? Увидела, и проследила. Нет, если бы до того, то зачем на моих глазах прятать? А если после? И проследила за мной, и знает, кто я, – пытался понять Никифор».

Вспомнил он и события двухлетней давности, когда в деревню нагрянуло много полиции, разыскивая грабителей. Хоть и не сказывали они всего, всё больше сами деревенских расспрашивали, да всего не утаишь. Народ деревенский по углам шушукался об ограбленном на Двине пароходе, да несметном количестве золота, которое грабители с него умыкнули. «Вот оно как, оказывается! – невольно выдохнул Ластинин». От возбуждения его потряхивало. В коленях появилась неуправляемая дрожь, а на только одетой рубахе проступили пятна от пота.

Понемногу он успокоился, и решил, что сначала нужно побольше узнать об этой женщине, а потом уж и об остальном подумать. В этот момент в кабинет одновременно вошли доктор с Тимофеем и молоденькая девчонка. «Интересная сестричка, – успел рассмотреть вошедшую Ластинин, но далее развить мысль не успел».

– Ну-с, голубчик, – начал Гаврила Никанорыч с порога. – Настенька укольчик тебе сейчас поставит-с, потом снимок лучевой сделаете. У нас тут, как на передовой, и аппарат специальный нынче есть. Прислали с самой Москвы-с. А какой специалист с ним приехал! Иван Пантелеевич – замечательной души-с человек. А врач! От Бога-с! Потом уж решим, что с тобой делать. На втором этаже место освободилось. Настенька туда тебя определит. Я с утра завтра у себя в Исакогорской больнице буду, а с обеда уж здесь на Бакарице. Тебя тогда и попроведаю.

Увидев растерянность Никифора, и отнеся выступившую на лбу испарину на счет последствий боли, он улыбнулся.

– Всё будет хорошо, солдат! Настенька, укольчик-с и забирай его! – закончив говорить, доктор присел за стол и принялся вновь делать какие-то пометки в своей тетради.

Обследование выявило у Никифора серьезную трещину в сросшейся после ранения руке. И вечером того же дня на его руке появилась так надоевшая в военном госпитале гипсовая повязка. Особых назначений Гаврила Никанорыч не сделал. Посоветовал с недельку поделать укольчики, а потом и домой. «Гипс сам, голубчик-с, снимешь. Недельки так через четыре, а лучше – шесть, – сказал он, отмывая руки от гипса».

Проснувшись на следующее утро на казенной кровати, Никифор долго лежал с закрытыми глазами, размышляя о вчерашних событиях и думая, что со всем этим делать. Такая ситуация как нельзя лучше устраивала Ластинина. Недели, так, по крайней мере, ему казалось, будет вполне достаточно, чтобы всё выяснить. Еще вчера он решил, что не сможет вот так просто всё забыть. Он понимал, что, вся эта история очень опасна для него. «Судя по всему немало крови на том золоте. И может пролиться еще, ведь много народу знало о нем, – размышлял он»,

Несмотря на молодость, Ластинин отдавал отчет своим возможным действиям и их последствиям. «Ладно, чего тут думать! Грех такой возможностью не воспользоваться, – стал закругляться он в своих мыслях. – Хотя и воспользоваться тоже грех. И что в данном случае лучше или хуже? – такой ход рассуждений ему явно понравился».

Никифор вспомнил игру, в которую играл в поезде. «Да, уж. Вот она жизнь-то. Смотря как на всё смотреть. С одной стороны – война, а с другой – мир и покой. Вот и тут. Как ни крути, а всё – грех. Хоть так делай, хоть эдак. Смотря как на то смотреть. Хотя нет, смотря, как я захочу о том думать, – Ластинин даже улыбнулся от сделанных выводов. – Ладно, чего тут нюни разводить, действовать нужно».

Его размышления прервал звук оконного стекла. Во всей палате он был единственным, кто мог ходить, а потому Ластинин не раздумывая, вскочил с кровати и посмотрел в окно. Увидев Миколу, улыбнулся и открыл форточку.

– Микола, ты чего тут делаешь? – негромко крикнул Никифор, не ожидая в этот час увидеть нового знакомого.

– Здорово, солдат! Ты, поди, думал, что я бросил тебя тут! Нет, уважаемый! Мы, Дымовы, своих да больных не бросаем! Я на самом-то деле к жёнке пошёл. Ну, и тебя проведать, думаю, заодно. Вчера не дождался я, ушёл. Но долгонько ждал до того-то, – словно извиняясь, проговорил Микола.

Сегодня он был трезв, по крайней мере, так казалось на первый взгляд.

– Ты домой-то когда? Мне же тебя на пароход садить еще. Или тут остаёшься?

– Неделю поживу, вот гипс наложили, – Никифор продемонстрировал свеженькую, еще сияющую белизной, гипсовую повязку. – Ты обратно пойдешь, так забеги! Я на улицу выйду, а то сейчас не пустят, да и укол должна сестра прийти делать.

– А-а-а, ну да, ну да. Ну, я того, пойду, тогда что ли. После забегу ещё.

Ластинин дождался, когда Микола скроется из виду и закрыл форточку. «Может Миколу потом послать узнать, кто в той палате лежит? – подумал Ластинин, выглядывая сквозь приоткрытую дверь в коридор. – Или нет, пожалуй, не надо, сам узнаю, – решил он возникшую проблему».

Пятиместная палата Никифора, куда его определили уже ближе к ночи, была на втором этаже в самом конце правого крыла коридора. После укола он отправился на поиски незнакомки, как он сам для себя окрестил женщину, рассказ которой услышал накануне. Выйдя в коридор, он осмотрелся. Рядом была лестница, ведущая на первый этаж, но сквозь стеклянные двери было видно, что она заперта на засов со стороны лестницы. На всякий случай, дернув за ручку двери, Никифор пошел по коридору к центральной лестнице, разделяющей здание на два крыла.

Вдоль коридора стояли железные кровати. Некоторые были пусты, а несколько было заняты больными. Вчера он не придал этому значения, но сегодня удивился своему пребыванию в палате, а не в коридоре. О том, что койка, на которую поместили Никифора, освободилась в последний момент, он не знал. Прикрепленного к ней больного с обеда увезли на операцию, в ходе которой тот скончался. А тут он в больнице появился и на «свободное» место и угодил.

Ластинин спустился по лестнице на первый этаж. Подмигнув сидящей за столом медсестре свернул в ту сторону, где, по его мнению, должна была находиться нужная ему палата.

– «Хозяйская», «Санитары», «Уборная», – читал он надписи на дверях, идя по коридору и считая двери.

«Где-то здесь, – подумал Никифор, задержавшись у палаты с написанной на двери цифрой «7». Дверь с номером семь была восьмой по счету, начиная от выхода на улицу. Было желание заглянуть внутрь, но Ластинин удержался. Он захотел убедиться, что точно определил нужную ему палату и направился обратно. Дойдя до центральной лестницы, повернул и вышел на улицу.

Взглянув в сторону, где вчера стал свидетелем разговора, оторопел – бревна, на котором он сидел под окном, не было. «Куда ж оно делось! Кому, черт его дери, понадобилось! – пронеслось у него в голове». Минутная растерянность прошла, и Никифор, пригибаясь под окнами, направился к тому месту, где накануне дожидался приглашения к доктору. Чистая без снега примятая трава свидетельствовала, что в этом месте и лежало бревно. Однако бревно было длинное, и след от него находился сразу под окнами двух палат.

Ластинин попытался вспомнить, где именно сидел он, но не смог. «Если сидел тут, то говорили в седьмой палате, – размышлял он, присев на корточки у больничной стены. – А если на другом конце бревна? Тогда восьмой?». Решив, что более он тут ничего не узнает, Никифор выпрямился и поспешил в больницу. Он снова прошёл мимо медсестры, которая в этот раз даже не обратила на него внимания, глядя в небольшое округлое зеркало. Когда он подходил уже к седьмой палате, дверь следующей восьмой открылась, и из нее на костылях вышла женщина в длинной до пола юбке.

– Вы не скажете, доктор Гаврила Никанорыч не в вашей палате? Мне сказали, что он куда-то сюда пошёл, – произнес Ластинин первое, что пришло ему на ум, когда та подняла голову и заметила его. – Мне с ним нужно срочно увидеться, – продолжал он врать, глядя на не молодую уже, но довольно таки привлекательную женщину.

Никифор уже обрадовался и почти поверил тому, что она именно та, кто ему нужна, и, забыв о приличии, бесцеремонно обвёл ее взглядом.

– Нет тут такого. Да и вообще, одна я в палате. А врачом у нас Надежда Филипповна, – низкий, неприятный голос говорившей женщины смутил Никифора. – Мужиков много раненых. Вон в коридоре аж лежат, а баб почти никого не осталось – кого выписали или в Архангельск увезли, а кто умер. Извини, сынок, голоса у меня нет совсем, не могу долго говорить, – женщина сделала несколько шагов ему навстречу, открыла дверь в седьмую палату и исчезла за ней.

Ответ, а особенно голос, озадачил Никифора. Та, которую он искал, говорила вчера хотя и негромко, но явно по-другому. Казалось бы простое дело на поверку оказалось совсем иным. Он растерялся. Не зная как поступить, подошел к дежурной медсестре.

– Извините, я тетку свою ищу. Она тут где-то лежит. Вернее они с еще одной женщиной тут лежат. Вдвоем в одной палате. В седьмой или в восьмой. Вы не поможете мне? – любезно обратился он к прихорошившейся медсестре.

Та оторвала глаза от лежавшей перед ней тетради и подняла голову. Взгляд ее не предвещал ничего хорошего.

– А то я гляжу, ты тут туда-сюда шлындаешь, – недовольно ответила медсестра. – И нечего тут бродить в женском отделении… Тётку он тут, видите ли, ищет. Сам-то ты кто?

– Я на втором этаже тут у вас. Вчера поступил. С фронта после ранения ехал и вот рану повредил. И у вас потому и оказался, – попробовал он разжалобить хамоватую сестру.

– Солдат что ли? – она уставилась на Ластинина. – А молодой-то какой! – последние слова были произнесены ею уже явно с сочувствием.

– Солдат? Был солдат, теперь комиссованный, – проговорил Никифор, уловив во взгляде женщины некую заинтересованность к себе.

– Всего комиссовали подчистую или что-то хоть исправное на тебе осталось? – в голосе сестры зазвучали игривые нотки.

И пока Ластинин раздумывал над ответом, она задала новый, более не приятный для него вопрос.

– Зовут как?

– Кого, – переспросил Никифор, ясно понимая, о ком она спрашивает, но выигрывая время для ответа.

– Тетку! Кого! Не меня же! – в голосе медсестры снова чувствовалось раздражение. – А меня Зоя Никитична, или просто Зоя можно, но не для всех. Ну, чего молчишь?

Никифор еще утром подумал о том, что в рассказе незнакомки ни разу не прозвучало ее имя. Да и собеседница ее, то девкой, то подругой или голубушкой всё больше называла. «Знал бы имя, не тетку бы и спрашивал, – лихорадочно соображал он, что ответить, пока медсестра пыталась привлечь к себе его мужское внимание». Он уже было хотел что-то сказать, как Зоя своей новой тирадой спасла его и дала возможность ему еще время подумать.

– В седьмой у нас три девки молоденькие лежат. Беременные все. Эти «тетки» помладше тебя будут, – засмеялась «просто Зоя», обнажив верхний ряд красивых зубов.

Про беременность она явно преувеличила, но чего не сделаешь, чтобы на всякий случай отбить желание у понравившегося паренька познакомиться с ними.

– А в восьмой? – попытался уйти от ответа на ее вопрос, спросил Ластинин.

– Ты же говорил, что двое их в палате. А в восьмой москвичка отдыхает. Одна она там с пустыми койками и костылями.

И немного понизив голос, добавила:

– Без ноги она.

Ластинин совсем растерялся. «Ну, не приснилось же мне, – чуть не вырвалось у него наружу».

Не знал он, что краснощекая Зойка только утром после долгого перерыва, связанного с рождением очередного ребенка от очередного неизвестного папаши, вышла на работу и сразу угодила дежурной по этажу. А потому не знала, что до не давнего времени вместе с Серафимой в палате была еще одна женщина. Не знала она и того, что еще вчера голос у Плетневой был вполне нормальным и именно таким, каким его слышал Никифор. А из-за простуды он сильно изменился. Но как бы то ни было выглядела Зойка так, будто сидит тут давным-давно, а потому Ластинину и в голову не пришло, чтобы спросить Зойку об этом. Веснушчатая же Галя Петровская, безвылазно находившаяся в больнице с момента трагедии на Бакарице, наконец-то получила от главврача двое суток отдыха и с сегодняшнего дня на работу не вышла.

Прошла неделя. Рука почти не тревожила Ластинина. Иногда правда чесалась под гипсом. Но это уже не доставляло ему тех неудобств, которые он испытывал в военном госпитале. Он даже научился с ними легко справляться. Как только начинался зуд, он тут же прикусывал до боли губу. Этот нехитрый прием помогал ему. Постепенно он стал им пользоваться и в других ситуациях. Когда ему что-то не нравилось или было неприятно, он тоже прикусывал губу. Ожидаемая боль отвлекала его, позволяла переключить сознание.

Завтра Гаврила Никанорыч обещал оформить документ и выписать, а Никифор так и не определился, как ему быть дальше. Накинув шинель на плечи, он вместе с двумя идущими на поправку портовыми грузчиками сидел на лавке у крыльца больницы, слушая их веселую болтовню. Эти посиделки в последние дни стали для Никифора регулярными. В его палате были сплошь лежачие и малоразговорчивые взрослые мужики, а потому находиться с ними для него было тягостно, да и неприятно.

– А ей говорю, что пора бы и делом заняться, – смеясь, продолжал рассказ о своих похождениях тот из грузчиков, что был чуть старше Ластинина. – А она ни в какую. Тогда я не будь дураком, на другой день к ней с лилиями подкатил.

– Лилии-то, где взял? – спросил другой. – Ну, ты заливать, Макар!

– Где, где! Да в озере нарвал, где еще. Когда с порта возвращался, – молодому явно не нравилось, когда его перебивают. – Там за третьим складом озерина есть. Там они завсегда растут.

Разговоры мужиков забавляли Никифора. Наступил ноябрь, а потепления, о котором заверял Дымов, не чувствовалось. Ластинин поплотнее подоткнул под себя полы шинели, собираясь дослушать рассказ Макара, и прикрыл глаза. На какое-то время Макар и Филимон, как звали другого больного, отвлекли Ластинина от собственных дум. «Так бы и сидел тут, слушая этих балагуров. Вот потеплее еще было бы, так до вечера бы и сидел, – поймал себя на мысли Никифор».

Вдруг ему показалось, что кто-то смотрит на него. «Микола что ли пришёл? – открыв глаза, Никифор закрутил головой, но никого рядом не заметил». Краем глаза, заметив чей-то силуэт на крыльце, присмотрелся. «Батюшки мои, – подивился Ластинин, увидев женщину на костылях. – Опять эта тётка с голосом бабы-яги. Да и вид у неё соответствующий, по крайней мере отсюда, – от такого сравнения ему стало весело и он заметно улыбнулся».

Что-то промелькнуло в тот момент в его голове, что-то знакомое, но мысль тут же ускользнула, не оставив после себя ничего. Уж очень легкими, почти неосязаемыми были те ощущения. «Чертова тетка, так было хорошо, – Ластинин с досады перестал улыбаться и выругался про себя». После этого интерес к разговору двух забавных парней у него пропал. Он встал, потянулся здоровой рукой и пошёл в больницу.

«Принесла тебя нелегкая, – подумал он, проходя мимо незнакомки».

– Ну, что, молодой человек, нашли своего Гаврилу Никанорыча? – услышал он знакомый голос и остановился.

А Плетнева сама удивилась толи собственной памяти, толи своей бесцеремонности, с какой она спросила у этого долговязого русоволосого парня. «Надо же! И доктора вспомнила, которого этот белобрысый недавно спрашивал, – поразилась сама себе Серафима, не понимая, зачем вообще она у него об этом спросила. – Зачем вот спросила? Теперь причину придумывай, если ответит».

Никифор же отвечать не то, что не спешил. Он был настолько потрясен и растерян услышанным, вернее, голосом, которым всё было сказано, что не мог ничего сообразить и молчал. Наконец, он справился с собой и несколько растерянно произнес:

– Да, да нашёл.

И чуть помедлив, добавил уже увереннее:

– Да, конечно, нашёл.

***

Шурочка, услышав осипший голос Серафимы, с сожалением покачала головой и перекрестилась. А уже в обед сбегала домой, благо жила рядом и принесла малинового варенья, да настоек разных для полоскания. Санитаркой Шурочка начала работать еще когда ей не исполнилось и двадцати. И с первых дней в силу своего сердобольного характера помимо выполнения своих прямых обязанностей всячески старалась помогать больным. Особое сострадание у нее всегда вызывали люди, которые после травм чего-то лишались. Потеря зрения или слуха, рук или ног всегда вызывала у нее дополнительное сострадание. Она видела, как нелегко таким больным приходится. Чувствовала, как тяжело свыкаться с тем, что оставшуюся жизнь им придется прожить с с каким-либо увечьем.

– Вот, голубушка, настой из свеклы и отвар из хрена. И вареньица маленько. Мало сейгот малины уродилось, – приговаривала Шура, выкладывая баночки и бутылочки на тумбочку рядом с кроватью Серафимы. – Пей больше кипятку и горло полощи. За неделю и отойдёт. Что-то твои «столовские» совсем тебя забыли. Неужто такие все занятые? – не смогла удержаться она, чтобы не осудить людское безразличие.

– Спасибо, Шура, – прохрипела в ответ Плетнева. – Одежду мою найди, на улицу хочу. А с работы Глаша приходила уже два раза, когда тебя не было.

– Какая улица! Вот сдурела, девка! Тебе докторша что сказала? Вот то-то и оно! В том числе и сквозняков остерегаться, – ворчала санитарка. – Одежду принесу, когда оправишься, и голос вернется, – она строго взглянула на Серафиму и вышла из палаты.

Серафима не расслышала, что ответил Никифор. Ей показалось, что парень не понял ее вопроса, чему она даже обрадовалась. Но тот повернулся к ней и будто впервые увидел, оглядел снизу доверху.

– Ты на мне что-то потерял? – недовольно спросила Серафима.

– Ох, простите, ради Бога, – извинился он за свою бесцеремонность. – Нашёл доктора, конечно, нашёл. Прошло уже несколько дней, и я уже забыл об этом, – проговорил Ластинин.

– Хорошо, – сухо ответила Плетнева.

– Никифор. Никифор Ластинин меня зовут, – произнес он, всё отчетливее понимая, что голос, который доносился тогда из палаты, принадлежит именно этой женщине.

И от осознания этого, Никифор вдруг понял, что вряд ли теперь сможет забыть то, о чем он невольно узнал, подслушав разговор этой женщины. Возникшее желание завладеть спрятанным золотом было в нем сейчас настолько велико, что он готов был ради этой цели многое, если не все, изменить в своей дальнейшей жизни. Он почти явственно ощутил, как близок к богатству, лежащему на дне Вандышевского озера.

Оставалось лишь узнать точное место, где его спрятала эта женщина. Никифор не знал и не представлял, как это сделает, но осознание того, что он уже и так многое знает, придавало ему уверенности. Это «многое» казалось ему сейчас чем-то огромным, даже великим жизненным достижением. Сейчас он был, как никогда доволен собой и благодарен судьбе за представившуюся возможность разбогатеть.

И Серафима, не могла этого не увидеть. Расширившиеся глаза и вытянутое от удивления лицо парня выдавали сполна определенный интерес к ее особе, и не остались ею не замеченными.

– Серафима Плетнева, – сухо проговорила она, опираясь на один костыль. – Я из-за взрыва в порту без ноги осталась, – и свободной рукой она похлопала себя по бедру.

– Да? А у меня бабка такая же, вернее бабку так звали, э-э-э зовут. Наверное, живая ещё. Не знаю точно – с войны вот токо, – говоря это, по выражению ее лица он понял, что сказал не совсем то, что следовало.

Ластинин попытался несколько исправить возникшую неловкость, поясняя, что бабке его уж семьдесят с лишним, а не как ей. В конце концов, он совсем запутался, и виновато улыбаясь, проронил:

– Ну и дурак же я. Вы уж меня извиняйте. Смутился я чего-то. Я с деревни сам, у нас все прямо говорят. Ну, как видят, так и говорят.

А Серафима лишь на мгновение показав определенное недовольство за сравнение ее с бабкой, тут же взяла себя в руки. Этот совсем еще молодой паренёк, по всей видимости, вкусивший в полной мере все больничной жизни, своей деревенской искренностью и непосредственностью вызвал у нее симпатию.

– Да, чего, дружок, извиняешься. Чай не барыня я, – приветливо проговорила она. – А откуда ты сам-то? И чего тут? Тоже под взрывы попал или другая причина?

Никифор не знал, что ему ответить. Нет, почему сюда попал, он, конечно же, рассказал бы. А вот откуда родом, из-за последних событий, он решил пока не говорить. Вдруг, услышав об Ачеме, Серафима насторожиться, и после этого сблизиться с ней, чтобы узнать точное место, где она утопила золото, будет намного сложнее. А скорее всего после этого ему это сделать, совсем не удастся. От необходимости отвечать Никифора выручил громкий возглас Дымова.

С утра Микола как обычно ходил на работу. Порт работал круглосуточно. Его же смена начиналась в четыре и заканчивалась в одиннадцать по полудню без всяких перерывов и перекусов. Пришёл, отработал семь часов и свободен. Дымову был удобен такой график – оставалось время и отдохнуть, и дома по хозяйству управляться. Да и употребить чего покрепче, а после того и выспаться, тоже успевал.

Раньше до войны он всё больше плотничал. Срубить дом или баню для него не представляло большого труда. Занятие это ему нравилось, да к тому же приносило и не плохой доход. Но с началом первой мировой Архангельск завалили грузами. Рабочих рук на погрузочно-разгрузочных работах не стало хватать. К тому же заказы на плотницкие работы резко упали, а в том же порту платить стали хорошо. Вот и подался он в грузчики, благо здоровьем Бог не обидел. Работа у докеров была, конечно, не в пример плотницкой, тяжелая и в какой-то мере даже подневольная. Не сделаешь норму – останешься совсем без оплаты. Никакой радости от таковой деятельности Дымов, конечно же, не испытывал. Но, хорошие заработки и удобный график, перекрывали все другие недостатки. А о свободе, как правило, Микола любил порассуждать лишь, когда после работы разжившись самогонкой, с кем-нибудь из дружков заваливались к нему домой.

Вот и сегодня у него было желание после полудня сбегать к местной торговке Семёнихе да стаканчик другой пропустить с кем-нибудь. В посёлке сейчас спиртного было не купить. Все было под запретом из-за военных грузов. Разгрузка и перевалка в порту шли круглые сутки, а потому «зеленый змей» этому не должен был мешать. Да и сухой закон никто не отменял. А у бабки Семёнихи, проживающей на окраине поселка, самогон был всегда. И не только у нее. У Таньки-икоты тоже можно было разжиться. Но к Семёнихе идти ближе, потому Микола и отдавал ей предпочтение. Конечно, самогонщиц местные полицейские всех знали и время от времени грозили или даже наказывали за нарушение установленного порядка. Сам гонишь, сам и пей. Это не воспрещалось. А вот продавать нельзя. Но кого в России это когда-либо останавливало, если тех, кому хотелось «залить за воротник» было значительно больше? Тут даже «дураки и дороги» отходили на второй план и расступались перед третьей национальной бедой.

«Вот напасть, а! Оне там где-то воюют, значит, а мы тут страдать должны из-за ихних грузов. Рассея! Кроме как туточки негде боле кораблю пристать и разгрузиться. Дожили. Один порт на всю страну остался, – примерно одно и то же бубнил Микола каждый раз, когда думал о выпивке». А тут еще соседка встретилась, когда он с работы шёл. Завидев его, запричитала и ничего умного не нашлась сказать как то, что Зинаида не жилец уж совсем. Рассказала, что навещала утром и видела ее плачевное состояние. Будто он и сам того не знал. Настроение, какое-никакое у него было, но после встречи с соседкой и его не стало. А потому поправить его нужно было срочно, и он, наскоро перекусив, отправился к Семенихе. Проходя мимо больницы, заметил на крыльце нового знакомого, и, решив, что пять минут душа подождет, свернул к Никифору.