Ханидо и Халерха

Толпа шумела – а в это время позади нее шла древнейшая игра мальчишек в салки – догонялки – толкалки. Всегда страдающие от этой игры девушки, однако, упрямо не смешивались с толпой. Вместе с ребятами носился здесь, как жеребенок, и Митрэй Токио. И если молодым было просто весело, то взрослые и пожилые хорошо знали, что это вовсе не игра: странный, непонятный, но знаменитый шаман Токио не зря бегает, не зря распаляет себя…

Верхнеколымский шаман наряжался за небольшим пологом. Он вынул из мешка огромный бубен, увесистую колотушку, потом истрепанную доху, в которой утонули бы вдвоем Ивачан и Токио, вытянул поясок с амулетами, ожерелье с колокольчиками, деревянных и костяных человечков, коротко опиленные оленьи рога. Он одевался – а лицо его было уже нездешним, бледным, глаза ни на чем не останавливались, с губ сильно стекала слюна.

Тордох между тем быстро наполнялся людьми – и вскоре нимэдайл[40] задрожал от напора. Не дожидаясь, пока каждый найдет себе место и пока закроют сэспэ и онидигил[41], наряженный шаман вышел на середину и уселся рядом с другими шаманами. Сюда же, к середине, протискивались еще два человека, за которыми и закрылась сэпсэ. Этими двумя были совсем осунувшийся старик Хуларха с маленькой дочерью на руках и растерянный, как ребенок, Нявал с сыном, обхватившим ручонками его шею. Кроме приезжих шаманов, в центре сидели еще Куриль и шаман Сайрэ.

На большое камлание Сайрэ пришел хорошо одетым, помолодевшим. На голове у него был новенький малахай, и под этим малахаем лицо, покрытое редкими волосинками бороды и усов, казалось благообразным, чинным – даже испорченный глаз как будто расширился. По всему было заметно, что Сайрэ чувствует себя чуть ли не в «верхнем мире». Люди понимали его: ведь он, а не кто – то другой, встал на защиту детей, он поднял на ноги не одну тундру и по его призыву сейчас начнется такое неслыханное камлание – всего этого достаточно, чтобы переживать настоящее шаманское счастье, которое теперь останется с ним до конца жизни. Конечно, сейчас могут сказать, что он ошибся в разгадке тайны. Но неужели Сайрэ не готов постоять за себя?! Наверняка духи его окрепли, и он теперь способен узнать куда больше, чем узнал год назад.

Между тем Сайрэ действительно знал больше других и был уверен, что опрокинет даже шамана с Ясачной. Кто видел, как Мельгайвач менялся с Эргэйуо ножами? Никто. А он видел, и, если что, Мельгайвач признает это… Сейчас Сайрэ, однако, вовсе не думал о доказательствах своей правоты, которые можно предъявить и без камлания. Он удивлялся своей способности угадывать связь происходящего с прошлым, и угадывать быстро, без подготовки. Ведь в тот день, когда он шел за Нявалом, он не думал ни о чукотском шамане, ни о Потонче, ни о несчастной красавице Пайпэткэ. Полусонный, он думал о своей жизни и старости, о том, что делает людям добро, а остается бесславным и бедным. И только потом его озарило: после камлания стал говорить, и слова сами собой сплели прочную сеть, именно тут вспомнился случай с обменом ножами и всплыло красное, довольное лицо Мельгайвача, с улыбкой сказавшего что – то полоумному парню, который радостно и опасливо схватил нож с белой ручкой… Нет, к Сайрэ приходит настоящее вдохновение, он – настоящий шаман. Придет вдохновение и теперь; что подскажет оно – неизвестно, но он чувствует в себе силу, уверенность…

Став ногами на землю, Ханидо и Халерха даже не обратили внимания на людей, жадно, со всех сторон глядевших на них. Звон колокольчиков наряженного шамана был важнее всего на свете, и оба они потянулись руками к блестящим игрушкам. А когда рогатый, бледный шаман, как свирепый бык, недовольно повернул к ним лицо – они дружно захохотали.

Тут, однако, заткнули онидигил, и тордох сразу погрузился в потемки. И пока глаза людей привыкали к темноте, в наступившей тишине вдруг раздался пронзительный плач, такой же дружный, каким был и смех.

Тугой и звонкий гром нагретого бубна заглушил детский плач.

Камлание началось.

Гусиный прерывистый крик огласил огромный тордох. Крик неожиданно оборвался, и словно другой человек очень спокойно запел протяжную песню каюра. Но песня тянулась недолго: шаман прыгнул, затрясся, рассыпав отчаянный звон колокольцев. Звон смешался с рычанием, и все это слилось с грохотом бубна. Нагнетать звуки дальше было нельзя, и шаман, наверно, хотел снова запеть, но его опередил отчаянный плач детей. Халерха не плакала, а визжала, Ханидо хрипел, вырываясь из рук отца.

Токио встал.

– Нюхать! – сказал торопливо он. – Шаман будет девочку нюхать.

Огромный рослый Ланга, оберегавший шамана, бросился к Хулархе и прямо – таки отодрал от него цепкую Халерху. Рогатый старик быстро обнюхал девочку, поймал ее руку, разжал ладошку и плюнул в нее.

– Сомкни ручку – в ней большая силища, – сказал он и отскочил в сторону, прыгнул, завертел головой, заколотил в бубен.

Старик Хуларха, завороженный происшедшим, прижал к себе дочь и крепко обхватил ее кулачок пальцами – словно в нем была великая драгоценность, а несмышленый ребенок может ее потерять. Видя, что с девочкой что – то делают в темноте, Ханидо стал навиваться, хрипеть взахлеб, и Нявал, растерявшись, искал глазами жену…

А камлание продолжалось. Мало кто из людей знал якутский язык, но понять шамана с Ясачной не смогли бы даже сами якуты – шептал он неслышно, приговаривал, заклинал скороговоркой, а пел медленно, уродуя и разрывая слова. С трудом удавалось сообразить, что вот он поднялся в «верхний мир», вот подзывает своих духов и объясняет, что надо им делать.

Куриль сначала следил за ним пристально, с подозрением; он даже улыбнулся, прикрыв рот ладонью, – было смешно смотреть, как кривляется, прыгает, скачет неуклюжий, длинный старик, слишком умный для такого кривляния. Но когда он заметил на его губах пену – закрыл глаза, надолго закрыл, – и задумался. Кто знает, может, действительно человек, распалив себя до настоящего бещенства, способен мыслить как – то иначе и видеть то, чего не видят другие?

Открыл он глаза, когда люди вскрикнули от испуга: шаман упал на веревку, которую изо всех сил натягивали Пурама и Хурул. Широкоплечий Ланга и крепкий мужик Микалайтэгэ схватили его, начали поднимать, но старик бился в судороге; как прирезанный олень, он дрыгал одной ногой в воздухе, а правая рука продолжала конвульсивно взмахивать колотушкой.

Но это не оказалось концом. Шаман вдруг ожил; словно проснувшись и вспомнив о деле, он метнулся, прыгнул, загоготал, закричал нечеловеческим голосом – но очень быстро обмяк и, опустив руки с бубном и колотушкой, сказал:

– Посадите меня…

В темном и душном тордохе наступила долгожданная тишина. Раскинув ноги и уронив на грудь голову, старик тяжело дышал. Так он сидел очень долго, пока наконец не попросил:

– Рыбьей крови… дайте попить.

В тордохе совсем исчезли звуки – даже дыхания и шуршания одежды не стало слышно: сейчас шаман начнет говорить.

– Следы девочки… обнаружил я вокруг вашего стойбища, – объявил старик, отдавая опустевшую медную кружку, – они смешаны со следами… шамана – чукчи… Но Мельгайвач… не виноват. Зря на него злитесь… Воображение вас… обманывает… не настолько он кровожаден, чтоб убивать… невинных детей… Не Мельгайвач нашел духов – они сами… нашли его. Они нападают от его имени и следы оставляют его. Но он не знает… Такие духи… Если же вы будете обижать этого человека, то он рассердится, разозлится, а злость его превратится в крылья духов, и тогда духи сделают все, что задумает он. Не трогайте больше Мельгайвача.

Эти слова были такими неожиданными и такими понятными, что тишина сразу же нарушилась общим говором. Каждый судил по – своему.

– Хм, хорошо сказал, хорошо сказал, – бубнил себе под нос Сайрэ, ни к кому не обращаясь. – Но духов не удушил. Почему же не удушил?

Верхнеколымский шаман, не вставая, отполз назад, к Курилю.

– Тяжко камлать с дороги, – пожаловался он по – простому.

Куриль подался к нему:

– Спасибо тебе, хайче. Правда твоя облегчит души людей.

Народ судачил, а индигирский шаман уже переодевался и отдавал распоряжения. Как все ламутские шаманы, он потребовал перед камланием исполнить его условия. Сейчас надо было убить двух собак, кобеля и сучку, и захоронить их под скалою едомы. Для этого дела нужен был человек, и он быстро нашелся: Пурама бросил веревку, перешагивая через сидящих, пробрался к двери, с кем – то поговорил и сказал, уходя:

– Все сделаем быстро и точно.

А пока завернули полы двери, впустили в тордох свет и воздух. Синий угарный дым пластом потянулся наружу.

– Когда руку – то можно разжать? – спросил Хуларха Нявала.

Отец мальчика Ханидо, Нявал, был таким же молчаливым, как и старик Хуларха. Вечно приоткрытый и будто на ветру высохший рот его словно и не был приспособлен для разговора. Вместо ответа Нявал сейчас только пошевелил языком, и это означало, что он не знает, когда девочке можно разжать ладошку, в которую плюнул шаман.

Дети сидели у них на коленях теперь спокойно. Может, поняли, что здесь, в этом страшном загоне, нет надежнее и безопаснее места, а может, обессилели просто. Щеки Халерхи и Ханидо были сплошь в грязных узорах и в дорожках от слез. Глаза их смотрели на дверь, в сторону света, но смотрели смиренно и безразлично…

Духи ламутских, юкагирских и чукотских шаманов всегда считались слабее якутских. Но от ламута Ивачана люди ждали многого: слишком страшной была его слава, и как знать – может, он сделает то, чего не сделал верхнеколымский шаман.

Пурама вернулся, еле переводя дыхание. Он тут же схватил веревку – и эта его ревностная служба шаманам для Ивачана была как нельзя кстати: выступать сразу же после могучего старика якута, да еще перед чужими людьми, нелегко.

Долгим грохотом вновь нагретого бубна начал камлание индигирский шаман. Первые заклинания он произнес кратко, поспешно. Потом и песни его оказались недлинными. Ивачан больше бил в бубен – бил, бил, и бил, будто заранее предвещая победу своих духов над духами Мельгайвача… И он поднялся в «верхний мир»: грохот быстро вдохновил его… Потом он упал на веревку, упал раз, упал второй раз; поставленный на ноги, он продолжал шептать, приговаривать, отчаянно колотить в бубен и прыгать, широко расставляя кривые ноги.

«Хватило бы у него ума сказать, что передушил всех злых духов… – размышлял Куриль, неприязненно наблюдая за Ивачаном. – Всем бы хорошо сделал – и людям, и мне, и себе». Куриль был убежден, что слава индигирского шамана держится на сплошном обмане, на хитром использовании случайностей: знал он, почему и как умерли его родственники… Сейчас Ивачан и на веревку – то падает не потому, что переносится в иной мир, а из – за усталости, да и прыгает вприсядку вовсе не ради дела, а потому что ляжки в дороге натер, и так ему, видно, легче, только люди не знают этого…

Опущенный на землю индигирский шаман не стал отдыхать долго. И не случайно, что никаких новостей он не принес.

– Много следов вокруг вашего стойбища… Так много, что я долго по кругу ходил… Но следы верхнеколымского шамана указали путь в глубину темного мира… Духи сами натравливают вас на Мельгайвача… Не поддавайтесь им, а то беда будет. А Мельгайвач не виноват – он хотел бы навсегда усмирить их, да не может…

Куриль едва удержался, чтобы не сплюнуть. Знал, что сплюнуть в такой момент, да еще перед народом – значит надругаться над верой людей и над шаманом, но все – таки чуть не решился на это. «Несчастный подражатель! – кипел он. – Хоть бы слова – то свои придумал…» Он встал и поспешно вышел из тордоха.

Наматывая на локоть веревку, Пурама недоуменно посмотрел ему в спину, потом перевел взгляд на Сайрэ, который сидел в глубокой задумчивости, не двигаясь. Первый раз в жизни простой охотник почувствовал что – то неладное. Опять голова Куриль вмешивается в шаманские дела, опять происходит что – то такое, что скрыто от него и всех простых людей… Теперь он видит это, хорошо видит. Острые, как охотничий нож, вопросы кольнули его сердце: «Голова требует от них что – то? А они не слушают его? А разве можно от них что – то требовать?..»

Куриль между тем остановился возле своего тордоха. Его распирало желание сейчас же сесть на коня, бросить все и уехать в свой Булгунях. Ему теперь было все ясно: шаманы хоть и не добились от него особых почестей, не заставили его унижаться, но упрямо не хотят начисто покончить со склокой – оставляют для Сайрэ широкую щель. Ведь нельзя же поверить, чтобы духи шамана – якута – если они есть – не передушили духов чукчи! Не хотят шаманы – и не боятся слабость свою показать… Куриль услышал говор выходивших из большого тордоха людей – и еще отчетливее представил себе, что все останется по – прежнему, когда шаманы уедут. И он заколебался: может, поглядеть, что будет дальше?

Чьи – то шаги стихли за его спиной. Он оглянулся – и увидел Нявала с ребенком на руках и его жену.

– Это… Куриль… Как мне сказать – то? – с трудом заворочал языком Нявал.

– Ну, как думаешь, так и скажи.

– Да как я думаю… И не знаю как…

– Завтра же следы нашего Ханидо разгадывать будут, – вмешалась жена Нявала. – Ты не ругай, что я за него говорю… Я и угощение приготовила.

– Приду, – сказал Куриль. – Вот высплюсь – и приду… Чего это мальчик лицом вроде переменился?

– Это… так… значит… – Нявал поводил по бледному и грязному лицу сына сухим скрюченным пальцем. – Комары покусали его.

– Ты вот что, Нявал, иди – ка к моему дяде Петрдэ: у него горькая вода есть. Пятки мальчишке натереть надо – я слыхал, в остроге делают так. А то болеть будет.

Жена Нявала, вдруг сделавшись неподвижной, стала тихонько щипать мужа – мол, не соглашайся, идем поскорей. Куриль заметил это. «Не даст же водки этот жадюга, – подумал он. – Или счел совет нехорошим?»

– Ладно, приду, – сказал Куриль, отворачиваясь от них.

До самого вечера голова юкагиров не встречался с шаманами. Но когда настало время идти в гости, он решил, что нельзя совсем обходить их – обидятся, разозлятся, да и люди станут глядеть с подозрением – а это пользы не принесет.

В отличие от неряшливой жены Микалайтэгэ, жена Нявала была очень опрятной, аккуратной, не надоедливой. Еду она подала вкусную, добрую. Уха была свежей, без всяких приправ, а потому и особенно вкусной. Подала она жареную печень, икру и такую жирную юколу, что, когда стали ее есть, запивая чаем, жир потек на одежду ручьями. Словом, все – и шаманы, и Куриль, пришедший вместе с дядей Петрдэ, – были очень довольны. И, может быть, поэтому попытки Куриля завязать серьезный разговор были вялыми, да и шаманы переводили его на простую беседу о прошлом, на мудрую болтовню о повседневных делах, и слабый заряд Куриля пропадал даром.

Разошлись поздно, когда солнце оставило над тундрой лишь макушку с золочеными стрелами.

Слух о том, что на второй день первым будет камланить Токио, облетел стойбище быстрее другого известия. Языки у девушек молодые и звонкие…

Девушки – то и взбудоражили стойбище раньше времени. Было еще далеко до полудня, когда они уже заняли лучшие места в большом тордохе. За ними потянулись и взрослые.

Все их приготовления и ожидания, однако, оказались напрасными. Перед камланием появился Сайрэ.

– Разве женщина будет камланить? – спросил он, обведя взглядом плотное кольцо девичьих лиц. – Нет, нельзя.

Духи сразу почуют ваш запах и не будут подчиняться шаманам.

И поползли одна за другой из тордоха принаряженные невесты. И Токио глядел в их лица и подмигивал: не унывайте, мол.

– Ну и камлание… – кряхтя, проговорила Лэмбукиэ, выползая в первый ряд. – Игра, а не камлание. А вчера я чуть не плюнула, прости меня бог…

– Люди, вы так не говорите, – сказал Сайрэ, – и не думайте, что старый якут вас не поймет: мысленно он может подслушать и беду напустить.

– А беда и так уже есть! – рада была прицепиться к словам болтливая Лэмбукиэ. – Чего же он вчера с полпути вернулся? Чего ж не придушил духов? От беды избавить не смог, а напустить беду может?.. Посмотрим, что молодой сделает. А от этого старого черта и ждать было нечего…

И как всегда вмешался муж Лэмбукиэ. Началась перебранка: он опять стукнул жену по рукаву, та вспыхнула, назвала его дряхлым оленем, а он ее старой важенкой. И пошло… Только народ сегодня почему – то не одергивал их, не открещивался от грешных слов, которые сыпала Лэмбукиэ на голову шамана – якута. Но Сайрэ крепко зажмурил сбой глаз, давая людям понять, что от этих ее слов у него в голове потемнело. Так, с зажмуренным глазом, он и хотел было сесть рядом с Токио, но перебранка вдруг оборвалась.

– Ты сказала – черт, – набросился он на Лэмбукиэ. – Мы на чертей больше похожи, чем якуты. Якуты чисто живут, грязь не любят, вшей не заводят. И русские так же живут. А мы во вшах видим счастье[42], считаем, что человек будет богатым, если у него волосы от пота и грязи лоснятся… Но ты помнишь, что кулумский поп говорил? Помнишь? Бог сказал людям: грязное тело – все равно, что грешное тело…

Это был неожиданный поворот в разговоре, и Лэмбукиэ не нашла, что ответить. Да тут кстати появились и оба шамана.

Сайрэ повернулся и увидел, что Куриль уже сидит возле Токио, – он наверняка все слышал. Нехорошо получилось. Вчера Куриль при всех высказал недовольство приезжими шаманами, а он, Сайрэ, сегодня защищает их.

И чтобы сбить с толку всех, но особенно Куриля, он решительно сел рядом с ним, а не с шаманами: пусть думает, что неправильно поняла его…

Люди ждали камлания, а Токио все не вставал и не брал бубна. Молодой шаман сидел, а потом зачем – то лег и подпер ладонью голову. Сначала никто не обратил внимания и на его тихую песню. Но когда песня усилилась и сменилась шепотом – заклинаниями, – люди вдруг поняли, что камлание – то уже идет.

Ни бубна, ни амулетов у Токио не было. Он просто надел короткую драную дошку, подпоясался тонким ремнем и начал, не сходя с места.

Когда все насторожились, Токио сел. Сел, но бубна опять не взял. Так, сидя, он на новый лад затянул негромкую песню. Он пел, пел и пел, лишь изредка поднимая или опуская голову – чтобы прошептать заклинания. В тордохе установилась такая тишина, какая бывает в безветренный день в глухой зимней тундре. Люди пытались лучше расслышать слова и сдерживали дыхание.

А конца песни не было. Токио пел о своей длинной дороге в тот мир, где обитают духи, и дорога его не была такой запутанной, как у ламутского шамана… Вот он встретил одного своего духа, второго, третьего, четвертого, вот он спокойно разговаривает с ними, узнает от них новости – какие, этого никто пока что не знает… А дорога тянется и тянется, и нет впереди никаких примет, которые заставили бы ожидать что – то удивительное или тревожное…

Шаманы, Куриль и родители с детьми, как и вчера, сидели в центре. Шаманы, смакуя, пили рыбью кровь, похожую на жиденькую кашицу, – это любимое питье шаманов все утро и половину дня готовили жены Нявала и Хулархи. Куриль сидел с закрытыми глазами, не двигаясь. Он ни о чем не думал, а только ожидал конца песни. Но потом голова его как – то сразу склонилась на грудь – и он вдруг очнулся. «Смотри – ка: в сон клонит, – удивился Куриль. – Уж не усыпляет ли этот волчонок?» Тревожно оглядев людей, он заметил, что все стали какими – то вялыми, разомлевшими, а девочка Халерха спокойно спала на коленях отца, спал и Ханидо, откинув руку. «Вот оно – волшебство!» – подумал Куриль и почувствовал, как сильно забилось сердце.

Все муки из – за шаманства Куриль потому и испытывал, что верил чудесам и не верил. Однажды умирала женщина, а шаман, покамланив, сказал, что она завтра же выздоровеет. Но женщина умерла. Шамана упрекнули, а он ответил, что его надо было понимать в обратном смысле: выздоровление – это ведь вечный отдых. Вот тогда – то Куриль и смекнул, что точно так же мог бы выкрутиться и он и любой другой человек – нужна только хитрость. Но Куриль знал и другие случаи. Он хорошо помнит, как один шаман приказал больному побегать возле озера – и тот сразу выздоровел. А его дядя – шаман призывал в тордох птичек и гусей – ведь можно же одним взглядом заставить собаку прыгнуть в воду, наверно, можно и вызвать к себе птицу?..

Пока Куриль соображал, что лучше – отдаться силе волшебства и испытать неиспытанное или, наоборот, постараться сохранить бодрость и на все поглядеть со стороны, шаман Токио тихо смолк и неожиданно вскочил на ноги.

– Эй, проснитесь! – с мальчишеским торжеством крикнул он. – Я вернулся уже.

Люди заворочались. Некоторые из них действительно сладко дремали.

– Посидите здесь, – сказал Токио, – а я пойду чаю попью.

– Стой! – запротестовал Куриль. – Кто же так делает?

– Я делаю, – ответил шаман. – Если не устали, то спите. А я пойду.

И он ушел.

– Плут, – шепнул Курилю на ухо Сайрэ. – Под долгую песню в тепле всякий заснет.

– Вели – и – и-кий шаман, вели – икий, – скрипуче пропел верхнеколымский старец, – а будет совсе – ем великим…

– Похоже на это, – согласился с ним Ивачан. – Сила в нем огромная…

Куриль, заметив, что Пурама, скручивая не пригодившуюся нынче веревку, стал на колени и смотрит прямо ему в рот, торжествующе заерзал на месте: ему пришла в голову мысль спросить Сайрэ – сильный ли шаман Токио, спросить при свидетеле. Что скажет он не на ухо, а для людей?.. Сайрэ, однако, почуял неладное и заторопился: ведь наступала его очередь камланить.

– Пойду спрошу Пайпэткэ, все ли она принесла мне, – сказал он, вставая.

Куриль ничего не ответил. Он только сдвинул брови и, глядя в лицо Пурамы, как – то странно, с тяжелым вздохом покачал головой.

Токио долго не появлялся в тордохе. Время шло, людям уже надоедало сидеть в темноте и духоте, а его все не было. Забеспокоились и шаманы, начали переговариваться.

– Догор, – наконец не выдержал верхнеколымский шаман, – сходи, догор, узнай, скоро ли…

Пурама в этот раз не бросился со всех ног выполнять просьбу. Он посидел, подумал и лишь после этого пополз к двери.

Вернулся он быстро. Вернулся, но в тордох не вошел, а только просунул в дверь голову.

– Там… шаман ваш… за девчонками бегает! – сообщил он. – По траве… за холмом…

Люди сразу вскочили и чуть было не подняли тордох на своих спинах и головах. Потом все ринулись на коленях к выходу, оттесняя и подталкивая друг друга. Одни шаманы да Куриль остались на месте. Проснулись и дети. Ничего не понимая, они стали метаться, а потом заорали, стараясь то спрятать лица, то вновь увидеть эту страшную суматоху в темноте и мелькающем свете.

– Малаак[43], – громко и зло сказал Куриль. – Зовите его сюда. И быстрей.

Верхнеколымский шаман задвигал своими мутными глазами, заворочал языком в опущенном углу рта. Вышел скандал, и он не знал, что делать.

А Токио между тем летел по скату холма вниз, догоняя сразу двух девушек, которые уж не могли ни остановиться, ни разбежаться в стороны. В руках у Токио был мох. Вот он поймал одну за шиворот и на бегу начал запихивать ей этот мох за воротник. Люди, стоя в рост или на четвереньках, глядели на эту игру так, словно там, на холме, был совсем иной, незнакомый им мир.

Вернулся Токио в тордох, когда все уже вновь заняли места. Он тяжело дышал и весело, как ни в чем не бывало, оглядывал людей.

– Гы, вы не спите! – сказал он и начал снимать рваную шаманскую дошку.

– Митрэ – эй, – недовольно прогнусавил верхнеколымский шаман, – ты к другому, видно, готовишься делу, а первое не закончил…

– А я… я прямо бежал сюда… С разгона и думал заговорить…

– Ну, говори.

– Дайте попить… Вести я обдумал, пока бегал… А в духоте разве обдумаешь? – Он прилип губами к краю кружки и стал жадно, с наслаждением пить воду. – Сын Нявала… будет… хорошим охотником и пастухом… А дочь Хулархи… будет хорошей женщиной.

– Значит, духи Мельгайвача не тронут их? – спросил Куриль. – Это новость. Может, ты передушил духов? Или у тебя сил хватает только на то, что душить наших девушек?

Раздался хохот. Лэмбукиэ, вырвав изо рта трубку, взвизгнула от удовольствия – и если б не задрала ноги, то упала бы на колени Пурамы, который сидел сзади нее. «А что? – подумал Куриль. – Они не боятся морочить головы, а я чего – то боюсь и молчу».

– Зря смеетесь… – серьезно и обиженно сказал Токио, смело усаживаясь между Курилем и верхнеколымским шаманом. – Я… я не все сказал. Я задушил духов… пока вы спали и готовились похохотать…

Шум смолк, как озерная волна в притоке.

– Всех? – спросил Куриль.

– Надо бы всех, – подсказал криворотый старик.

– Нет, – вздохнул Токио. – Нескольких. Но самых злых. – Он почти незаметно завертел головой, стремясь не пропустить даже шепота, который мог прозвучать и справа, и слева. Куриль, однако, лишь засопел, а старик якут не подал и звука. – Я сказал все!

Наряженный Сайрэ, стоявший позади них, прыгнул в сторону и ударил в бубен.

Так, без перерыва, началось последнее выступление. Все, кто находился в тордохе, а особенно улурочи, жители здешних стойбищ, хорошо понимали, что Сайрэ мог бы и не выступать – он ведь оказался прав и ему теперь можно удалиться с достоинством, которого хватит до конца жизни. Но раз он решился, значит, уж неспроста. И люди наперед знали, на что он решился: конечно, Сайрэ попытается удушить последних духов Мельгайвача – ему, старику, может быть, и не представится больше случая показать свою силу вот так, на глазах у всей тундры…