Ханидо и Халерха

С виду Потонча – хилый, низенький и сгорбленный мужичок неопределенного рода занятий. На узком лице – никакой растительности, ладошки маленькие, пальцы узенькие, девичьи. Зверек горностай тоже мал, да удал. На состязаниях Потонча побеждает всех бегунов тундры, а прыгает – будто летит. Но подвижен он не только на состязаниях. Вся тундра для него – поле для бегов, на оленях, конечно. Если Мика Березкин сидит в остроге и, как сова, выглядывает, кого бы из приехавших общипать почище, а в тундре появляется раз в году, то Потонча носится по тундре и днем, и ночью, и зимой, и летом, и в дождь, и в пургу. Одно время Улуро было запретной для него зоной: якутские и русские купцы не позволяли там появляться американским хваталам пушнины. Но Потонча за большие проценты прорвался туда и, видимо, не ошибся в расчетах. Ловок, удал и хитер Потонча. Перед ним не может устоять даже такой купец – медведь, как якут Мамахан Тарабукин, У Мамахана один закон: песец есть – купи что хочешь, нету – прощай. Потонча же товары не продавал, а давал, пушнину не покупал, а брал. А это совсем не одно и то же. «Вам чай нужен? Берите, – говорил он. – Табак? Вот он, пожалуйста. Водку пить не мешает, муку кушать – одна благодать, а бусы дарить девушкам – это же красота! Берите, берите…» Сколько хотели, столько и брали юкагиры и чукчи (правда, с расчетом не обидеть других). Но и не мелочились, не торговались – шкурки отдавали, не считая: Потонча – свой, еще приедет, еще привезет товара. Бывало, однако, и так, что он вдруг расплачется, начнет жаловаться, что вот, мол, раздал много товара, а за него почти ничего не взял. И люди входили в его положение – за кирпич чая давали пару песцов, а за берданку – десяток: ладно, сочтемся… От радости Потонча плакал – мол, хорошие люди всегда поймут человека, который не себе служит. Он задаром, из благодарности наливал кому – нибудь в кружку глоток горькой воды и, продолжая плакать и приговаривать, садился на нарту, распутывал вожжи. Потом сквозь топот копыт и скрип полозьев доносилась до стойбища песня. Но кто в пути не поет?..

Доходили до людей и совсем другие слухи о Потонче. Однажды он будто бы сказал: «Мне бы золотишка накопить побольше, а шкурки, песчишки, камусы[27] – это так, барахло». В другой раз, сильно пьяный, он будто бы размечтался: «Разбогатею – подамся в Америку, построю шхуну и по всем морям плавать буду». Так это было или не так, но купцы знали: Потонча обгоняет многих из них. Совсем иное дело – молодежь из глухих стойбищ. Для многих ребят и девушек Потонча был загадкой: он не только жил широко, в ином мире, но и стремился куда – то, к чему – то готовился, И наверное, потому он не был обижен счастьем любви, правда, всегда скоротечной…

Целый ворох историй привез в этот раз в ярангу Мельгайвача керетовский купчик – амарыканкиси. О Черском, о его жене Марфе, об их сыне Сасе, о похоронах Черского, о попойках в остроге, о русской свадьбе перед покровом в Верхне – Колымске… Не раз пытался русский гость поправить его – где там: Потонча был слишком весел и счастлив, чтоб понимать, где правда, где ложь, чтоб подумать о том, кто его поправляет.

И совсем не понял Потонча короткого, но сурового, страшного взгляда охотника Пурамы, неизвестно почему и как появившегося в яранге.

Шаман Мельгайвач к этому времени был уже сильно пьян. Но он услышал лай своей единственной собаки. Пока он, падая и вставая, обходил ярангу, Пурама уже стоял перед компанией во весь рост.

Сперва посыльный Сайрэ растерялся, увидев Куриля, Каку, незнакомого бородатого человека, каюра, трех жен шамана. Ему особенно бросился в глаза бородатый русский – и он поклонился так, как учил священник Попов.

– Какие новости расскажут они? – спросил меньше всех пьяный Куриль. Младшая сестра Пурамы была женой Куриля, и потому он мог разговаривать только в третьем лице.

Пурама ответил не ему, а Каке:

– Хайче Сайрэ большое послание шлет…

– Хорошо, хорошо. Я знаю, что он хочет сказать через тебя. После поговорим. Дети живы, растут?

– Если волк не съест теленка до костей и жил, теленок выживет.

Поняв, что сейчас, в присутствии важного гостя может произойти неприятность, Куриль перебил их:

– А что же они не здороваются с Потончей – нашим другом?

И тут Потонча вскочил:

– Брат[28] это мой – Пурама! Что ты болтаешь, Куриль, – мы не враждуем с ним. Настоящий человек он, охотник – нигде не найдешь такого. Забуль[29]. Я поговорить вам дал – может, он важную новость привез. Беда какая случилась? А! – махнул он рукой. – Никакой беды не случилось. Кто родился – растет, старик ваш – шаман жену взял, как ягодку. Правда же, Мельгайвач, как ягодку?.. Дурак кинулся в речку. Беда? Нету беды. Сегодня мы пьем…

Он хотел одной рукой обнять друга, но Пурама потянулся за кружкой, взял ее, чокнулся с русским и Курилем, выпил. Потом он поглядел в глаза купцу – амарыканкиси, перекосив лицо не то от горечи водки, не то ото зла и вдруг смачно плюнул в огонь.

Неизвестно, что было бы дальше, если бы не Куриль.

– Я хочу спать, – громко сказал он, поднимаясь. – И гость хочет спать, и все пойдут спать. Подай, Потонча, доху.

Пурама повернулся и шагнул к двери, чувствуя, как в его спину глядят ничего не понявшие, но пронзающие голубые глаза бородатого человека.

На четвереньках и с помощью старшей жены Мельгайвач добрался до полога – и сразу же захрапел. А Кака опять полез под одеяло к младшей жене. Русскому и Курилю постелили отдельно: у шамана было достаточно хорошо мятых оленьих шкур.

Утром половину стада Мельгайвача – тысячу двести голов – погнали в лес, в сторону города. Русского провожали вместе со стадом. Кака и Куриль исполнили долг перед богом, царем и исправником, свои дела тоже сделали, как хотели. Но оба они веселыми не были. Грустно смотреть на уходящее стадо, которое никогда не вернется. Да и дел впереди много. Нужно собрать ясак, объехать все стойбища; собирать же его – не великая радость… А сперва надо в город поехать. Хорошо, беззаботно шаману Мельгайвачу: долг свой получит сполна, да еще будет считать себя благодетелем. Вот и сейчас он спит, как оплывший жиром медведь, а они – на ногах…

Мельгайвач окончательно выспался к середине дня. Его разбудил громкий голос.

– Ничего Потонча не видел! – в сердцах доказывал нездешний каюр, привозивший русского человека. – Я лучше знаю. Чери – не божий человек, а шаман. За два дня вперед знал, какая будет погода, собирал камни в мешок, воду измерял веревкой, а землю – палкой. Разве будет божий человек или царский человек измерять землю, как мануфактуру? Речка Прорва и убила его за это. И жена у него шаманка, и сын будет шаманом: не успели они мертвого придавить камнем в могиле – сами начали мерить речку…

– Я думаю, ты больше прав, мэй[30] – сказал Кака, пошевелив палкой дрова в очаге. Он бросил палку, вытер ладонью пот и облизал ладонь[31]. – Похоже, русские начинают шаманить над нами. Измерять наш край и записывать его в бумагу, как купеческий товар, – это нехорошее дело.

– Юкагирский шаман зря, наверно, Мельгайвача обвиняет. У нас никто никого не убивал, а русские, говорят, в каких – то местах друг друга, как оленей, режут. Это их духи вселяются в наших людей. – Каюр раскурил трубку и повернулся к Пураме: – Сам ты говорил, что Сайрэ ваш старый. Вот он и принял следы Чери за следы Мельгайвача.

Пурама поскреб ногтями голову и вдруг насторожился.

– Ты, ке[32], откуда родом? – спросил он, глядя своими острыми глазами в глаза каюра.

– Я? Из Анюя. Ламут из дельянского рода. А что?

– Ага. Значит, русских знаешь, – по соседству живете. Но как же ты не знаешь, что русские – это божьи люди! Режутся одни безбожники – белоголовые и красные люди, которые и по – русски – то говорить не умеют, и по – божьи мыслить не могут.

– Чери, по – твоему, добрый шаман? – спросил раздраженно Кака. – Так ты хочешь сказать?

– Так. Может, Чери и шаман. Но речку он измеряет не нам во вред, а затем, чтобы амарыканы на нее не пришли.

Поднявшийся Мельгайвач потихоньку присел чуть позади Каки. Он, наверное, видел хороший сон и потому улыбался. А может, почувствовал, что разговор склоняется в его пользу.

– Все знаешь! – насмешливо удивился Кака. – А скажи, если все знаешь. Почему так пришлось: стали речку и землю мерить – и кто – то детей стал съедать? А за лето у наших шаманов ничего не случилось – чтоб кто – нибудь злей стал.

– Я как шаманил для души все годы, так и теперь шаманю, – развел свои ручищи Мельгайвач. – И не пойму, за что Сайрэ на меня напал. – Он перестал улыбаться и добавил: – Если Сайрэ и дальше хочет меня травить, то лучше пусть сразу съест. Иначе я ум потеряю.

Лучше бы Мельгайвач промолчал. Потому что Пурама давно был готов вспыхнуть, как порох в костре.

– Меркешкин[33] ты, шаман, – прошипел он. – При людях свои заклинания говоришь! Я понял тебя. Ты совсем обратное мне сказал: сначала хочешь Сайрэ ума лишить, а потом съесть! Я шаманский язык понимать научился. Тебе мало было одного Косчэ – еще девочке живот распорол. А чтоб следы замести – Эргэйуо в речку швырнул. Теперь Сайрэ угрожаешь?..

– Хватит! – вскрикнула старшая жена Мельгайвача, бросив в котел мясо так, что вода выплеснулась на огонь. – Не может быть, чтоб наш муж детей убивал.

– Ага. А взрослых, значит, может быть? – прицепился к слову рассвирепевший охотник. – Так вот, послушай тогда, Мельгайвач, и ты послушай, Кака: при свидетелях говорю. Твои, Мельгайвач, духи разбили кружку в моем тордохе? Твои?.. Куриль, Апанаа, гляди – он покраснел. Почему покраснел? Правда в глаза и нос колет?.. И ко мне подбираешься, значит, и к моему брату? Так ты запомни: если еще случится что, я запрягу лучших оленей, приеду сюда – и не испугаюсь тебя ни днем, ни ночью. Я тебе…

Громкий стук ладони о стол прервал его речь. Куриль, как будто дремавший все это время, встал.

– Черти! Все шаманы черти. И Мельгайвач, и Сайрэ. – Он подошел ближе. – Если не перестанут они, я уеду сейчас.

– …И зачем Сайрэ послал к нам такого безумного, – пробурчал тихо Кака, растерянно переводя глаза из стороны в сторону.

– Я уеду, – скрутил Пурама кисет. – Я сказал все. Потонче не сказал, что хотел. Скрылся, трус. Вы передайте: лучше ему в Улуро не приезжать.

Посланец Сайрэ хлебнул из кружечки водку, раздвинул полы ровдуги и не спеша вышел.

– Кака! – сразу же заговорил Куриль. – Большое камлание созвать надо. Пусть шаманы собираются сами. Я ничего не могу – ни понять, ни сделать. Соберем якутских, чукотских, ламутских и юкагирских шаманов. Иначе случится большая беда, а это нам с тобой бог не простит.

ГЛАВА 3

Не всякое дело в тундре сделаешь быстро. На большое камлание шаманов собирали всю зиму; правда, Куриль и Кака не очень спешили, потому что никаких новых бед не случалось. Однако ссора шаманов не давала покоя. Сперва поползли слухи, что Мельгайвач будто бы творит зло не один, а вместе с головой чукчей, Какой. Потом заговорили о том, что Куриль и Кака будто бы выгораживают богатого Мельгайвача и сваливают вину на какого – то русского шамана Чери. Пришлось советоваться с алазейским попом Поповым. И тот сказал: о таких делах надо извещать городских начальников. Отправили в город нарочного с письмом. Ответа сразу не получили. Но потом стало известно, что из Средне – Колымска, с Верхней Колымы и с Индигирки приедут три знаменитых шамана. Им и было поручено разрешить спор.

Косчэ – Ханидо к этому времени исполнилось двенадцать лун, а Халерха уже хорошо ходила.

Жизнь в стойбище у Малого Улуро и само стойбище стали меняться изо дня в день. Сюда сразу же перекочевало много семей с берегов Большого Улуро: приехали те, у кого был или неизлечимо больной ребенок, или убогий человек, или страдающий от шаманского призыва. Все эти люди надеялись на помощь знаменитых шаманов. Затем начали вырастать жилища богачей и купцов, съезжавшихся из острогов и со всех сторон тундры. Наконец все больше и больше стало появляться простых людей: с Колымы приезжали на лошадях, с Индигирки приходили пешком. И небольшой холм у озера все гуще и гуще обрастал пестрыми жилищами, среди которых огромными скалами возвышались белые яранги богатых чукчей.

Жизнь этого невиданного стойбища мудрецов, любопытных, жаждущих чуда и жаждущих новых сделок наполнялась весельем, знакомствами, деловыми разговорами, сплетнями, тревожными слухами. Только настанет утро – и мальчишки уже бегут по всем закоулкам с криками:

– Литэмэч, литэмэч[34]. Люди уже играют!..

Не поев, не попив чаю, мужчины бросаются из яранг и тордохов.

А вот уже тут и там раздаются плач и сбивчивые женские голоса – это поссорились дети, и матери – каждая на своем языке – защищают, конечно, своих собственных, не собираясь понять друг друга.

На берегу озера судачат, шепчутся женщины и девушки, пришедшие за водой. Оглядываясь, что – то выискивая глазами, бродят повзрослевшие парни. Едва ворочая языками, плетутся успевшие хорошо выпить, много лет не встречавшиеся друзья. Важно беседуют за чашкой чаю богачи и купцы.

И лишь два тордоха жили в эти дни особой жизнью. Никто из приезжих не заходил ни к старику Хулархе, ни к Нявалу. Да и сородичи не заглядывали к ним. Кто – то успел пустить слух, что Мельгайвач видел сон, который предсказывал: если их дети останутся жить, то погибнет весь юкагирский род. И хотя Сайрэ сказал, что это – выдумка самого Мельгайвача, люди так и не поселились близко к этим тордохам и с опаской поглядывали на них.

Наконец настал день, когда со стороны тайги на усталых конях в стойбище въехали пять человек – три долгожданных шамана, а с ними главный якутский купец Мамахан и его конкурент на реке Алазее Третьяков Саня.

Самым внушительным из шаманов был верхнеколымский. Один рост этого седовласого старца заставлял содрогаться: сидел шаман на крупном коне, но ноги его едва не доставали земли, а удлиненная голова, похожая на лошадиную, возвышалась над головами всех остальных. Красный перекошенный рот старика был приоткрыт, и с отвисшей нижней губы стекала слюна. Оба побелевших глаза смотрели вдаль с таким надменным безразличием, будто не было ни людей, ни стойбища, ни земли. Никто не знал имени этого чудища, но, по слухам, якуты ненавидели его лютой ненавистью, считали кровожадным – чуть ли не живой помесью сатаны с чертом… Рядом с ним ехал индигирский шаман Ивачан. Этот ничем не мог обратить на себя внимание. Был он невысоким, но упитанным, как бычок; простоватое лицо его не выражало ни ума, ни каких – либо скрытых чувств. Бросались в глаза лишь очень кривые ноги, которыми он цепко обхватывал лошадиное брюхо. Его можно было бы принять за удачливого рыбака или охотника, у которого одни заботы – семья. Но улурочи хорошо знали его – Ивачан шаманил среди ламутов, близких по крови к юкагирам, и был единственным в тех краях сильным шаманом – настолько сильным, что на него тоже поглядывали со страхом. Говорили, что Ивачан съел всех своих родственников, что он не позволял молодым обрести шаманскую силу и тоже съедал их – сживал со света… Третьего посланца вообще нельзя было бы причислить к роду шаманов, а тем более – мудрецов, если бы люди не знали, что им был Токио. Этому Токио, якуту – шаманчику из Сен – Келя, тридцать лет от роду, но выглядит он настоящим мальчишкой. Сидя верхом на лошади, он сейчас вертелся в седле, с радостным любопытством разглядывая огромное невиданное стойбище, подмигивая девушкам, приветственно кивая возбужденным мальчишкам. Это был необыкновенный шаман. Его всегда тянуло к молодежи и даже к детям. Легонький, верткий, он бодро улыбался, не раздумывая, включался в любую игру, даже катался с детишками на салазках, а в прятки мог играть, забыв обо всем на свете. Многие девушки в разных стойбищах сохли по нем и не скрывали, что хотели бы стать шаманками – лишь бы оказаться рядом с ним на всю жизнь. Был Токио очень красивым – лицо у него розовато – смуглое, не скуластое и не длинное, губы яркие, резко очерченные и добрые, а в карих до черноты глазах так и плещется северное сияние. Однако же всем было известно, что невинное это лицо… эти детские шалости – только прикрытие, маскировка. Скопление огромной шаманской силы – вот что в действительности представлял собой Токио. Рассказывали, что ей волшебными словами исцелял умирающих, а тех, кто оскорблял его… заставлял падать и стонать от боли. Был слух, что в городе он словами сбил с коня и отправил в нижний мир жестокого казака, а такое не смог бы сделать даже верхнеколымский шаман. Добрым был шаман Токио…

Шаманы и оба купца остановились в центре стойбища, на никем не занятой площади. К ним, ковыляя кривыми ногами, подбежал старый Сайрэ. Без хитростей и присказок он поздоровался по – якутски и по – деловому сообщил, кто в какой яранге или тор – дохе должен расположиться. Но не успели приезжие спешиться, как со стороны Большого Улуро показался караван Куриля. Решили дождаться главного здесь человека.

Куриль тоже приехал на лошадях. С ним был скупец – старик Петрдэ и его сын Мэникан.

Глаза верхнеколымского шамана ожили, когда голова юкагиров спрыгнул с коня.

– Богатой ту – ундры правитель, диких звере – ей укротитель, – нараспев заговорил он, – голова славного юкаги – ирского рода…. Афанасий Кури – илов, дорообо[35]. Славлю твое высокое и-имя. Привет до – оброму сердцу и большому уму-у!

Куриль бросил поводья сыну Петрдэ, пожал руку шаману.

– Ага… Появился мучитель людей, безжалостный старикан! – сказал, улыбаясь, Токио.

Куриль улыбнулся тоже: ему такой разговор больше нравился, чем восхваление старика.

– Идемте в тордох, – сказал он, пожав руку промолчавшему Ивачану, а потом потному толстяку Мамахану. – И тебе привет, Саня.

Тордох был рядом. Зайдя в него, Куриль со вздохом проговорил:

– Комар начинается… Но сэспэ закрывать не будем: в темноте насидимся еще.

– Я слы – ышал, – запел дребезжащим голосом верхнеколымский шаман, хитро прищуривая глаза, – что ваш Сайрэ-э… иногда разговаривает… с комара – ами…

– Не знаю, – отрезал Куриль. – У него спросите: яранга рядом. Шаманского языка не понимаю.

– О-о, не понимает обладатель… такого ума, известный человек… в мире? – не согласился старик. – Шу – утишь… боишься раскрыть свои та – айны?

– Нет у меня тайн, не шаман я – и не жалею об этом.

– Все это странно слышать, – заметил Ивачан, с кряхтеньем усаживаясь поодаль. – А я почему – то издалека услышал твой сильный призыв – потому и приехал.

– Неправда, – спокойно ответил Куриль. – Ты получил письмо от исправника Друскина, узнал, где все трое встретитесь, – вот и приехал. На Ясачной[36] вы встретились?

– О-о! – обрадовался такому ответу верхнеколымский шаман, садясь за стол. – Это и мне-е теперь странно слышать… А как же правитель Охоноо[37] обо всем этом узнал? Друскин ничего ему не писал… на словах не передавал…

– На шаманское прошлое деда моего намекаете? Нет. Духи тут ни при чем. Это я подумал, что по – другому быть не могло. – Куриль взглядом, будто крючком, зацепил правый, более светлый глаз старика.

Шаман с Ясачной понял его, однако не подал виду и тем же монотонно дребезжащим голосом продолжал:

– По – омню я твоего деда… Си – ильный шаман был… И духи его сильными были… Не уследил только, куда они подевались…

– Постой: а не шаманским ли волшебством ты, Апанаа, разбогател? – ляпнул напрямик Ивачан.

Длиннолицый старик сперва вроде бы удивился такому истолкованию его слов, но потом брезгливо поглядел в угол и перевел взгляд на Куриля: что, мол, там еще болтает куцый волк с Индигирки и стоит ли его слушать. Но это не спасло посланцев Друскина: Куриль хорошо понял их. Исправник недоволен беспорядком у юкагиров, а значит, недоволен им, головой. Если б это было так, шаманы не поднимали бы шерсть. Ивачан же хорохорится не только потому, что умом беден: ламуты когда – то увидели в Куриле заступника, а это ему не нравится до сих пор. Недовольство исправника – не пустяки. Однако сейчас хуже другое. Духи деда, смерть товарища – пастуха, даровое огромное стадо… Все это уже пытались связать с шаманством. Но заговорить о злодействе ради богатства сейчас, когда собрано столько людей, да еще самых жадных к слухам, когда вся тундра повернулась сюда лицом, – тут, как ни нюхай, хорошим не пахнет.

«Что ему надо? Чего он хочет? – Куриль сильно зажмурился, чтобы перед глазами растаяла красная зыбь. – Бросит камлание это чудовище – и уедет. Скажет – не могу правду узнать: тут есть более сильный шаман – душит он моих духов. Одни черти знают, на что он способен. И ничего не потеряет, если уедет. Собьет с ног; не успеешь оглянуться, как обвинят в покушении на детей и как печать отберут. Разорит – и хвастать будет, что победил первого хищника…» – Куриль открыл глаза и увидел перед собой отвратительное лицо слюнявого старика. Шаман следил за ним, не моргая; он ожидал ответа и наперед знал, каким будет ответ.

Но эта самоуверенность старика неожиданно подсказала и Курилю ответ на трудный вопрос: «Чего он хочет? Ага, – подумал он, – тут все и сложней, и проще: надо не так разговаривать с ним. Уважения требует. Нет, большего – признания ума и силы, преклонения перед ним. Потому и пугает…»

– Мамахан, – повернулся Куриль к купцу, который уже блаженствовал над чашкой ухи, удивленно разнюхивая пар: молодая жена Микалайтэгэ хоть и была страшной неряхой, но зато умела приправить еду одной ей известными травами, да так, что можно было сжевать язык. – Мамахан, я сейчас знаешь о чем подумал? Все – таки нам придется с тобой поехать по острогам да поглядеть, как строятся церкви. Своего бы попа заиметь, людей приобщить к светлой вере… А то вот ждали большого камлания, дождались шаманов – а они начинают с угроз. Видно, правду узнать – для них последнее дело…

Мамахан понял игру Куриля, своего давнишнего друга.

– А чего ж не поехать, – ответил он. – Исправнику дело такое понравится…

Мутные глаза шамана метнулись из стороны в сторону, как два зверька, ищущих норку.

– О, Куриль! Кто ж тебе угрожал? – он обтер рукавом рот. – Ты не так понял меня. Я думал, тебе приятно будет, если я деда твоего вспомню. А Ивачан просто злой: долго ехал верхом, шибко зад растер…

– Пусть сходит к озеру и обмоется, – оборвал его Куриль, наконец берясь за еду. – Садись, Ивачан, угощайся. Если б я был владыкой шаманов, я приказал бы всех глупых и ненастоящих шаманов пороть. А сильным, добрым и умным шаманам придал бы еще больше сил – чтоб не путались по разным следам, а сразу бы узнали правду.

– Да что я? – закряхтел Ивачан, поднимаясь. – Я шаман так себе, средний. Никого не обижаю. Только следы разгадываю, если люди попросят. Не держи на сердце мои плохие слова, Апанаа.

– Когда камланить начнете? – спросил Куриль. – Да, а где Токио?

– С ребятами борется, за тордохом, – ответила жена хозяина, тихо хлопотавшая у пуора[38].

Действительно, снаружи доносились топот, сопенье, ребячьи голоса, смех.

– Позови.

– Догор[39], не будем больше бросаться словами, как криками голодные чайки, – согласился на мировую старик, почти совсем перестав распевать свою речь. – Я думаю, после угощения и начнем. Дорогу открою я… А потом индигирский волк будет. Последним – Митрэй. Вот он – Митрэй. Слышь, Токио: будешь последним камланить. А уж потом, если захочет, Сайрэ. – Он испытующе посмотрел в глаза Курилю: не будет ли, мол, возражений! И хоть порядок этот явно играл на его руку. Куриль ответил:

– Мне все равно.

Шаман еле сдержал тяжкий вздох. «Хитер, лысый дьявол», – сказали его глаза.

Токио стоял перед почтенными людьми растерзанный, красный, весь в пыли и приставших к одежде травинках. Но он ничуть не считал себя провинившимся или ничтожным.

– Я на улице буду камланить, – твердо сказал он.

– На улице? Это как же – при свете? – не донес до рта мясо Куриль.

– Без темноты обойдусь. Могу и без песни, могу и без бубна…

– Распорядись, догор Афанасий, чтоб тордох ставили. Пусть большой ставят. Детей не пускать. Только двоих – мальчика Ханидо и девочку Халерху.

Белолицая, красивая, но растрепанная и грязная хозяйка тордоха потчевала гостей с таким увлечением и старанием, что они не знали, радоваться им или злиться. Уха, молодая оленина, вареный чир, печень налима – все было приготовлено будто для самого исправника. Но женщина вертелась возле стола, как комар перед глазом; изодранную доху она надела внакидку, и рукава летали в воздухе, чуть не шлепая гостей по лицам. Куриль тихо бесился, но проклинал не ее, а Пураму: это он – темный, как тайга, человек – настоял, чтобы гостей «хорошо покормили»…

Как бы то ни было, а за время потчевания люди успели разобрать два тордоха и соорудить из них один огромный. И костер уже разожгли в центре его – чтоб прогнать комаров, а потом сушить на нем бубны.

А возле маленькой для такой громады двери собиралась, шумела толпа. Стало известно, что детей не будут впускать, но всем матерям хотелось непременно быть на камлании – и начался спор, кому «по справедливости» надо оставаться с детьми, если всех их оставить в двух ближних тордохах. Мужчины тоже сводили счеты, правда, совсем иные. Нужно было выделить несколько человек на очень важное и почетное дело. Шаман во время камлания может упасть, а это большая беда, которую нельзя допустить. Шаман рухнет на землю – и люди вскрикнут от ужаса: кто – то из них обязательно умрет, могут умереть даже несколько человек… Мужчинам и хотелось прославиться и было боязно: больно уж огромен один из шаманов. Двоим предстояло оберегать камлающего, а еще двоим держать веревку, чтоб шаман не упал на людей.