Сладких снов

Когда я подошел к ней, она никак не отреагировала, все так же сидела и плакала. Видимо она все-таки тронулась умом от одиночества, я, конечно, тоже был немного не в себе после трех лет одиночества, но у меня видимо была более легкая форма помутнения.

– Я взял немного еды со склада. Взамен держи это, – я повертел в руках пистолет, показывая его ей, но она все так же не реагировала. – Он не заряжен, но им можно напугать, – сказал я словами безымянного.

Она не шелохнулась. Я немного постоял подле нее, и, не дождавшись реакции, положил пистолет рядом с ней. Вдруг она неожиданно резко шарахнулась в сторону от меня и начала рыдать с новой силой. Я, честно говоря, испугался такой реакции и инстинктивно отскочил от нее. Нет, тут явно что-то не в порядке. Поэтому я поднял руки, показывая, что в них ничего нет и начал пятиться к выходу спиной вперед, всегда держа девушку в поле зрения. Достигнув двери, я быстро развернулся и выскочил наружу.

На улице же уже начали сгущаться сумерки. Солнце положило на эту битву все силы, и облака окончательно отступили и теперь занимали только треть неба над лесом на востоке. Солнце же почти опустилось за горизонт и теперь окрашивало небо в нежный розовый цвет. Ночь будет ясной и светлой. Сейчас на небе сияла одинокая бледная звезда, пройдет еще пара часов и небо будет усыпано целой россыпью звезд, а эта звезда из бледной точки превратится в ярчайшую звезду небосклона.

Мне пора. Очевидно, что здесь мне больше нечего делать. Я вдохнул полной грудью прохладный воздух и направился к мосту. Идти теперь особо некуда, сейчас, когда я знаю, что провел три года впустую, во мне надломился какой-то стержень, который собственно и держал меня в руках в течение последних лет, теперь какая-то тоска разлилась по всему телу.

Я решил добраться до города и окончательно расквитаться с вопросами, которые передо мной поставила жизнь. Пойду к себе домой и взгляну, наконец, правде в лицо. Но сначала надо как можно быстрее достигнуть города и там уже найти себе место, чтобы отдохнуть. Здесь мне не место, надеюсь, что уже завтра эта девушка решит, что это все был просто тревожный сон.

Похоже, придется идти всю ночь, но выхода нет, не оставаться же здесь, в конце концов. И я, поправив рюкзак, отправился в путь, вновь проходя мимо развешенного сушиться белья, теперь ветер несколько стих и уже был не в силах играться с тканью. Я слышал, как где-то далеко в лесу орудует дятел, какие-то птички чирикают по очереди, почему-то стараясь не перебивать друг друга.

А ведь ничего на самом деле и не произошло, мир все так же жил своим чередом. Ему было плевать на то, что один сумасшедший сегодня окончательно перешел через грань разумного, а другой сегодня узнал, что три года занимался заведомо бессмысленным делом.

Однако самым обидным для меня было осознание того, что я никогда не узнаю, зачем все-таки было устанавливать такую массивную бутафорию. Зачем, кто так жестоко надо мной пошутил? Даже не надо мной, а над всеми нами, над людьми, которые не могут уснуть. Могу только строить догадки, да и это, по сути, бесполезно.

Я уже достиг моста, как услышал какой-то звук, как будто кто-то кричал позади меня. Я обернулся на него. Та самая девушка, укутавшись в камуфляжную куртку, надетую поверх пижамы, бежала ко мне мимо развешенного белья. Она то и дело спотыкалась, норовя упасть, видимо это из-за слез, она не видит толком куда бежит. Подбежав ко мне, она остановилась в паре шагов. Ее лицо совсем опухло, нос шмыгал, а из хвоста на голове выбилось несколько прядей волос, и они теперь в беспорядке развивались на ветру.

– Ночь на дворе. Сегодня будет холодно, – сказала она, отводя волосы с лица и продолжая то и дело шмыгать носом.

– Ты мне предлагаешь остаться здесь? – спросил я недоверчиво.

– Ага, – она очень энергично замахала головой.

– Я думаю мне все-таки лучше уйти, с тебя достаточно на сегодня.

– Нет, просто… пистолет… я очень напугалась. Никак не ожидала. Думала, ты пришел меня убить…

– Из него нельзя убить, только если бросить его в кого-нибудь, – когда я говорил, заметил одну деталь, когда девушка слушала, что ей говорят, она почему-то несколько наклонялась вперед и, смотря прямо тебе в глаза, губами будто повторяла каждое твое слово, периодически при этом кивая.

– Ну, знаешь ли, когда в тебя целятся из пистолета, не задумываешься, заряжен ли он, – она впервые робко улыбнулась, но улыбка тут же сошла с ее лица. – Понимаешь за три года ты первый живой человек, с которым я разговариваю. А ты… так… сразу за пистолет, кто бы ни испугался.

– Но ведь вместо тебя тут мог быть кто угодно. Мне могла угрожать опасность. Я кстати, как и ты стерегу, то есть я имею ввиду стерег, сон людей, и ты тоже первый человек за три года с кем я говорю. Мое хранилище ниже по течению в пятидесяти километрах.

– Что? Не знала, думала до ближайшего хранилища тысячи километров, – она снова улыбнулась и вдруг резко подскочила ко мне, схватила меня на руку, крепко сжала и тут же отпустила.

– Что это?

– Прости, – она покраснела, – я не была уверена, существуешь ли ты на самом деле, – она неопределенно взмахнула руками. – Просто я тут три года одна… мало ли что может случиться.

– Я думаю, что понимаю, о чем ты. Не беспокойся я из плоти и крови, как и ты.

– Просто все это фантастично, похоже на сон или сюжет какой-то дешевой бульварной книжки. Какой-то человек из другого хранилища приходит сюда с пистолетом что-то проверить. Мне иногда снятся и более оригинальные сны. Теперь, когда я поняла, что ты… настоящий, – она снова неопределенно взмахнула рукой, – у меня вопрос, как ты узнал, что здесь хранилище?

– Один из военных, доставивших меня в хранилище, сказал мне это. Я так понял, что мы не должны были этого знать, но тот человек вообще редко считался с кем-то кроме себя.

– Хм, – она уставилась куда-то в пустоту, – меня же просто привезли сюда, пару раз дали прикладом автомата по лицу и объяснили, что делать, потом они куда-то уехали. – Она задумчиво смотрела куда-то в пустоту перед собой. – Обещали вернуться, если я буду делать что-то не так.

– Не знаю, что и сказать, – я все время ловил себя на мысли, что мы говорим как роботы, как будто речь для нас это что-то абсолютно чужое и не нужное.

– Не надо, я не очень хочу это вспоминать. С тех пор уже прошло три года, я думала, что отошла. А тут ты со своим пистолетом. И меня прорвало, – она шмыгнула носом. – А что ты здесь проверял?

– Систему подачи раствора.

– Зачем?

– В моем хранилище она не работает.

– Кошмар, сколько людей погибло… Ужасно, – она, кажется, действительно переживала за них. Удивительно, они бросили ее тут одну, а она переживает за их судьбу, хотя может с ней все в порядке, это я теперь закоренелый циник. – Но ничего, тут у меня вроде все в порядке. Ведь так?

– Люди то в порядке, если ты об этом. Но система все-таки не работает.

– Что?

– В твоем хранилище все то же самое.

– Бред.

– Слушай, давай я лучше тебе все покажу, на словах все сложно объяснить. Да и к тому же я вижу, что ты мне не веришь. Это надо увидеть.

– Это значит, ты принимаешь мое приглашение?

– Да, ты вроде не настолько сумасшедшая, как показалось мне сначала, – я улыбнулся.

– Это лучший комплимент за три года, – она снова улыбнулась, теперь уже не столь робко.

Мы направились к хранилищу, она шла несколько впереди. Я прикинул в голове, может все-таки стоит просто сбежать, так будет проще. Но я решил пока этого не делать, вроде никакой угрозы с ее стороны я не чувствую. До входной двери мы дошли не произнесли ни слова.

Когда мы зашли внутрь и проходили мимо места, где лежал пистолет, она вдруг резко шарахнулась в сторону и указала пальцем на пистолет.

– Забери его. Очень тебя прошу. Забери и спрячь, чтобы я его больше не видела, – ее рука, указывающая на пистолет начала крупно дрожать.

– Хорошо, только не паникуй так, я же говорю, что все в порядке он не заряжен, – я поднял пистолет и спрятал его за пазуху.

– Спасибо, просто я… – она закрыла лицо рукой, – тяжелые воспоминания. Ты не хочешь есть? Проходи на кухню, я сейчас.

С этими словами она развернулась и скрылась за дверью игровой, ничего больше не сказав и даже не обернувшись. Я немного в нерешительности потоптался в коридоре, все-таки девушка вела себя очень странно, и, может быть, идея убежать отсюда потихоньку является весьма разумной. Кто знает, что у нее на уме, усну, а она мне голову расшибет чем-то тяжелым.

На улице конечно действительно очень холодно, но соседний корпус фабрики вроде как пустует, можно попробовать укрыться там. Ночь пережду, а потом рано утром отправлюсь к городу. Я уже начал было медленно пятиться к выходу, стараясь никак не выдать себя, как вдруг она вышла из игровой. Ее глаза снова покраснели от слез, нет определенно что-то тут не чисто.

– Не уходи, – тихо сказала она.

Она стояла напротив меня, в ее глазах блестели слезы. Она сказала всего фразу, но сколько было в ней искренности. Так же я говорил Лине: «Проснись». Искреннее, из глубины души, когда одна фраза заменяет целый ворох слов. Ты можешь сказать пару тысяч слов, но они не смогут передать всех эмоций, как это может сделать всего одна фраза.

Конечно, она тронулась умом, это уже неоспоримо. Однако сейчас я понял, что вреда она мне не причинит. Она может плакать по любому поводу и даже без него, может быть несколько странной, но вреда она мне не желает. Она желает провести с живым человеком хоть несколько часов, не более.

Да и чем я не псих. Она сейчас наверно точно так же думает обо мне. Какой-то мужик пришел из ниоткуда, угрожал оружием, что-то сделал с подачей раствора у себя в хранилище, а теперь, видимо поломал ее и в этом хранилище, еще и говорит, что люди от этого не пострадали. Потом украл еды и пытался вручить взамен не заряженный пистолет. Хотя может и заряженный, с чего бы ей доверять мне. Да если так подумать, то у нее не меньше причин считать меня сумасшедшим. И конечно она так же мне не доверяет, как и я ей.

Но сейчас она стоит передо мной и просит меня не уходить, она искренне не хочет, чтобы я ушел, не хочет остаться одна. Возможно, она боится сегодня остаться одна. А может, это я не хочу на самом деле уходить и сейчас придумываю себе витиеватые философские конструкции про искренность. Может, это я боюсь остаться один.

Я снимаю с плеч рюкзак, ставлю его на пол и прохожу на кухню. Возле дверей я перешагиваю через пакет с рассыпавшейся по всему полу крупой, вспоминаю, как впервые увидел эту девушку, кажется, что это было уже когда-то очень давно, а не сегодня. Девушка идет сзади меня, все еще хлюпая носом.

– Присядь, – говорит она, я сажусь за стол лицом к двери, так на всякий случай. Она же остаётся стоять.

– Что будешь есть? – говорит она таким ласковым голосом, будто я ее муж, опоздавший на ужин, а не случайный человек, которого она встретила час назад.

– Прямо как в ресторане, – попытался улыбнуться я, мне стало жутко неловко, от такого обращения я почувствовал себя не в своей тарелке, будто я не на своем месте и да и обращаются сейчас вовсе не ко мне. – Ты кажется что-то готовила… Когда я пришел.

Тут я обратил внимание, что от плиты пахнет готовой едой, а не сгоревшими вместе с кастрюлей продуктами, выходит, что перед тем, как бежать за мной, она зашла на кухню и выключила плиту. Я, конечно, слышал, что есть прирожденные хозяйки и быт у них в крови, но такое вижу впервые.

– Макароны с тушенкой, будешь? – она, не дожидаясь моего ответа, направилась к кухонному шкафу и достала две тарелки. – Я еще хотела каши на утро сварить, но не успела, ты, мягко говоря, прервал меня.

– Слушай, как бы это сказать. У тебя не подгорела еда. Когда ты успела выключить духовку?

– Когда ты ушел, я первым делом побежала на кухню, так ведь можно и пожар устроить, – она стояла спиной ко мне и сейчас раскладывала макароны по тарелкам.

– Какая-ты… хозяйственная.

– Ну так, у меня трое детей, – она не обернулась, но взмахнула рукой. Потом на долю секунды она замерла с поднятой рукой, потом медленно опустив ее, кивнула чему-то своему и продолжила вычищать сковороду с макаронами.

– Маловато получилось, я же не знала, что кто-то придет, – она поставила передо мной тарелку с просто огромной порцией макарон.

Я вопросительно смотрел на нее.

– Я всегда готовлю на всю семью, по-другому я просто не умею. Не мало?– она чуть покраснела и смущенно улыбнулась.

Я не стал больше ничего говорить, она села за стол напротив меня и мы молча приступили к трапезе. Когда я уже почти одолел порцию, девушка, наконец, прервала затянувшуюся паузу.

– Я Юля.

– Я… – и тут я замолчал, я не помню, как меня зовут.

Я сидел и беспомощно рылся в сознании, стараясь вспомнить свое имя. Когда я сидел на пристани около хранилища и обдумывал историю своей жизни, я называл себя Артемом, кажется. Лина в моих снах всегда называла меня Виктором, но сейчас, когда необходимо представиться я понимаю, что ни одно из этих имен не мое.

– Не переживай я тоже не помню, просто имя Юля мне очень нравиться. А так не помню, может Ира, может Настя, – сказала она снисходительно улыбнувшись. – Имя это всего лишь набор букв, если долго им не пользоваться, то он забудется, как и любой другой набор букв.

– Тогда я Даниил, сокращённо Данька. Первое что мне в голову пришло если честно.

– Помнишь сколько тебе лет?

– Около двадцати восьми кажется.

– Мне в районе тридцати двух.

– Ты хотела сказать в районе восемнадцати?

– Эй, – она поперхнулась макаронами, – хотя этот комплимент гораздо приятней предыдущего.

Она широко улыбнулась, и только теперь, при хорошем освещении, я разглядел тонкий шрам на верхней губе, длинной наверно всего сантиметр, заметный только когда она улыбается, наверно детская травма. Однако, когда она перехватила мой взгляд, то тут же приложила руку ко рту, скрывая от меня шрам, при этом смотря на меня как-то странно, как будто я увидел то, чего не должен был видеть. Я демонстративно перевел взгляд куда-то в сторону.

– Дань? – вдруг спросила она, смотря в стол.

– Да?

– Я не сумасшедшая, честно. У меня с головой все в порядке.

– Я верю. К тому же не стоит переживать, за три года в одиночестве мы оба немного тронулись рассудком.

– Конечно, – она улыбнулась, продолжая смотреть на стол, однако при этом, как раньше, еле заметно повторяя губами за мной мои слова и кивая.

– Все слишком рез…

– Понимаешь, просто все это кое-что мне напомнило, – перебила она меня и теперь смотрела мне прямо в глаза. – Я расскажу но не сейчас, я не готова. Просто знай, я не сумасшедшая, просто есть у меня своя мрачная история.

– У всех теперь есть мрачная история.

Она молча кивнула и уставилась в свою тарелку. После этого на кухне повисла неловкая тишина, единственным, что нарушало ее теперь, был звук того, как вилка царапает металл тарелки, подхватывая очередную порцию макарон. Больше за время трапезы мы ничего друг другу не сказали, более того Юля теперь, казалось, избегала зрительного контакта со мной. Она смотрела куда угодно, даже несколько раз оборачивалась на дверь, находившуюся у нее за спиной, но ни разу не посмотрела на меня.

Тишину решился нарушить только вопль сирены. Сирена выла на той же чистоте, что и в моем хранилище, поэтому перед глазами пронеслись картины тех трех лет, что я провел там. Сердце слегка кольнуло, наверно это какая-то разновидность Стокгольмского синдрома, только тут я испытываю сочувствие не к тюремщику, а к самой тюрьме. За три года даже самая мрачная тюрьма начинает казаться родным домой. Кто знает, может и наш отчий дом кажется нам таким родным только потому, что мы привыкли к нему за годы детства. Хотя нет, отчий дом кажется нам родным, потому что там живут самые дорогие нам люди, а сам дом лишь ассоциируется с ними.

Я и не заметил, как впал в прострацию, Юля ничего не сказала, а просто молча сидела и несколько удивленно смотрела на меня.

– Ты готова? Увидеть это будет неприятно, – сказал я, мотнув головой, стряхивая с себя задумчивость.

– Готова, – она кивнула, кажется, она хотела что-то еще сказать, но вместо этого принялась внимательно изучать кухонную утварь.

– Пойдем.

Мы отправились в аппаратную. Юля на правах хозяйки зашла в помещение первой, зайдя, она нежно погладила рукой фотографии и улыбнулась сама себе. Видимо это входило в ее привычный ритуал. Думаю, что она хранила здесь все фотографии своей семьи не просто так. Она неминуемо заходила в это помещение два раза в день, тут выбора у нее не было, но не больше. И связано это с тем, что она хотела видеть эти фотографии, вспоминать свою семью, но одновременно с этим каждый взгляд на фотографии причинял ей страдания. Я не знал ее истории, но в нынешнем мире действительно не сохранилось людей, судьба которых не была перемолота устройством Станкича, поэтому сомневаюсь, что ее история имеет счастливый конец. Она, так же как я, боится забыть прошлое, не хочет отпускать его, несмотря на то, что это прошлое теперь хранит очень много боли. Видимо таково бремя всех, кто не мог уснуть, сознательно держаться за то, что причиняет тебе наибольшие страдания.

– Так что здесь не так? – она старалась перекричать сирену, от чего ее голос стал еще более грубым.

– Сделай то, что требуется, то, что ты делаешь каждые двенадцать часов каждый божий день., – прокричал я ей.

Она пожала плечами, припала на колено и отточенным движением подсоединила шланг к другой емкости, сирена затихла. Она поднялась на ноги, отряхнула колени и вопросительно посмотрела на меня. Я ничего не сказал, вместо этого я нагнулся и с силой дернул шланг, срывая его с крепления.

«Что ты творишь?» – закричала Юля. Она кинулась к шлангу с испуганными глазами. Быстро схватив шланг, она кинулась закреплять его назад, и тут она сообразила, что из крана не поступает жидкость. Какое-то время она несколько удивленно смотрела на кран, потом несколько раз открыла и закрыла вентиль, ничего, разумеется, не произошло. Она выглядела, будто ее окатили ведром ледяной воды, неловким движением она открыла остальные три крана, ничего не произошло. Поднявшись на ноги, она внимательно изучила показания дисплеев отражающих уровень жидкости в резервуарах, она настолько долго и внимательно изучала эти цифры, что показатель уровня жидкости в резервуаре, к которому она подсоединила шланг, чуть уменьшился. Она посмотрела на открытый кран, из которого должна была вытекать жидкость, о чем собственно оповещал дисплей, но на полу не было ни капли раствора, она снова присела и заглянула в трубу, естественно никаких признаков жидкости там не было. Юля резко поднялась на ноги, подбежала к дисплею, отражающему состояние людей в хранилище. К слову, в ее хранилище зеленым были подсвечены почти все ячейки, значит хранилище забито почти под завязку, что логично ведь их архив не перевернул какой-то олух даже не ведающий, что этим губит людей.

Юля отошла от дисплея и теперь с беспомощным видом смотрела на фотографии своей семьи. Она стояла, обняв себя руками, будто ей резко стало ужасно холодно. Глаза перебегали от одной фотографии к другой, как будто искали у них поддержки. Рот был слегка приоткрыт, губы шевелились, она что-то нашептывала сама себе.

Она, наконец, вспомнила, что я нахожусь с ней в одном помещении и перевела свой ищущий поддержки взгляд на меня.

– Зачем? – так тихо, что я даже не был уверен, что мне это не почудилось.

– Не знаю. И не узнаю.

– Верно. Значит все зря. Все было напрасно, – говорила она обрывающимся голосом, как будто какая-то чудовищная обида сжала ее горло в этот момент.

Будто в трансе она прошла мимо меня и вышла в коридор, я не трогался с места пока не услышал, как закрылась дверь ее комнаты. Конечно у нее шок, ее реакция почти полностью повторяла мою. А как еще может вести себя человек только что осознавший, что последние три года он провел взаперти просто из-за чьей-то прихоти. Я до сих пор и не смог сформулировать теорию, зачем же все-таки кто-то так жестоко с нами обошелся. Или это не жестокость, а часть чьего-то плана? Но в чем тогда смысл этого плана? Не знаю, да и стоит ли ломать голову над вопросом, достоверный ответ на который не получишь никогда.

Разумеется, беспокоить Юлю я сейчас не собирался. Как минимум ей сейчас стоит побыть одной, не каждый день понимаешь, что судьба, и так повернувшаяся к тебе задом, еще и столь издевательски посмеялась над тобой.

Ночевать я решил в игровой, там хотя бы есть кресло. Засов имели только входная дверь и дверь в аппаратную, да и то открыть их можно с обеих сторон. Конечно, можно было просто собраться и уйти, но куда? Я до сих пор не понял, что мне делать дальше со своей жизнью, все эти три года у меня хотя бы была цель, теперь же я просто существую.

Проведя с Юлей несколько часов, я понял, что она не более сумасшедшая, чем я. Мы оба настолько душевно здоровы, насколько может быть здоров человек, проведший три года наедине с самим собой. Даже если она решит меня убить, то наверно это даже хорошо. Тогда мне не придется больше метаться по миру, искать новую цель бытия, мучаясь от ран, которые я сам себе нанес. Так что сегодня я могу спать спокойно, и, если со мной что-то случиться, то мой покой просто растянется на вечность, я не против. Нет, не подумайте, мне отнюдь не хочется сдаваться, я просто устал и, если уж сегодня ночью со мной что-то произойдет, то так тому и быть. Так что спокойных снов.

Я положил рюкзак так, чтобы сидя на кресле можно было положить на него вытянутые ноги, после чего завалился на кресло. Я пару минут поерзал, пытаясь поудобней устроиться. Найдя подходящую позу, я хотел еще немного посидеть и подумать, куда же я отправлюсь завтра утром, но сон неожиданно довольно быстро одолел меня. Хоть я и пытался бороться с ним, но мысли начали путаться в голове, и вскоре я уснул.

Я проснулся с болью во всем теле. Хотя чего теперь удивляться тому, что шея не гнется, а по рукам разбегаются мурашки, ведь я всю ночь провел в кресле, более того, даже не меняя позы. Меня больше удивляло, как я мог в подобных условиях уснуть столь глубоким сном, спал я так же глубоко, как и в заброшенном доме у реки. И теперь, как впрочем и вчера утром, чувствовал себя полностью отдохнувшим, но из-за того, что все тело занемело, создавалось ощущение, что я провел несколько месяцев в зимней спячке.

Поднявшись с кресла, я немного походил по комнате, разминая занемевшие конечности. Более или менее придя в норму, я вышел в коридор. В хранилище стояла привычная для этого места тишина. Наверно Юля все еще у себя в комнате, она все-таки женщина и, вероятно, тяжелее перенесла это событие. Хотя в принципе событие было действительно пугающим. Меня теперь до конца дней не покинет ощущение того, что мной воспользовались, кто-то использовал меня как цимбальную обезьянку заставляя день ото дня всю мою жизнь делать одно и тоже. Но этим моя жизнь не закончится.

Юля вчера выглядела так, будто врач онколог поставил ей страшный диагноз. Хотя я думаю, что в момент, когда я осознал, что все прекрасно работает и без меня, то вряд ли выглядел лучше, чем вчера выглядела Юля. Но сейчас мне уже легче, конечно, меня одолела меланхолия, я сам чувствую себя теперь несколько не в своей тарелке, и мое настроение колеблется в диапазоне от покорно-оптимистичного до депрессивно-суицидального, но мне хочется думать, что моя песенка еще не спета. Конечно, теперь мы не знаем, что нам делать со своими жизнями, я уверен, что, утратив цель, мы не теряем жизнь, просто надо немного подождать пока на горизонте не появится новая цель, тогда и появится смысл.

Надо будет сказать это Юле, если она нуждается в ободрении, хотя то, что утешает сейчас меня, вряд ли подойдет и для нее. В соболезнованиях никогда нет смысла. Это просто слова, которые человек, в жизни которого все замечательно, говорит человеку, у которого все ужасно для того, чтобы последнему стало еще хуже.

Я подошел к комнате Юли и постучался. Никто мне не ответил, но я позволил себе самоуправство и открыл дверь. Внутри никого не оказалось, более того, все находилось в таком порядке, будто здесь никогда никого и не было. Я посмотрел на часы в ее комнате, они показывали без пяти минут полдень. Неужели даже сирена не смогла меня разбудить? Странно. Выйдя из комнаты, я тут же отправился в аппаратную, тоже никого и, более того, на стенах не осталось ни единой фотографии.

По спине пробежал неприятный холодок, а что, если никакой Юли не существует, и все произошедшее всего лишь означает, что я окончательно потерял связь с реальностью. Пока я спешил на кухню, еще одна догадка неприятно кольнула меня в сердце. Что если я никуда и не уходил? Да, именно так, просто сделал кружок вокруг своего хранилища и вернулся, а здесь уже мне встретилась «Юля». А сейчас сумасшествие просто меня немного отпустило, чтобы я мог понять, каким идиотизмом занимался последние пару дней. Я уже бегом забежал на кухню, на столе стояла тарелка с давно остывшей овсяной кашей и чашка кофе. Однако, кроме меня в помещении никого не было. Я взял со стола чашку и отхлебнул кофе, он был холодным, но даже в таком виде оказался сейчас как раз кстати.