Всё, что я знаю о любви

Через две недели на улицах в центре Харькова появились столики с ноутбуками, пристегнутые цепью с кодовым замком к хромированным ножкам и доступом к единственной программе – фоторобот. Перформанс назывался: «Фоторобот Любви».

Каждый желающий мог увидеть мечту воочию – создать портрет идеального любимого человека. Специально обученные наемники вносили данные, фантазии о внешности, и вручали участнику сюрприз: лист А4, фоторобот любви. Я хотел раздать людям подобие индивидуальной карты сокровищ, дать возможность узнать заранее и не пропустить в бурном многомиллиардном потоке своего человека. Разыскивается любовь. Приметы…

Сам принял участие, опробовал, ввел первые пришедшие на ум параметры, наваял женщину, чей образ, по идее, олицетворяет мою мечту о любви. Анна, едва взглянув на результат, скривила рот в улыбке:

– О, Принцесса?

– Глупости! – не глядя, я скомкал листок и запулил в урну.

Привет,

хочу забыть его, как будто никогда не знала. Хочу, чтобы другие руки приучили меня к себе. Не получается. Господи, почему? Хочу стереть все, как стирают ластиком карандашный рисунок – это ведь так просто, нужно только тереть. Уже до дыр и все без толку. Словно маркировка или клеймо. Именная женщина – только его.

Скажи, неужели среди семи миллиардов возможных мне уготована лишь одна встреча в жизни? Так не бывает, не может быть, так не будет!

И потому мои каблуки нынче двенадцать сантиметров, шелковое платье, едва прикрывая колени, обещает больше, чем пошлый рекламный флаер, во взгляде любой желающий без труда прочтет: «Следующий!»

Мне все равно, веришь, совершенно все равно, что обо мне подумают. Даже ты. Ценности и мораль: не нами заданные шаблоны. Принцип изготовления их тот же, что у формованного печенья: хорошенько замесить, раскатать, с силой вдавить алюминиевую формочку в мягонькое. Вылезшее по краям – снова в замес. И так до тех пор, пока все не переработаешь. Совсем маленькие остатки можно выкинуть, будто их никогда и не было.

Вот так же и секс – замеси его, как хочешь: подними до божественных высот, поставь инструментом любой идеологии, возведи на религиозный фундамент, рассматривай как важный культурный, этический, эстетический аспект человеческого бытия; а хочешь – просто трахайся без смысла, как животное, лишь только возникнет нужда.

Что может быть прекраснее, что может быть больнее?

Следующий!

Вчера на лекции встретились взглядом, и сразу поняла: бежать, бежать, не оглядываясь, только отчего-то даже не сдвинулась с места. Животное. Тихо притаилось и ждет в бункере с гладко оштукатуренным фасадом: психолог, семейный консультант, специалист в гармонизации отношений. По окончании мероприятия, в безлюдном коридоре, без лишних слов сунул руку мне под юбку, не дрогнув ни единым мускулом. Мгновенно просканировал: можно. Так устроен мир: любой видит твою слабость, любой видит твою силу. Но не каждый испугается силы, и не каждый воспользуется слабостью.

Предназначение хищника – чуять слабых и больных. Его правда. Я давно больна – законная добыча. Даже не добыча – бесплатный абонемент на питание. Покусанные губы, все, что ниже спины, в синяках, огромный синяк на шее. Отвратительное желание умереть под ним. Желание, чтобы не останавливался.

На перекуре профессионально интересовался:

– За что себя винишь, за что наказываешь?

– Я? Ни за что. Это просто игры.

– Ну-ну, бабушке своей расскажешь.

Может, правда, я себя наказываю? Хочу дойти до дна, а дна все нет и нет. Мне не от чего оттолкнуться, кислород кончается. Я задыхаюсь.

Твоя С.

Первые выступления новоявленного художника-акциониста Даниила Грейса, Джексон бегал смотреть как наивная старшеклассница, искренне радуясь тому, что я вышел из отшельничества.

– Теперь-то Виталич, рванем! Ты со своим талантом, а я – знаешь меня, не подведу!

– Рванем, Джексон, обязательно рванем, – отечески хлопал его по плечу, и добавлял, – Бабло на карту скинуть не забудь.

Но от выступления к выступлению радость Джексона таяла вместе с деньгами на счетах предприятия. Харьковчане охотно смотрели мои выступления и неохотно за них платили. Точнее, не платили вообще. Назвать цену входного билета у меня не поворачивался язык, отчего-то казалось, что как только цифра будет произнесена вслух, магия искусства исчезнет, и я снова стану обычным бизнесменом, затевающим предприятие с целью «получение прибыли». Поэтому каждое творческое событие записывалось в финансовом отчете фирмы одной строкой: «Расход» и фиксировалось значительной суммой: аренда людей, машин, оборудования, помещений, костюмы и декорации – всё оплачивали мои производственные цеха.

Вскоре любая идея, что не касалась развития и укрепления бизнеса, встречалась отчаянным сопротивлением. Джексон приводил взвешенные аргументы, молил, упрашивал, саботировал, злился – делал, что только мог, стараясь перекрыть поток уплывающих рекой денег, но я оставался к его стенаниям глух и слеп.

После «Цилиндров» Джексон окончательно запаниковал. Первый раз мы не смогли вовремя сделать обязательные платежи. Поставщики еще не заподозрили неладное, легко делали отгрузки под честное слово. Несмотря на это, цеха работали в треть силы, сырья хватало лишь на половину рабочего дня. В этот же период начали атаку конкуренты.

Большую часть времени я теперь сидел один в крошечных кофейнях, замкнутый и хмурый. Изводил бумагу на черновики, разрабатывал вновь прибывшие сюжеты постановок, мероприятий, выставок, флешмобов – все время генерировал. С каждой новой мыслью забрасывал предыдущую, так и не додумав ее до конца. Все они виделись мне мелковатыми для Птицы Славы. Она стала моей единственной Госпожой, и жизнь подчинилась простому смыслу: я хотел обратить на себя хоть капельку ее внимания. Был уверен – знаю, что ей нужно: денег, вложений времени, труда, масштаба и удивления на лицах людей.

К слову сказать, свита моя значительно поубавилась, приближаться ко мне боялись. Обо мне ходили правдивые слухи, что если во время монтажа выставки попасть под руку – можно отгрести. Да и количество халявных обедов значительно сократилось. Я не ел сам и никого не кормил. Вначале еще надеялся, что свиту можно будет использовать в качестве помощников, но, к сожалению, качественно они могли только пьянствовать за мой счет. Работать, даже за деньги, свита не хотела. Приходилось на каждую выставку нанимать новых людей. Которые, почему-то, не соглашались прийти во второй раз.

Прошло еще месяца три, и впервые Джексон не выдал мне денег на новое мероприятие. Думаю, тогда он хитрил, демонстрируя пустой сейф и нулевые счета. Скорее всего, он припрятал от меня наличные, предназначенные, по его мнению, для других целей: на выплату зарплаты, налогов, закупку материалов. Зная правила денежного движения на фирме, я целый день просидел в офисе, карауля приезд торговых представителей, собиравших выручку. Джексон, делая вид что прогуливается, дежурил возле ворот, висел на телефоне, очевидно, в надежде перехватить, спасти хоть малую часть добычи полевых командиров.

Среди комнатных менеджеров тоже царило уныние – премий и бонусов давно не давали, всё, без чего можно было обойтись, исчезало: пятничные посиделки, праздничные корпоративы, обеды для персонала, секретарша гуляла в неоплачиваемом отпуске второй месяц, вместо качественной арабики офис давился растворимым порошком Якобс в порционных стиках. После пятой чашки за день у меня страшно разболелась голова, сердце ухало в горле, а содержимое желудка вело себя так, словно ежеминутно собиралось на выход. Я потребовал нормальный кофе. Джексон выпотрошил карманы, сумку, поскреб по сусекам и, насобирав сотню, отправил Анну к ближайшей кофе-машине на улице. Через пятнадцать минут она вошла в двери с двумя стаканчиками и малюсенькой палочкой-шоколадкой. Улыбаясь, откусила половинку, остаток протянув мне:

– Будешь?

Кипяток залил мне глаза, стены вдруг стали красными, пол под ногами раскалился, припекая подошвы, я вскочил с места, смел со стола бумаги, ноутбук, выбил из рук Анны картонные стаканчики. Ошпаривая живот, на нее выплеснулся свежеприготовленный кофе. Она приглушенно ойкнула, попыталась отлепить от тела вареную ткань, чтоб через мгновение совсем забыть про это под градом ударов. Вне себя от ярости, я колотил ее, гоняя из угла в угол, пока кровавые стены не стали оставлять у нее на лице следы – под носом, вокруг губ, на лбу.

– Виталич, стой! Стой!!!

В комнату с воплем влетел Джексон. С разбега заключив меня в железное кольцо медвежьих лап, повалил на пол. Я вырывался, пару раз со всей дури сумел зарядить ему по голове, орал, но в конце концов утих, обездвиженный под мощным телом.

В приемном покое четвертой неотложки молодой хирург равнодушно записал в бланк: «Упала с лестницы», но, зашивая Анне лоб, тяжелым взглядом мерил меня, явно желая подкорректировать данные скальпелем.

На первом этаже, возле кабинета компьютерной томографии, ожидая снимок, сидели молча. Я не знал, что сказать, лишь чувствовал – нужно сделать хоть что-то, собрался духом и положил Анне руку на колено. Она едва заметно вздрогнула, но руку не убрала, напротив, накрыла ладонь своей, будто успокаивая и даже, казалось, сочувствуя моему положению. Дышать стало легче.

Спустя время в коридор вползла пергаментного вида старушенция. Выбрав из длинной вереницы пустующих стульев тот, что возле меня, уселась рядом. Выдержала двухсекундную паузу, предписанную этикетом, для стоящих в одной очереди, и завела «коммуникацию» – участливо сморщив высушенную острую мордочку, интересовалась: «Ой-ёй, что ж у вас стряслось то?». Мы даже не повернули головы в ее сторону, монолог от этого не иссяк, бабка продолжала вещать о том, как в юности, лет сорок назад, поспорив с мужем, получила поварешкой по лбу, и вот такой вот огроменный шишак! – а ей назавтра в смену.

Будто совсем без интереса к слушателям, она говорила, хихикала сама себе, я невольно вникал и пытался представить эту морщинистую, в пигментных пятнах, бабку молодой женщиной, в жизни которой кипели страсти. Силился вообразить – ее любили, хотели, она… Смотрел – и юности не видел, только труху, высушенное голое тело с призывно раздвинутыми ногами. От этой картины внутренности мои сжались. Старушенция хитро сощурилась, словно подсмотрела:

– Сейчас-то, конечно, нет, а в молодости я хорошенькая была, шустрая, всё поспевала. Муж так и прозвал: «Зажигалка»!

– Зажигалка? – я повернулся к ней, вопросительно изогнув бровь.

– Да, – обрадовалась вниманию бабка, – Работала в две смены, балетом занималась, на хор бегала, всё пела, пела…

– А потом?

– Что «потом»? Как-то ни к чему оказалось. Возраст незаметно пришел, болезни. Всё думала: еще чуть-чуть, и жизнь случится, ждала, ждала, спохватилась, а поздно. Старая бабка стала. И ничего не поделаешь. Готовься помирать.

Она снова рассмеялась девичьим смехом, слегка прищелкнув языком, вернула на место съехавшую вставную челюсть.

После больницы отвез Анну домой, а сам поехал ночевать в гостиницу на окружную. Долго сидел на веранде, смакуя холодный кофе, курил. Мне не давали покоя тени прошлого, люди, что жили до нас – сотни, тысячи, миллионы людей волнами сменяли друг друга, заставляя бесконечно крутиться колесо жизни. Они – те же мы, только время их жизни подошло к концу, неотвратимо, невозможно, безвозвратно закончилось. Они были молоды. Они были, как мы. И, возможно, лучше нас.

Привет,

сегодня случилась Лысая гора и шабаш. Ночь Шивы.

Дресс-код мероприятия: красный. Сказали, бог Шива любит женщин в кровавых одеждах. Красного у меня нет, впрочем, денег и желания покупать божественное расположение, тоже. Из необходимого – только азарт, любопытство да чужая машина.

Не поверишь, но мир, очевидно, настроился против поездки. Три часа я кружила по городу: ошибалась поворотами, заезжала в тупики, путалась в замысловатых киевских развязках, без возможности вернуться – три часа! Для получасового расстояния – многовато. Но у меня, вдобавок к терпению, есть характер. Бросила машину, пошла в метро.

Спросишь, зачем такое упорство спускать на бессмысленные мероприятия? Не знаю. Если не рядом с Ним – оборачиваюсь черной бездной, засасывая в себя все подряд, без разбора, желая все новых и новых впечатлений. Только с Ним могу залатать ее, только с Ним успокаиваюсь. А без Него – вечно ищу.

Хотя это все лирика. Мое внимание – Шиве.

На Лысой горе Шивы не было, только люди да скупо накрытый стол, и в кустах батарея бутылок с «огненной водой» из ближайшего супермаркета.

Посередине поляны зажжен ритуальный костер, вокруг мужчины с обнаженным торсом и тихие женщины в красном. При входе меня встречает божественный представитель, гуру Шиваиса, уже в изрядном подпитии. Привлекательный, чертовски привлекательный демон. Артист, мерзавец, стопроцентный безумец, приветствует словам:

– О, подарок мне привели!

От этой фразы по красному кругу бежит заметная рябь. Не обращая внимания на волны, демон без лишних вступлений, во всеуслышание, как и положено, пред богом и людьми, торжественно предлагает мне стать его женой: здесь и сейчас соединить Шиву и Кали в страстном публичном соитии. Услышав поспешное: «Нет, не сегодня», с грациозной легкостью мотылька отворачивается, мгновенно подыскав замену – томную деву с прекрасным декольте и крепкими бедрами. Выловив «подарок» сговорчивее, тащит его в центр круга, спеша порадовать собравшихся театром абсурда – великолепным зрелищем, отполированным до блеска древней идеологией, оттого еще более пошлым.

В нехитром сюжете герой, назвав себя Шивой, одуревший от собственной значимости, вина, марихуановых смол и кутерьмы, цвета Ракти-Кали, ебёт прилюдно n-ную по счету красную жену – по сути, халявщицу, жаждущую попасть в рай по-быстрому, верхом на эрегированном члене божественного подонка. Сюжет так себе. Катарсис отсутствует. Из важного – только попкорн.

Наблюдая бездарную постановку, от скуки прикуривала сигарету от сигареты, проваливаясь в размышления: до чего ж странно выглядит секс, если убрать из него интимность и душевность. Всего лишь два неуклюжих жука возятся друг на друге, потные, сопящие, с искаженными ожиданием блаженства лицами.

Смотрела, погружаясь в себя все глубже, пока не отыскала нужное: «Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие».

А если созиждет?

Напрасно желание разрушить его, напрасно желание стереть.

И вдруг вынырнула, вздрогнув от прикосновения чьих-то губ к шее. Обернулась, сразу узнав его – муж отданной на заклание в центр круга жертвенной овцы заглядывает в лицо масляными глазами:

– А ты хочешь познать Бога? Здесь, сейчас. Пока свершается таинство. Пока Шива благосклонен к нам.

Меня начинает тошнить, когда слова о Боге используют вместо анальной смазки. Непреодолимое желание тут же помыться. Но прежде, чем вода смоет грязь, вначале нужно хорошенько стукнуть чем-то тяжелым, чтоб самые твердые куски отвалились. Не раздумывая, наотмашь бью в лоб:

– Спрашиваешь, хочу ли я, чтоб ты меня выебал? Познать Бога, как его познает сейчас твоя женщина? – делаю паузу на затяжку, тонкой струйкой выпускаю дым ему в лицо, – Нет, не хочу.

Взгляд мужчины гаснет, слова заканчиваются, не начавшись, он оседает в траву, будто внезапно устал, придавленный невидимой тяжестью, и не может подняться. Прячет лицо в больших ладонях. Сгорбленные плечи мелко сотрясают рыдания.

Это хорошо, соленая вода смывает грязь быстрее.

В густой темноте, не освещенной даже лунным светом, кое-как спустилась с горы. На ощупь или по памяти, не ясно, а может, Шива все же был там и вел? Через турникет метро бежала, как Золушка под бой часов, без одной минуты двенадцать. Машина оказалась на месте, слава Богу, у нее нет привычки превращаться в тыкву, только время от времени закипать и глохнуть.

Засыпая, думала об удачном возвращении, о том, что я все время чувствую защиту и поддержку. Шива? Нет, скорее Черная Кали, разрушающая невежество и уставшая от желающих запрыгнуть на мужнин лингам.

Пара затяжек травы, две пачки сигарет, да покусанные комарами ноги – вот и весь улов мистического опыта.

Твоя С.

Неделю просидел безвылазно в «Саквояже», в маленькой комнате номер семь на втором этаже. Закрыв глаза, на задержке дыхания нырял в прошлое, на любую глубину, и отчетливо видел: люди рождаются, живут и умирают тысячелетия подряд; любят, хотят, мечтают, страдают, смеются, плачут, и снова уходят. Все важное давно сказано. Не нужно «изобретать велосипед», достаточно спросить, и они, к нашему ужасу, расскажут: о том, как мы повторяем их путь, шаг за шагом, меняются только декорации.

И я вдруг понял, о чем хочу сказать людям: ничего не меняется!

Нас всех в финале ждет старость и сожаление. Мы все, каждое поколение, начинаем жизнь заново, старательно бежим по кругу, словно цирковые пони, точно так же, как сгинувшие другие, мечтаем о прекрасном, тянемся к свету и, увядая, уходим, не успев раскрыться, вызреть и принести плоды. А новая поросль спешит выбросить в хлам написанную прошлым историю, чтоб повторить ее слово в слово. Не отличаясь ничем от старухи в неотложке, десятка через три лет, если доживу, я буду вещать новым людям о том, какой была моя жизнь. И они, скорее всего, не станут слушать.

«Сорок бабок» – выставка для тех, у кого впереди есть еще сорок лет. Пусть придут и удивятся тому, что ничего нового они не придумали, всё, на что хватает их бытовой фантазии, уже тысячу раз пережевано и столько же раз выплюнуто.

Это будет самая шокирующая культурная акция, которую видел город. На площади Свободы я покажу людям, от чего они на самом деле свободны. Свободны, все как один, от собственной уникальной жизни!

Сорок экранов, сорок интервью и сорок бабок.

Гигантская Голова подсказала цифру. Как, наверное, любой человек, я что-то знал про нее: сорок дней, сорок лет, сорок сороков, но что это может значить точно, не понимал. Полез в интернет, обнаружив там десятки страниц с объяснениями, которые лишь напускали тумана, ничего толком не проясняя. Уже собирался закрыть поисковик и перестать об этом думать, когда увидел еще одно определение: «Считалось, что сорок дней – время, достаточное для очищения, что заставило установить в XIV в. в Марселе сорокадневный карантин для кораблей, прибывших из стран, где свирепствовала чума».

Есть! Оно! Самое значительное из всех определений: сорок – достаточное для очищения. «Сорок бабок» очистят мир от свирепствовавшей чумы современности – бесплодного существования людей, заплутавших в будущем, которое никогда не случится.

Я принялся делать наброски.

Прошло сколько-то времени после происшествия с Анной в офисе (для себя я называл это не иначе, чем «происшествие»). То, что это «сколько-то» равнялось трем неделям, увидел лишь, когда включил телефон. Возня с «сорока бабками» превратила обычно унылую череду дней в один прекрасный поток жизни, и я плыл, не испытывая потребности ни в чем. Несущая смысловая архитектура мероприятия была выстроена, художественный образ ясен, и я почувствовал, что мне хочется переключиться. Выпить вина, ощутить в ладони теплую грудь, увидеть женские ноги у себя на плечах, в общем, мне требовалось снять напряжение трех рабочих недель. Я позвонил Анне.

«Номер не обслуживается», – чужим женским голосом пропел динамик. Сразу набрал Джексона. По моему распоряжению в его обязанности входило пополнять банковскую карту Анне и оплачивать счета, включая телефон. Джексон ответил сразу и с первого мгновения наметилось неладное. На вопросы он отвечал так, будто никогда раньше меня не слышал, я рыкнул:

– Джексон, что за хуйня происходит?!

– Виталич, можем встретиться?

Через час я сидел в кофейне, где Джексон, краснея и заикаясь докладывал мне «что за хуйня».

С голубыми пронзительными, чуть полинявшими, глазами, в потертых джинсах, путешествующий исключительно как каучсерфер Ник Вик – ирландец, перформер – заметно выделялся среди других, возвышаясь на голову, а может, две над любым из свиты. После показа «Кто я?» проникся ко мне братской любовью, смотрел с обожанием, называя «образцом современного художника». Вечерами после показов вдрызг напивался за успех и здоровье, на финальном этапе фуршета беспредельничал: демонстрировал дамам, сидящим за столом, толстую вялую колбасину, вынутую из ширинки. Неизменной фразой: «Никвик в гавно», – под общий гогот обозначал выход в алко-кому и падал замертво до утра.

Харьковские барышни сторонились его, как прокаженного. Даже возможность уехать за границу не скрашивала впечатления. Ник Вик бродяжничал, прожигал жизнь, безбожно бухал, только в отличие от Вовочки делал это не от безысходности, а по велению сердца. Ник Вик был философ с блестящим европейским образованием, Ник Вик был наследный миллионер.

Основным развлечением для него стало приехать в страну третьего мира и слиться с ее жителями.

Несколько месяцев, сам не помнил точно, он колесил по Украине, пока в Харькове не приклеился ко мне. Пару раз, под пьяную лавочку, мы обсуждали возможности партнерства, но его творческие идеи мне не нравились, а попросить денег мешала гордость и вера в то, что хватит своих. Вторым, после меня, поводом остаться в Украине для Ника стала Анна с ее амстердамскими замашками и правильным английским. Она вспыхнула для него лучом света в темном царстве людей, плохо разговаривающих даже на родном языке, но относилась прохладно, все восхищение приберегая для меня.

После «происшествия» в неотложке Анна неделю добросовестно, по словам Джексона, ждала звонка, потом собрала вещи, наскоро нашла арендаторов для свой харьковской квартиры, попросила вывезти мои вещи куда угодно, и даже не сказав «прощай», укатила с Ником, приняв предложение разделить его полную приключений жизнь. Ни записки, ни адреса, только коробка с украшениями, что я дарил ей по разным поводам. Больше ни слова – что-что, а красиво молчать Анна умела.

Джексон объяснял, что дозвониться до меня не было возможности, но я твердил, что это все вранье, и если бы они хотели, и телефон всегда был со мной… В итоге получасовых препирательств послал его куда подальше, назвав предателем. Мне было плохо, так плохо, что даже правда про отключенный три недели телефон никак не спасала.

Привет,

я счастлива – и снова Харьков!

Представь, не успела сойти с поезда, запел телефон и: «Слушаю Вас. Нет, работу еще не нашла. Да, интересно. Могу подъехать в течение часа». Волшебство, не иначе!

Так и вижу крылатого хранителя – небесного красавца, который большую часть времени, глядя на меня, держится за голову, потом тяжело вздыхает, идет договариваться с сородичами, мол, войдите в положение, посодействуйте, знаете ведь, она у меня немного «того».

Хочу сказать тебе: он прекрасно справляется. Я его не подведу!

Через час, минута в минуту, была на месте – у служебной калитки развеселого заведения, видимо, по ошибке названного «Великая Британия». Через час пятнадцать уже принимала дела, вникала в тонкости, сидя в респектабельном хозяйском кабинете со стенами цвета красного сухого в золотых крендельках. Работа не сложная: придумывать всевозможные затеи для увеличения посещаемости заведения. Если хочется социальных понтов, можно смело подписывать визитки: «Арт-директор».

Перенаселенность планеты, места, где никто никого не знает, и доверие бумажному миру бывают очень полезны одинокой женщине: надевай любую маску, грамотно носи, и не ошибешься. Представляйся кем хочешь, распечатав наскоро состряпанные рекомендации в ближайшем копи-центре. Проверить, кто ты, практически невозможно, лишь верить умению придавать форму разным пустякам. Главное – понимать, чего хочет заказчик, чтоб подобрать соответствующий костюм.

Костюм арт-директора я носить умею. Основные цвета: авантюризм и художественный вкус. Немного аксессуаров: высокие каблуки, чтобы лучше видеть тебя; толковую помощницу, чтобы лучше слышать тебя; и темные очки маркетинговых стратегий, чтобы быстрее съесть тебя, дитя мое!

Оплата невысокая, но гарантированно, два раза в месяц. Большой склочный коллектив, должностная иерархия, на олимпе – верховное божество, Хозяин. Волнующий новый опыт. Кстати, там я теперь живу. При заведении есть дом с комнатами для персонала. Мне повезло: мое крошечное гнездышко с отдельным санузлом – в самой дальней и самой высокой башне.

Любимый Харьков.

Самой не ясно, как в него влюбилась. Да, дома… Да, улицы: Сумская, Пушкинская, Дарвина, еще сотни улиц… просто старый город. Чуть чище других, молодежи чуть больше (всё же ВУЗы); метро, кофейни с лучшим кофе, густая парковая зелень, площадь – между прочим, самая большая в Европе (хотя, думаю, это только по мерке влюбленных горожан), градусник – под ним легко назначать свидания…

Ну и что? Город и город.

Да, только нет!

Все мне здесь мерещится что-то неуловимое – не то в воздухе, не то в голове, волшебное, воздушное, от чего бродишь часами по мощеным тротуарам тихо влюбленный, улыбаешься себе в шарф и то ли фотографируешь, то ли рисуешь – прямо в сердце – Харьков.