Всё, что я знаю о любви

Пляжный абориген отстукивает на африканском барабане музыку сердца – стучит у меня в животе. Вибрирует. Жизнь в моем теле. За многие месяцы я почему-то забыла, как это – жить? Побитый пес без ошейника, что сам себя привязал к будке. Сам себе дал команду: «Сидеть!». Сам себя бросил и не вернулся, чуть не подохнув с тоски.

Бреду к палатке, заплетаясь в пьяных ногах. Падаю на надувной матрас, мгновенно засыпая младенческим сном. До самого полудня.

Днем берег шумит многолюдьем, даже не знаю, к счастью ли? Одно радует: умереть с голоду среди такого количества людей невозможно.

Оказалось, здесь много магического народу, много и дураков, возомнивших себя магами. Хотя открою тебе тайну – разницы нет. Не мы вещаем людям о важном, уж точно не мы выбираем. Религии, философии, мифы и сказки, – все говорят одно, да что уж – любой дурак знает истину. Только редко выпадает возможность услышать ее, а кому-то – никогда. Если сложилось – какая разница, от кого она прозвучала, кто произнес важные для тебя слова: Папа Римский или уборщица тетя Клава. И часто Папа Римский через призму догматов хуже видит реальность, чем тетя Клава, каждый день делающая в подъезде влажную уборку.

Твоя С.

      P.S. Проси за меня у святого Мартина, защитника всех бродяг.

«Продуктивность» увидели всего несколько человек, случайных прохожих, но кураторы «Муниципалки» хорошо натренированы на супер-продуктивность. Утром популярный харьковский интернет-портал опубликовал новость о культурном событии, «всплеске искусства посреди тротуара», начищая бока первой-второй столице, а ближе к обеду раздался звонок. Вовочка. Возможно, решил, что жизнь наладилась: горячо поздравлял, восхищался. В ответ, защищаясь от лести, я хмуро угукал.

– Дэн, правда, кайфово получилось, шедевр: творчество пластикового и безглазого выплескивается из унитаза в мир! И телки с краской зачетные! Безликие, крепкозадые бляди, раскрашивающие дерьмо качественными релизами.

Вовочкина настойчивость, а главное, что «рубит фишку», мгновенно все сечёт, смягчила мое намерение кусаться – я расслабился и пропустил удар.

– Вчера Ника видел, – вставил он ни с того ни с сего.

– С Анной? – я не успел прикусить язык.

– Нет, говорит, ушла от него почти сразу, на первой же вечеринке в Лондоне. Фамилию сменила, знаешь? Грейс. Теперь она Анна Грейс. Живет в Калифорнии.

Даже не знал, тот ли это адрес в Скайп, набрал по наитию annagrays и четыре нуля в конце – изобретенный когда-то давно наш универсальный пароль. Не успела картинка догрузиться, закричал:

– Анна, Анечка, слышишь меня?

Монитор испуганно моргнул, предъявив Анну.

Она. Сильно изменилась, заметно похорошела, но даже не это бросалось в глаза. Как бы точнее сказать? Она стала настоящей иностранкой. С безмятежного лица не сходила улыбка, доброжелательная сытая улыбка американской подданной, впитавшей с материнским молоком текст декларации о независимости «все люди созданы равными» и по этой причине, чувствующей себя выше всех.

Увидев меня, не выключила Скайп, не нахмурила лоб, даже не вздохнула устало: «Ах, это ты?» – смотрела на меня ясными глазами ангела, нежно улыбаясь. Я взял себя в руки:

– Ты как?

– Ок, – кивнула Анна, продолжая улыбаться.

За ней, на заднем плане, с лучшего ракурса, огромное в пол окно, изумрудный газон, увитая розами беседка, бассейн, белый лабрадор скачет за белым мячиком, осторожно прикусывает его белыми зубами и приносит хозяину – средних лет белому мужчине спортивного телосложения – идеальный видеоряд, мечта любой домохозяйки.

Разглядывая друг друга, молчали. Секунду. Десять. Бывают такие моменты, когда нет ни одной мысли, ни одно слово не слетает с языка, нет никакой маскировки, чтоб спрятать главный вопрос. На исходе минуты, с перепугу, схватил первое, что пришло в голову:

– В Харьков не собираешься?

– Нет.

Мне показалось, она сейчас выключит камеру, и больше ее никогда не увижу, не спрошу самого важного:

– С Принцессой связь поддерживаешь? – держался равнодушно, как только мог.

– Нет, – поспешила с ответом Анна, обнажив бурное течение под стоячей водой, – Последний раз виделись перед ее отъездом. Она ночевала у меня несколько дней, брала ключи. И все. А ты?

Соврал, что время от времени видимся, что у нее все нормально.

– И здоровье? Без осложнений обошлось? Все же серьезное дело – сорвавшаяся беременность.

– Да, все в порядке, – я зачем-то продолжал врать.

– Вот и хорошо. Больше за тебя волновалась, как ты переживешь. Принцесса справится.

По ту сторону экрана вода выплеснулась на поверхность, и передо мной вновь сидела моя Анна, открывающая дверь в мир мощных подводных течений только своим, самым-самым своим, только мне. Легкий всплеск, доля секунды, но я успел распробовать горечь. И внезапно понял, что прям сейчас, в эту минуту, происходит что-то важное, то, что нельзя пропустить, прячась за маской, тщательно выстроенным образом неуязвимого человека, у которого все «ок». Сложив на груди руки, я взмолился о пощаде, просил отменить приговор:

– Анечка, прости, я соврал, ничего не знаю о ней – где она, что? И про беременность, про то, что она вообще была, ничего не знаю! Не знал никогда. Прошу. Скажи.

Анна пропустила мои слова мимо ушей – казнить, нельзя помиловать, – как ни в чем не бывало, продолжила:

– Может, к лучшему, что ваш тигренок не родился, а то случился бы с огромным красным ртом, от уха до уха.

Нежно рассмеялась, помахала ручкой «бай-бай» и отключила трансляцию.

Белые начинают и выигрывают.

Шах и мат.

Все рассыпалось, словно сахар.

Так бывает: зачерпнешь ложкой, с горкой, аккуратно несешь до края стакана, но вдруг рука дрогнет. Казалось бы, чайная ложка, а везде липко. В первый момент думаешь – собрать, смести со стола в ладонь, в чашку. Дурная затея. Не стал даже пробовать.

Дал объявление в OLX, устроив копеечную распродажу всего, что не успел или не захотел вывезти Джексон.

Покупатели приезжали в цех, намереваясь купить ту или иную мелочь, а уезжали с доверху забитыми никому не нужным барахлом багажниками. Во время распродажи я изображал городского сумасшедшего, придумывая для каждого гостя историю, одна хлеще другой. Люди складывали вещи в коробки, внимательно слушали, осторожно закрывали багажники вместительных автомобилей, благодарили, а выехав за ворота служебной территории, крутили пальцем у виска. Мне было все равно.

Меня охватила настоящая лихорадка, каждая не проданная вещь была тем самым липким кристалликом, что лез под одежду, в волосы, приставал к подошвам, рукам и царапал, царапал, царапал. Испытывая физическую потребность избавиться от всего, я без устали фотографировал, размещал в интернете объявления, продавал, отдавал, выбрасывал. С остервенелостью средневекового инквизитора я уничтожал, сжигал, казнил вещи, будто именно они провинились в том, что все рассыпалось. Словно сахар.

В одну из ночей во время распродажи мне снился сон. Видел медленную серую воду, что стальной лентой разрезает землю надвое. Между крутыми высокими берегами – мост. Я иду по нему, не сводя взгляда с женщины на другой стороне. Роскошное алое платье, пшеничные волосы шелком спадают на обнаженные плечи. Ясноокая, полногрудая, с нежной, тонкой, почти прозрачной кожей. Богиня мира Любви. Волнуясь, шаг за шагом приближаюсь. Она молча сторонится, пропуская меня на берег, в землю обетованную. Во взгляде Богини – покорность и смирение. Оглядываюсь по сторонам, и сердце мое даже во сне обжигает сожаление: все разрушено. Земля усыпана обломками когда-то роскошных зданий, деревья сломаны, сожжена трава. Ветер гоняет по мертвой пустыне лоскуты красной вуали, блестки, обрывки серпантина. Тут был праздник. Праздник закончился. Я опоздал. Мир любви разрушен.

Проснулся, отчего-то вспомнил, как ездили по побережью. Принцессе захотелось сразу после Нового года в Крым. Она мечтала одна, но как-то все сложилось – поехали вместе. Всю поездку ругались, пару раз я высаживал ее из машины, бросал посреди дороги, думал: «Все, конец, ну ее к чертовой матери!». Потом – бесконечные СМС, я возвращаюсь и через день всё заново.

В Коктебель приехали затемно, пришлось буквально на пальцах показывать, как там кайфово. Хотя днем, серым январским днем, точно так же сложно рассказать про августовский Коктебель. Спина к спине мы сидели на пустынном берегу, с моря дул холодный ветер, забирался под одежду, всячески желая загнать нас в машину, в гостиницу, куда угодно – лишь бы ушли, но нам было все равно. Полпачки сигарет, почти полная бутылка крымского коньяка и шикарный в лунном свете пляж Коктебеля. Именно тогда у нее родилась фантазия – приехать сюда летом, гадалкой. Придумала себе длинную цветастую юбку, распущенные волосы, на запястья браслеты, маленькую сумку через плечо, в ней карты. Говорит:

– Буду гадать!

Я тогда посмеялся:

– Если будут спрашивать о ближайшем будущем, смело отвечай: «Обгорите, однозначно, обгорите!». И про дальнюю дорогу не забудь. Домой.

Через неделю в цехах не осталось даже намека на то, что совсем недавно здесь несколько лет процветало большое производство.

Сорок – достаточно для очищения.

Привет,

мне нужно вернуться, обязательно нужно вернуться, и я найду путь. Из всех дорог путь к себе – самый рисковый: без обозначений, без правил, лишь секретный фарватер. Вначале ключ, после дверь – настоящая охота. Значит, не все потеряно. И я в седле.

Лежу на коврике для йоги в небольшой душной комнате, с десятком таких же заблудших и бешеных. Смотритель маяка, хранитель фарватера – средних лет шаман в застиранной футболке с благостным Ганешой на круглом животе. В крепких руках бубен. Пять минут инструктажа, три из которых наполнены обещаниями блаженства, рассчитаны на нашу начитанность и буйное воображение. Огромные колонки расставлены по углам комнаты, шаман кричит: «Поехали!» и поворачивает ручку громкости на максимум – уши обжигает расплавленный металл. Вдох-выдох, вдох-выдох. Гончие взяли след, ведут зверя, наш отряд мчится сломя голову сквозь зачарованный лес.

Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох короче, выдох быстрее, жестче, жестче, держать ритм, держать, не останавливаться! Я стараюсь изо всех сил, но отстаю. Дыра между мной и отрядом быстро увеличивается. Лес мгновенно штопает ее густыми ветвями, пряча меня в непроницаемый кокон: ага, попалась! Приходится остановиться – где я? Поднимаю взгляд вверх. Остывшее небо сыпет пепел, нежно устилая землю легчайшим пухом. Рисует колыбельную. Шепчет: «Ну, детка, давай» – выдох, выдох, выдо… до… до… дорога, длинная-длинная, широкой лентой скользит в пепельные небеса. Мелово-белая на их фоне. Мне туда, в тишину. Сворачиваюсь, кутаясь в пуховое, и замираю тихо-тихо.

Но остроглазый шаман не дремлет, рвется ко мне, прорубая стены, колотит небо, беснуется, кричит: «Дыши! Дыши! Возвращайся!». Ганеша на его животе нервно кушает сладкое. Шаман шумит, вытряхивает из небес пепел, возвышаясь над землей богом-громовержцем. Пепел забивает нос, горло, жжет в груди – я не могу сделать вдох. Пальцы на руках и ногах сводит судорогой. В моих глазах ужас и мольба о помощи. Небо в панике провисает над головой, почти касаясь макушки. Шаман ускоряет громовые раскаты, колотушка яростно лупит по натянутой спине бубна:

– Дыши, слышишь меня, вдох, вдох, вдыхай!

Тело скрючивается от нечеловеческих усилий, тонкой струйкой втягиваю внутрь воздух. От боли пищу: «И-иии», и жизнь мгновенно входит в меня. Пепельное небо тотчас взрывается красным, оранжевым, желтым…

Вдох, вдох, выдох. Еще, еще. Дышу, и каждая клеточка тела радуется наставшей жизни. Смеюсь в голос, вместе с Ганешой хором считаю:

– Каждый-Охотник-Желает-Знать-Где-Сидит-Фазан!

Я дышу, представляешь? Дышу!

Глядя в ночное небо, легко исчезнуть, раствориться в звездной пыли, забыть о собственном сердцебиении, слушая пульс Вселенной. Забыть о дыхании, пищеварении, о шампуне, что вчера закончился, и пустой банке из-под кофе. Слушая ночное море, можно спуститься в бездну, в себя, блуждать в темноте, на ощупь разглядывая стены.

В палатке ужасно: только кажется, что на берегу, у самой кромки воды, прохладно. Вовсе нет, там душно и влажно, как в остывающей парной. Капли воды висят на потолке, срываясь, прохладные, шлепаются на горячую кожу, от чего вздрагиваешь всем телом, как от пошлого прикосновения наглеца.

Я сплю возле палатки, вернее не сплю – долго лежу, глядя в глаза космосу, смотрю не отрываясь, играю в гляделки, хочу заглянуть в душу мироздания. Вечность в ответ любуется мной, как всем скоропостижным, холодно улыбаясь во весь Млечный путь. И глядя на нее, я с первыми лучами Солнца открываю глаза.

Знаешь, есть такая математическая шутка, на уровне средней школы, будто любая точка во Вселенной является ее центром, потому как равноудалена от любой крайней точки. Куда не проложи вектор, всегда упрешься в бесконечность. Если воспользоваться в качестве опоры для мысли системой координат, получится еще любопытнее: точка эта одним своим появлением делит Вселенную на плюс и минус – ноль плюс бесконечность/ноль минус бесконечность.

А теперь назови точку эту Человек, обнаружив тем самым вселенскую границу между краями – добром и злом, любовью и смертью, свободой и рабством, волей-неволей, прекрасным и безобразным.

Часто утверждают, что мир дуален. Да. Соглашусь. Ведь есть точка, которая делит бесконечную Вселенную пополам. Делит всегда поровну. Потому как равноудалена.

Крошечная точка во времени и пространстве – Человек, граница между светом и тьмой. Граница, на которой всегда идут ожесточенные бои. Еще бы, Мироздание не хочет дуализм, деления на «это» и «это», оттого воюет, всеми силами выталкивая точку в небытие.

Открыть глаза, увидеть свет – и это я. Лицом к лицу с кромешной тьмой – и это я. Тяжелый выдох, легкий вдох – и это я. Мир целый, разделенный пополам. И – это я.

Твоя С.

Вырученных денег хватило на аренду простенькой машины и, по приблизительным подсчетам, пару месяцев скромной жизни. Дня три я бесцельно кружил по Харькову – на месте не сиделось: входил в кафе и выходил, не дочитав меню, снял гостиничный номер, но только пару раз заехал сполоснуться. Внутри что-то тревожно крутилось, не желая умоститься, отчего хотелось бежать и озираться. Везде словно чужой. И не за что схватиться ни мыслью, ни взглядом. Люди и вещи делали Харьков моим городом: события, дела, встречи и вдруг – чужой. Случайный визит случайного человека в случайный город. Хотелось скорее уехать.

Остановился на смотровой площадке, долго курил, глядя в одну точку на лобовом стекле. В то время как моя батарея запаса жизни опасно мигала красным на отметке «менее 10%», город внизу щедро жег электричество, подсвечивая розовым облака.

Где люди берут силы жить?

Есть ли на свете место, где можно подзарядиться, получить доступ к живой воде? Ведь есть же, скорее всего, есть! Долго искать не пришлось. На первый же запрос в Интернете «места силы» Гугл высыпал десятки ссылок с одним и тем же ближайшим названием: Меганом.

В круглосуточном супермаркете купил ящик овсянки и три ящика воды. Перед большим зеркалом в ванной комнате гостиницы побрился наголо. Сбрил все подчистую: бороду, усы и, почему-то, брови. На трассу вырулил часам к пяти утра. И семь часов не снимал ногу с педали газа. Приехал, выбрал поляну с хорошим видом, подальше от людей, вытянулся на каремате возле машины. Вот и весь план: спать, ждать. День. Второй. Неделю. Сколько надо. Я был готов, но ничего такого не происходило. Даже НЛО, о которых так много писали в интернете, не появлялись, вообще никаких сверхприродных явлений не наблюдалось.

Сложнее всего оказалось без кофе и сигарет.

На второй неделе ожидания придумал усугубить собственное положение: начать аскезу «жить на воде», овсянку не трогать. Надеялся, может тогда пропрет? Вместе с едой отменил телефон, интернет, ноутбук – не листал соцсети, не слушал музыку. Телефон разрядился, и я убрал его с глаз подальше в багажник, в сумку с ноутом. Большую часть времени спал возле машины. Не мылся – почему-то был злой даже на море. С наступлением темноты разводил костер, смотрел на огонь до тех пор, пока он не рассыпал в белые хлопья скудные дровишки. Потом ложился рядом и глазел в потолок. Рассматривал дырявую крышку мира, из крошечных отверстий которой проглядывал свет.

Ну кто сказал, что космос – бесконечность?!

Неужели никто не чувствует подвох? Мы в закупоренной банке! Здесь тихо и темно до самого утра, пока «там» кто-то не включит свет и не предъявит Солнце. И чудилось, что я последний житель на Земле, и на Земле ли? Закрыв глаза, видел перед собой тот же темный, в белых крапках, потолок. Пока не начинался сон. Один и тот же. Мучил меня раз в несколько дней: во сне я вдруг осознавал, что я – не я, лишь торс в дорогой рубашке, и принимался собирать, искал недостающие куски, блуждая в обшарпанном лабиринте длинных коридоров со множеством дверей. Бесконечно петлял, терялся, и никак не мог построить в уме план проходов, все время попадая в зал, заставленный клетками с мертвыми птицами. Просыпаясь, чертил палочкой на земле схему – придумал, что нужно просто перекрыть вход в птичий зал. И перекрывал. Но каждый раз подскакивал на каремате, увидев за новой дверью, в новом коридоре, всё те же клетки.

Снаружи я молчал, но голоса внутри звучали с каждым днем все громче: Анна, Вовочка, Петровна, Принцесса и много других, много-много других голосов… Я бесконечно прокручивал в мозгах объяснения: каялся, винил, обличал, доказывал, вел свою игру, проигрывал и снова объяснял. Они не умолкали, пришлось заговорить вслух и даже закричать. Голоса сверлили дыру в моей голове. Не скажу, с чего это я вдруг вспомнил способ их унять – отдать бумаге. Недаром говорят, она все стерпит, даже безумие. Теперь я расслоился наяву, распался на тех, кто слушал, записывал, читал и отвечал, одновременно был чокнутым аскетом, ожидающим чуда, и тем, кто хохочет над ним.

Бумага помогла, вскоре слова, все до единого, были выгружены из головы на бумажный носитель, но каждый день внутри рождалась новая микро-мысль и быстро разрасталась в ментальной пустоте, вынуждая весь день вхолостую глобалить ни о чем. Потом нашел управу и на них: взял за правило, лишь только появилась, не ждать чтобы окрепла – выписывать. Острым стержнем гелевой ручки пришпиливал мысли в блокнот, словно докучливых мотыльков. Пронумеровав листы, вел строгий учет насекомых:

1.

Рай – ну, попаду я в рай, и что?

Чего там делать?

Девственницы? Нафиг они мне нужны?

2.

Сохранять природу – зачем?

Чтоб появилось разнообразие видов – зачем?

Уничтожить все и оставить один – зачем?

3.

Огромные города. Муравьи суетятся, у каждого дела, каждый торопится.

Какая разница, сколько видов муравьев на земле?

4.

Все прекрасное в природе поедает друг друга, и что?

Смерть делает жизнь игрой.

5.

Люди, которым, возможно, просто не повезло, задаются вопросом: «Что происходит?»

6.

Что с этим делать?

7.

Кто я?

8.

Зачем жить?

9.

Как жить? Может, нужно то или это?

10.

Может, понять что ничего не нужно? Попуститься и сидеть на камушке.

11.

Амбиции. Ты, ты, ты… Что – ты?

Все прекрасное – бессмысленно и совершенно.

12.

Чего не хотел бы? Не спать.

13.

Чего хотел? Сделать выставку.

14.

Что я люблю? Из холода заходить в тепло.

Время от времени, без нумерации, размашистыми каракулями одержимого бесами, вдруг писал такое, что невозможно произнести вслух, по сути: Кислота. Яд. Щелочь. Кровь. Дерьмо. Кишки. И даже боялся взглянуть на истерзанный лист, не то, что перечитать. Сразу бросал в огонь, и пламя щелкало, давилось, но сжирало.

Отчего-то горько, навзрыд, плакал после этого, как ребенок, удивляя самого себя слабостью.

И снова писал:

«Принять себя прошлого, вчерашнего, совершающего ошибки, не совершенного. Обнять, утешить: Дэн, спокойно, я с тобой! Теперь всегда буду с тобой. Всё в порядке. Всё будет в порядке. Обещаю».

И снова:

«Я позволяю себе быть никем! Позволяю!!! Не менять мир, не спасать, не занимать высокого положения, не оставлять след в памяти человечества, не продолжаться в детях и внуках, не занимать пространство чьей-то оперативки. Я – никто! Я свободен! Аминь».

Потом и это стихло, настала тишина, мертвая, как после атомного взрыва. И продолжалась семь дней. На восьмой – проснулся с первыми лучами солнца, разбежался и прыгнул в море, не теряя чувство полета даже на нескольких метрах под водой. В этом погружении случилось все откровение: «Жив!»

Долго плавал, лежал на спине раскинув руки, задерживая дыхание, висел под водой, открыв глаза, разглядывал камни на дне, выныривая, фыркал от удовольствия и снова нырял. Мир добродушно наблюдал, он выглядел умытым и юным. А небо – как будто правда, по-космически бесконечным.

После заплыва, первый раз за две недели, съел горсть молодого миндаля, опьянев от счастья. Вечером в крошечном коктебельском ресторанчике заказал поджаренную на гриле скумбрию, нежнейшие мидии, пил крошечными глотками белое сухое, испытывая вкусовой оргазм. И вдруг увидел Принцессу, отчетливо, как наяву: сидит напротив, улыбается, разбирает руками рыбу, щебечет что-то. Видение было настолько реальным, что я вслух сказал: «Привет» пустому месту напротив.

Утром вышел на набережную, заказал кофе и долго смотрел на линию горизонта, где небо, отражаясь в море, превращало стоящие на рейде сухогрузы в летающие корабли. Собрался уходить и зацепился взглядом за длинную цветастую юбку – ветер играл пестрой тканью, превращая подол в крылья бабочки.

Женщина шла вдоль берега, у самой кромки воды, я видел ее со спины: распущенные волосы, браслеты, сумка через плечо. «Она?» – екнуло сердце. И что? Подойти? Окликнуть? Представил, как скажу: «Принцесса!» – она оглянется, и… дальше ничего хорошего. Обрадуется? Вряд ли. Скорее, перекрестится, ответит: «Чур меня!», и растворится в толпе.

Не решился.

И непонятно, ее ли я видел?

Но я хотел, чтоб это была она.

Привет,

моя соседка каждый день, лишь только солнце первыми лучами скользит по небу, выходит рисовать. С балкончика шестиметровой кельи могу часами наблюдать, как белый лист вдруг впитывает рассвет, море, случайный куст, травинку. Как плывет акварель, нежно захватывая мокрое пространство. Краски ведут диалог друг с другом: атакуют, отступают, смешиваются, запечатлевают, проявляют то, что не видно беглому взгляду.

Ближе к вечеру вместе с художницей идем в магазин, по дороге болтаем. Ее зовут Елена, она вообще-то психолог. Хотя я в этом сильно сомневаюсь – за месяц от нее ни разу не услышала в свой адрес душевного диагноза, быстрой приметы людей с психологическим образованием. Из всех каверзных вопросов ко мне – только один: «Снежана, как давно гадаете?». Я отшутилась: «С прошлой жизни». Елена улыбнулась и больше ничего не спросила.

Она из Харькова. Там все спокойно.

Вчера нам захотелось вина. Открыли бутылку красного, нарезали домашнего сыра, помыли инжир, виноград и ждали мясо – Владимир, муж ее, решил побаловать всех ужином. Священнодействовал у мангала, рассказывая байки – лучшее из мировой истории инженерии, получив в моем лице восторженного слушателя. И очень удивился, случайно обнаружив культуролога:

– Снежана, Вы серьезно?

– Абсолютно.

Всегда хотела знать, как устроен мир. По-детски упрямо дергала жизнь за рукав, твердила: «Ну, расскажи, расскажи, как?». Жизнь улыбнулась, моим пальчиком клацнула Enter, и вот я – студентка лучшего в мире курса культурологии. Ах, что за время, я была влюблена поголовно во всех преподавателей! Мифология, философия, история, религия, искусство – случился большой взрыв, моя вселенная стала расширяться с невероятной скоростью, я заново обретала память. Память всего человечества.

– Работали по специальности? – включилась в разговор Елена.

– Да как-то не довелось.

Раньше в кругу моих знакомых, как сказал бы историк культуры, «в пространстве с патриархальным укладом жизни», так было принято: мужчина работает, зарабатывает, а женщина… женщина солит огурцы, варит варенье, выращивает детей и цветы. Если сумеет найти в этом смысл. Если нет – придумывает занятие по интересам. Увеличивает статью расходов в семейном бюджете: снимает офис, тратит состояние на деловой гардероб и прекращает консервировать овощи. Мое увлечение культурологией вписывалось тогда в категорию: «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало».

А нынче – денежный вопрос. Мужские дотации на мои интересы давным-давно кончились. Мир называет цену. Ничуть не смущаясь, дает обратную связь, обозначая коэффициент моей нужности социуму. Цифра не утешительная. Недавно пляжный мастер тату, обжигая плечо мое иглами, сказал: «Если в руках человека есть ремесло, можно прожить где угодно». Культурология – не ремесло, и, кроме колоды гадальных карт, нет у меня навыков, за которые платили бы деньги. Быстрые, нестыдные деньги. Что я могу предложить людям, кроме своих историй?