Всё, что я знаю о любви

Вчера была на выставке городского художника, и, что ты думаешь! На центральном месте экспозиции – картина «Белое дерево». Ах, вот оно! Именно его все время хотелось угадать в харьковских подворотнях, да видимо, не совсем годился душевный объектив, не улавливал. А увидела – сразу узнала: она, белая душа города, в каменном теле, напротив каждого окна.

Мой Харьков.

В основном веселый, болтливый, для любознательных – умный, иногда отчаянно меланхоличный, почему-то особенно в метро.

Люблю разглядывать людей в метро. Стремительные в переходах, войдя в вагон, они застывают, запечатлев последнюю эмоцию, держат ее на лице до самого выхода так отчетливо, что я успеваю сочинить историю.

Вот напротив сидит оплывший человек – ни мужчина, ни женщина, с одутловатым, покрытым сосудистой сеткой лицом, потухшим взглядом, губами в тонкую нить. Не лицо, а качественный слепок безрадостной жизни. Тяжелое брюшко – сделал вдох, а выдохнуть забыл. Воздух вначале распирал грудь, после осел в пузе, время от времени просачиваясь газиками через другие места. Улыбка оплыла вместе с гримом, оттянув вниз уголки глаз. Волосы поредели, бессильно повисли руки, желтые смешные ботинки безнадежно вышли из моды и только давят на старую, никак не заживающую, мозоль. «А вот и я!», – первая фраза, за которой раньше следовал искрометный спич, а теперь рюмка водки, – стала последней. Пуговица на штанах оторвана, лямка через плечо – петля, за которую он тянет по реке времени свою жизнь.

Усталый клоун.

Мне выходить на следующей, я мысленно прощаюсь с ним, желаю… хм, даже не знаю, может, покоя? Да, пусть будет на «П»: покой, портвейн, только немного, а то похмелье, судя по всему, у него уже есть.

Твоя С.

Позвонил Джексону и назвал сумму. Трехдневный запой в честь ухода Анны окончился, а «Сорок бабок» требовали денег как сорок избалованных олигархами телок и столько же труда. Пора начинать. Концепт готов, полиграфия заказана, съемочная бригада набрана – гениальный художник Даниил Грейс во всеоружии. Дело за малым: снять сорок коротких фильмов, получить разрешение городской администрации установить на центральной площади сорок экранов – смонтировать конструкцию, пугающую размерами самую большую площадь Европы, и сделать показ. Ориентировочно месяц работы на все про все при условии, что завтра на моем счету будет необходимая сумма.

Назвал цифру Джексону и, перед тем как сбросить вызов, услышал: «Нет, Виталич, не получится, денег нет. Для этой суммы нужно распродать склады на год вперед».

От такого поворота я опешил, но быстро пришел в себя:

– Меня не волнует, как это случится. Завтра деньги на карту! – и выключил телефон.

Но всё же вечером решил съездить на фирму. Джексон, казалось, обрадовался моему появлению. Суетился, двигал стулья, складывал бумаги на столе, сгонял к автомату за кофе и все время, без умолку, тараторил, не давая вставить слова:

– Виталич, мы два года живем на кредитах: занимаем – производим – отдаем. И снова занимаем. Новый цех так и не открыли, даже о новой линии речь не идет. Раньше конкуренты всегда отставали от нас на пять шагов, теперь мы плетемся в хвосте. Еле держимся на плаву. Не тряси нас, подожди. Дай в себя прийти, жирок нагулять.

– Сколько?

Джексон замер посреди кабинета:

– Что – сколько?

– Сколько нужно времени?

Тень надежды скользнула по лицу управляющего:

– Года два – три.

– Сколько?! – теперь я мерил шагами кабинет. Мерил – мерил, и только сбивался.

На завтра, ни свет ни заря, звонил Джексону с распоряжениями: остатки продукции на складе продаем с максимальной скидкой – это раз, второе – собираем со всех дилеров деньги за предзаказы, а чтобы они охотнее раскошеливались, скидываем для них цену вдвое. И главное – с молотка идет почти новое, меньше года назад купленное, оборудование. По моим подсчетам, этих денег как раз хватало накормить моих вожделенных старушенций.

В этот же день, часам к трем, СМС от Приват-банка сообщило о поступлении небольшой части суммы на счет.

А неделю спустя я сидел в осиротевшем кабинете, пил кислый растворимый кофе без сахара и не мог привыкнуть к тишине. Много лет в этом кабинете стоял гул: глухое пыхтение цехов за стеной, птичье щебетание телефонов, щелканье клавиш клавиатур компьютеров, многоголосье менеджеров, – и вдруг все стихло, словно некий гигант, еще неделю назад здоровый и бодрый, вдруг скоропостижно скончался.

Джексон тоже не оставил записки. Не позвонил, не поговорил со мной перед тем, как уйти. Совершая не уход – побег. Убегая, по-хозяйски прихватил чертежи новых разработок, данные о дилерской сети и наработанную годами репутацию надежного партнера. Как я узнал позже, это он выкупил оборудование, сливаемое мной за гроши, благодаря чему открыл собственную фирму, переведя все контракты туда. Рабочие, не раздумывая, ушли за своим полководцем, за Джексоном, оставив после себя испуганное эхо в пустых цехах.

В непривычной тишине я включил компьютер, залез в бухгалтерскую программу, клиент-банк, почту, долго разглядывал цифры, читал письма, основания платежей и фамилии незнакомых людей, указанные в договорах, но толком ничего понять не мог. Главное – не хотел. Уже не представлял себе жизни в цехах, среди гула машин, рабочих в серых комбинезонах, в кабинете за хозяйским столом посреди океана офисных бумаг. Не хотел, чтобы мне с утра до ночи названивали подрядчики, заказчики, покупатели.

Я хотел «Сорок бабок», и ничего больше.

Денег на них катастрофически не хватало. Закупил какую-то хрень, по мелочи, отдал за разработку чего-то там, остаток слил рабочим на «почасово». Наличных почти не осталось. Решил идти просить по знакомым предпринимателям. Но бизнес-Харьков уже был в курсе дел.

Даже в лучшие времена большинство знакомых бизнесменов втихаря посмеивались над моей творческой деятельностью, считали странным, и только объем продаж моей фирмы не позволял откровенно ерничать. Хотя попытки кусать не прекращались. Теперь без денег я оказался беззащитен перед насмешками, и мне припомнили все. Конечно, были и те, кто искренне сочувствовал, но, не смотря на мгновенные, легкие, как комариные укусы, приступы эмпатии, в инвестициях отказывали, руководствуясь нехитрым правилом: деньги только к деньгам.

Отчего-то каждый считал обязательным завести разговор о Джексоне. С первых же слов я терялся, обуреваемый непонятым смешением чувств – не мог простить его и не мог позволить, чтоб меня жалели.

В отчаянии побежал к Петровне, но вдруг в какой-то момент разглядел ее несовершенство – что она делает из того, что говорит? Сидит себе в крошечной комнатушке, слушает никому не нужное нытье. Ну, и где обещанная ею слава? Где? Спросил – она пожала плечами. Хотел выплеснуть на нее всю желчь, да вовремя остановился. Подумал, может просто не сталкивалась с подобными случаями? Поинтересовался: «Есть ли еще такие, как я?». Петровна улыбнулась:

– Нет, Даниил, что Вы, такой – один.

Тогда я не слышал иронии, лишь понял, что и Петровна не может мне ничего дать.

Привет,

на многие вещи можно смотреть только с позиции наблюдателя, иначе просто сойдешь с ума. Или еще проще: не позволишь им быть.

Хозяин – пожилой еврейский мальчик. Целую жизнь строил комнату из красного кирпича, наполнял игрушками, потом выгнал мамочку и запер дверь. Не входить: убьет. Подумал недолго, добавил должность «мамочка» в штатное расписание. Чтоб квалифицированные. И чтоб собеседование – сам, лично.

В лифте, в ближайшем темном углу, быстро-быстро, натренированным движением (еще бы, сноровка: текучка кадров страшная) устроить для новенькой тест-драйв. Плечом бывшего спортсмена впечатать соискательницу в стену, не обращая внимания на сопротивление, нырнуть рукой в трусики, ловко вставляя на всю глубину профпригодности средний палец. Замереть на мгновение, внимательно прислушиваясь к еле слышным токам внизу живота, и согласно кивнуть:

– Годится. Завтра выходи.

– Как Вы смеете? Что это вообще за..?!

– Мамочка, да бог с тобою. Что ты такое говоришь? Я очень хорошо к тебе отношусь, можно сказать, со всею душой.

Назавтра новенькая «мамочка», если не побоится должности, придет. Хозяин велит раздвинуть ноги (в точности с должностной инструкцией):

– Ну, не капризничай, не маленькая, мне ж ничего от тебя не нужно, только обогреть хочу, приласкать.

Пресекая возражения, забьет в мамочкин рот кляп – мальчиковый член, дышать не мешает, только говорить. А сам торжественно склонит голову перед святыней – горячей, влажной, что прячется в курчавых, не по нынешней моде, зарослях между ног. Склонит, и начнет жадно лакать, как щенок из блюдца: пачкая мордочку, чавкая, разбрызгивая в стороны содержимое. Оторвется на миг, поднимет к оглушенной жертве пьяные от похоти глаза, где как в зеркале отразится безумие, запричитает:

– Ох, и вкусна пизда… жирная такая. Поднимайся скорее, садись. Давай-давай, не томи, да, прям на лицо.

И вопль о помощи: «Спасите меня, помогите!» – прогремит оргазмическими гласными в хозяйской спальне. «Аа-и-е е-е о-о-и-е!».

Позже, вытирая сперму с омертвевшего мамочкиного лица, спросит:

– Хорошо тебе, мамочка, хорошо? Не отвечай, все сам видел. Полежи тихонько, отдохни, завтра продолжим. Попочка у тебя, вообще, отменная.

Если тебе когда-нибудь придет в голову мысль о моей «тяжелой судьбе», вспомни: никто не сковал меня цепью. Все, что случается, – мой выбор, мой ужасный выбор. Может быть, хочу на своей нежной шкурке почувствовать: могу ли я быть домашним животным?

Хозяин заботится обо мне. Он не так плох, как можно фантазировать. Образован, начитан, хорошо сложен, гладко выбрит и с ног до головы залит одеколоном «Аква» – пей, хоть захлебнись. А еще он влюбляется в меня.

Каждый день, сидя на профессионально стриженной «под дикую природу» лужайке, скрытые от посторонних взглядов розовыми кустами, аромат которых обещает рай при жизни, мы беседуем о любви. То, что со мной можно говорить на языке литературных классиков, философов всех времен, без препятствий вести культурный дискурс, волнует его больше, чем любая замысловатая поза. И потому мой рот все чаще свободен.

Вчера мне снился сон.

Будто Дэн прислал СМСку: «Принцесса, башня из красного кирпича тебе идет». Узнал, где я, и посчитал забавным, что Принцесса теперь живет в башне – вот где перфоманс! Я не ответила, и он заехал. Даже сквозь сон было ужасно, и плакать не было сил, только улыбаться. Внимательно отслеживая, чтобы ни слово, ни взгляд – ничто не коснулось последней нашей встречи, будто её никогда не было. Никогда. Но она была. И рубашка была, и простыни, и кроваво-красный рот от уха до уха. Во сне я только смеялась, смеялась…

Проснулась измученная, как с тяжелого похмелья, оделась, вышла к завтраку – очаровательная Принцесса, тяжеленный непробиваемый костюм. В кукольном мире свои законы: маску носить обязательно. Только как ни стараюсь играть, не удается забыть, кто я.

За ужином хозяин, тоскливо ковырялся в тарелке, вычитывал тоном обиженного мальчика:

– С ума схожу, слыша твой смех. Желая «спокойной ночи» добавил, – Хочу, чтобы ты меня любила.

Хороший человек, вся его радость – детская комната из красного кирпича размером в полтора гектара, да набор коллекционных кукол: повар, прачка, солдат, мамочка. Теперь еще я. Оказалось, я могу быть домашним животным. Только животным очень опасным, лучше такую зверушку не заводить. Стоит ослабить цепь, освободить горло, без вариантов – доберусь, не пожалею.

А дальше случилось веселое утро. Хозяин кричал мне вслед:

– Куда ты пойдешь, дурочка?! Харьков раздавит тебя, как асфальтоукладочный каток – песчинку! Знаешь, сколько смелых и гордых повидал этот город? Ни чета тебе! И где они все?

Был взбешен, словно бык, насмотревшийся красного. Это все решило. Неправильный ход только подогрел азарт. Я была в ударе, ангелы аплодировали с небесных трибун, восхищались выдержкой, осанкой, надменным взглядом тореадора. Если бы хоть на минуту, хоть на мгновение он позволил себе слабость, если бы я увидела хоть каплю крови, – не знаю, удался бы побег? Скорее, нет: полночи кормила бы мальчика грудью, чтоб спокойно проспал до утра.

Но крови не было, только слюна, и я хлопнула дверью.

Домашний зверинец из красного кирпича остался в прошлом.

Думаю – куда податься дальше?

Твоя С.

Идти было некуда. Пришлось поселиться в кабинете бывшего управляющего, прикрываясь от выселения проплаченным до конца года договором аренды. Я всё растерял. Выскочил из дома, как деревенский дурачок, услышав вдалеке странную мелодию, пошел за ней и заблудился. Звучание стихло, а дома и след простыл.

Сорок – достаточно для очищения.

Из офисных столов соорудил лежак, где спал, словно Ленин в мавзолее – на постаменте посреди комнаты; приловчился мыться в раковине, на завтрак заливал кипятком овсянку. И на обед, и на ужин. Поначалу все время что-то двигал, переставлял, приспосабливал, потом забросил – зачем? Кабинет быстро превратился в берлогу. По цехам не ходил, боялся стихии, что до поры притихла. Боли боялся. Время от времени лишь проверял подсобку, где в целости и сохранности хранилось барахло, оставшееся с показов: кое-какие декорации, афиши, костюмы. А на центральном месте, при входе, плакат «Кто я?» с изображением звездочета на фоне темно-лиловых кулис.

Кто я?

Бомж с огромным ворохом воспоминаний. Все, что мог хорошего сказать о себе, звучало в прошедшем времени. Так со мною обошлась судьба, или я собственноручно исковеркал жизнь? Был ли я таким, как помнил, или привиделось? Часами просматривал фотографии в архивах Гугл и удивлялся: тысячи снимков, гигабайты видеозаписей – это Я?! Точно?

Вспомнил, как однажды для Принцессы открыл на диске хранилище с альбомами, и она в первый раз увидела мою историю. Мы начали смотреть фотоархив сразу после ужина, а закончили утром. Листая все подряд, одну за одной, она впитывала мою жизнь и, скорее всего, впервые видела меня. Видела женщин, которых я хотел, с которыми жил, содержал. Мужчин, что следовали за мной: соратников, единомышленников, партнеров; увидела в радости и горе, болезни и здравии. Утром, притихшая, с едва заметными тенями под глазами, затягиваясь последней сигаретой сказала:

– Оказывается, я никогда не знала тебя. Всегда думала, будто лучше вижу и понимаю, что тебе нужно, – улыбнулась, – Жаль, у меня нет тысячи снимков.

Тогда я ответил:

– Не грусти о них Принцесса, я все равно б не стал смотреть.

Но я бы стал, сегодня, стал бы, и, возможно, мир вокруг вновь наполнился людьми. Теми, чьих имен не мог вспомнить, кого свысока называл «моя свита», давал прозвища, играл, словно вещами. А это были люди. Живые люди рядом со мной. И может быть, права была Принцесса: «они и без денег готовы идти за тобой».

Только тогда где они все сейчас?

Подчиняясь минутной душевной слабости, написал в Фейсбук: «Приходите на встречу. Посидим, поговорим. С меня кофе, остальное за свой счет. Не славянское гостеприимство. Смайл. Смайл. Место. Время».

Вечер провел в кафе один. Оборачиваясь на каждый скрип двери. Ближе к закрытию явился Вовочка, незаметно выпил положенный американо, и быстро ушел, сославшись на дела. Я изучал список приглашенных на мероприятие – когда-то эти люди мечтали сидеть за столом поближе ко мне, – мужчины жаждали совместных дел, женщины – меня, и каждый был готов на черте что, лишь бы я осчастливил их своим вниманием. Никто из них не пришел.

Вернулся в берлогу. Решил, теперь точно жизнь окончена, впереди ничего нет, как напророчила проклятая старуха: «Всё прошло, готовься помирать». Я приготовился. Бросил поролон со столов на пол к батарее и улегся, прижимаясь спиной к теплой ребристой поверхности, намереваясь больше не подниматься. Мечтал о том, как усну и не проснусь – надеялся на лайт-версию. Но каждое утро, лишь только светало, открывал глаза. И снова молил. Просил Бога помочь, пока вдруг не понял, что не имею права просить – помощь мне не положена.

Принять благостную смерть – лечь и тихо умереть, потому что тебе приспичило, оказалось не так-то просто. Такой уход еще нужно заслужить. Мало ли чего я напридумал? Тело живет своей жизнью: требует еды, питья, сна, справить нужду, чешется, немеет от неудобной позы, заставляет переворачиваться с отлежалого бока на другой, – требует бытия. Ум, зараза, не отстает, беспокойный, не собирается в вечность, шумит: доказывает, осуждает, винится, спорит бесконечно, добрался до современного искусства… – чисто ворон, что кружит над пепелищем. Пережевывает кусок за куском мертвые, канувшие в лету, события, отравляя меня трупным ядом.

Больной, я лежал на полу, сам словно дохлятина. Жевал прошлое, пока из ворона не превратился в фаршированную курицу, почувствовал себя от шеи до сморщенной куриной жопы набитым гнилым содержанием, тухлым фаршем, перемолотым в кашу абы как. Захотелось облегчиться нестерпимо, кишки скрутили жуткие, как удары хлыстом с протяжкой, спазмы. Два дня просидел на толчке вывернутый наизнанку – со всех щелей хлестало дерьмо, усвоенное за много лет. Поднялась температура, я понял это по колотившему ознобу, сухим потрескавшимся губам, по песку, откуда-то попавшему в глаза. На полу, не отползая далеко от унитаза, трясся в лихорадке, смачивая губы теплой водой из-под крана. И там же, на полу, прозрел: то, что выходило из меня под названием «искусство», ничем не отличалось от того, что я каждые полчаса смывал в унитазе.

Смерти возле толчка не хотелось. Представил, как через время сторож найдет мой разложившийся труп, как хлопотно будет уборщице отмывать пол от остатков меня. Как озаботится хозяин помещения, свидетель лучших времен, утилизацией: полиция, медики, морг, кладбище. Подобная перспектива пугала. Быть жалким – не мое амплуа. Но кроме фантазии о достоинстве, сил ни на что не осталось. Кое-как дополз до лежанки, свернулся зародышем и провалился в темноту.

Проснулся от холода в насквозь промокшей одежде, на влажном поролоне, волосы мокрые, борода – словно кто-то вылил ведро воды. Вытирая крупные капли пота, я провел рукой по прохладному лбу. В темноте поднялся, переоделся в сухое, перевернул другой стороной лежак и снова уснул. Проспал больше суток.

Первым делом, как встал на ноги после странной, внезапно приключившейся со мной, болезни, поехал на свалку. Раздобыть унитаз. Вернулся вечером с добычей, плюс: двумя молоденькими блядями, бутылкой дешевого коньяка, шоколадкой для дам и небольшим пакетиком простой закуски. Барышни требовались с дальним прицелом, для важного дела – чуть-чуть помочь мне завтра, но заплатить было нечем, пришлось кувыркать обеих, чтоб утром по-простому сказать: «Девчонки, выручайте!». И получить согласие. Недаром секс зовется «близость». Близкому тяжело отказать, почти невозможно.

Женщины – странные существа: впуская кого-то в тесный круг между ног, тут же автоматом открывают доступ в самое интимное пространство жизни, в самую середку, в сердце. Кто поумнее, перед тем как раздвинуть ставни, долго тестирует кандидата, интуитивно понимая, где на самом деле окажется соискатель. Те, что поглупее, – излишне уповают на прочность зубастого капкана. У мужчин всё не так – мы просто измеряем из любопытства, как в детстве мальчишками мерили глубину лужи, вовсе не для того, чтобы остаться там жить. Попасть к мужчине в ближний круг, в ту самую середку, можно, но для этого нужно поселиться у него в голове.

Ближе к полудню расположились напротив входа в Муниципальную галерею. Унитаз посреди тротуара, на нем восседает последний оставшийся в живых безглазый манекен, обнаруженный в подсобке. Рулоны плотной туалетной бумаги, раскатаны лентами вокруг, в основании прижаты к сиденью пластиковой задницей. Девчонки, переодетые в черное трико, с закрытыми масками лицами изящно раскрашивают серые полоски, полученные в результате вторичной переработки. Одинокая лампа на черном проводе удлинителя прикручена к ветке, призвана в городских сумерках освещать процесс «креатива».

Я хотел подарить остатки дерьма Харькову, выплеснув его, в качестве удобрения, непременно в почву культурного поля.

Выпад даже имел название: «Продуктивность».

Привет,

у меня нынче сумка через плечо, длинная цветная юбка, звенящие браслеты на запястьях, да колода карт. Кожа загорела дочерна, отросшие волосы расчесаны морскими волнами. Желающих заглянуть в будущее хоть отбавляй, оттого каждый вечер у меня есть ужин и ночлег.

Слушала вчера очередную историю несчастной любви – бог мой, сколько их вокруг, сбилась со счета. Немолодая, тяжелая умом и телом, женщина голосила о породистом жеребце двадцати восьми лет от роду, что случайно ли, нарочно, приблудился, да пару раз вспахал давно заброшенное поле. Большими глотками пила теплое, густое от жары, кровавое вино, прикуривала сигарету от сигареты и голосила: молод, красив, смел. Я мысленно уточняла: не брезглив, беспринципен, и слушала дальше.

Когда в бутылке осталось меньше четверти, она вдруг всполошилась, зажглась изнутри дьявольским, остро сверкнув глазами, смешала карты на столе:

– А знаешь что? Сделай-ка так, чтобы был мой! Давай? Хоть еще полгодика.

Да как же это сделать, милая? В переполненной пепельнице с трудом тушу сигарету. Смотрю в упор, хочу поймать соловьиный взгляд под тяжелыми веками. Знать хочу. Мучительно долгих полминуты тасую колоду:

– Тяни, попробуем. Что там? Десятка мечей? Вот и хорошо, будет твой. Полгода будет.

И денег не взяла.

Эх, люди-люди, если бы кто-то мог, если бы хоть кто-то мог сделать, чтоб сердце любимое билось с твоим в унисон – давно была бы там. Но идти некуда. Лишь бродить по побережью, рассыпая, как бисер, истории. Говорят, можно молиться, мол, помогает, только не знаю я ни одной молитвы. Стихи подойдут? Думаю, да. Слова, сказанные на языке ангелов, скорее всего, им понятны. И мне.

Пока я держу удар, тяну сигарету, курю взатяг –

проси за меня у Святого Мартина, хранителя всех бродяг.

Молись обо мне Непорочной Деве, сожги за меня свечу.

Я сам не умею. Вообще не в теме, сам я только молчу.

Ведь я же не верю ни в сон, ни в чох, ни в утренний птичий грай.

Я обнимаю твое плечо.

И я не увижу рай, но губы твои создадут слова, латынь полетит, звеня, взовьются стяги и покрова немеркнущего огня,

и пусть не найти на меня креста, – пройду по всему кругу.

И если встречу в пути Христа, – он мне подаст руку.

Так будет, я знаю, и это просто, и это совсем немного.

Читай за меня этот Pater Noster, пока я ищу дорогу,

пока гадаю по старой карте, на пальце кручу медяк…

Проси за меня у святого Мартина, защитника всех бродяг.

Я выбрала Коктебель. Одной серьги хватило на купейный билет до Севастополя, второй – на колоду карт, да немного наличных. Свобода. И снова – Здравствуйте!

Всего лишь полтора года назад, а кажется, в прошлой жизни, в январе, самом цветущем январе, я была в Коктебеле. С Ним. И совершенно не разделяла, не понимала расстройства: ах, мол, как жаль, не август. Всю дорогу из Судака Дэн убеждал меня, что любить Коктебель в январе невозможно. Не глядя, соглашалась. Сейчас август, не самое плохое время, хотя январский берег мне нравился больше.

Приехала в сумерках, расположилась на берегу с палаткой. В ближайшем магазинчике купила горячих узбекских лепешек, сметаны, спелых помидор – ароматные, тяжеленные, три штуки на кило.

Поужинав, все побросала, спешу к воде – взглянуть на корабельные огни перед сном. Прислушиваюсь к состоянию. Вглядываюсь в ночь души. Свечу фонарем разума, щупаю углы пространства локаторами чувств. Я спокойна. Мне хорошо – так бывает от долгого, сладкого сна без снов. Воздух пахнет горячей землей, травой, иссушенной солнцем, водорослями. Чуть дыша, шелестят волны, теплый ветер целует плечи, соблазняет, манит вперед. Быстро сдаюсь, бросаю одежду, голая вхожу в теплую воду, каждым шагом пугая морских светлячков. Море хохочет, плещется, полощет на мелководье звездную ткань. Растопыренными пальцами трогаю море, шепчу ему нежности, а оно – мне.

Боже, отчего так хорошо? Кто стоит за пультом управления полетом? Кто крутит кино, кто читает сказку на ночь, кто заботливо укрывает одеялом вылезший холодный бок, выключает свет, чтобы я отдохнула? Прошу, дайте адрес, контактный телефон, е-mail, анкету… дайте хотя бы заявку оформить! Как это – никто? Как – нет обслуживания? Что вы меня дурите?! Э-эй, там, на корабле!

По ласкающим камни волнам бегут огоньки зеркального диско-шара, сгущая волшебство и без того волшебной ночи. Совсем рядом, будто за спиной, щекочет душу саксофон, яростным хором его перекрикивают цикады. Беспричинная радость захлестывает пенной водой. Плескаюсь в ней, даже не сразу замечая, что пою небу Hallelujah.

Сложно осмыслить, невозможно назвать, только прожить глубокое как космос Ничто – здесь и сейчас. Я здесь, я сейчас, жива, абсолютно свободна. Как обнаружился путь в этот сказочный мир? Когда? Каких крошек рассыпать в пути, чтобы больше не теряться? Есть точные координаты места? А билеты в продаже?