Пятнадцатилетний капитан

– Антилопы, друг мой, самой обыкновенной антилопы, то есть маленькой и хорошенькой козочки, – пояснил Гаррис, обращаясь к Джеку, повернувшему к нему свое худенькое, бледное личико, с большими утомленными глазами, заметно ввалившимися за последние дни.

– А можно видеть этих козочек? – спросил ребенок, несколько оживляясь.

– Трудно, дитя мое, очень трудно. Они необыкновенно пугливы и убегают при первом шорохе, – отвечал мистер Гаррис.

Однако Дик решил попробовать поглядеть на таинственных антилоп, побуждаемый все тем же инстинктивным желанием проверить слова американца. Осторожно прокрался он сквозь группу кустарников по указанному Гаррисом направлению и действительно увидел небольшую группу стройных и красивых животных, вроде газелей, с заостренными черными рожками. Заслышав шорох, они подняли свои хорошенькие тонкие головки и быстро скрылись между деревьями, мелькнув золотисто-рыжим пятном на темном фоне зелени.

– Я же предупреждал вас о том, что они ни за что не допустят никого на выстрел. Иначе я сам не преминул бы подкрасться к этим антилопам уже для того, чтобы доставить более вкусную и свежую пищу нашей дорогой спутнице и бедному ребенку, которому, очевидно, надоели наши сухари и консервы! – сказал Гаррис.

В тот же день путешественники должны были встретить других животных, которые подпустили их гораздо ближе, чем пугливые антилопы, мелькнувшие, как тени, так что никто не мог разглядеть ничего, кроме неясного контура их стройных желтых тел. Вторичная встреча произошла при более благоприятных условиях, так как лесные обитатели позволили подойти к себе довольно близко, и все-таки по поводу их возникло странное недоразумение…

Это было около четырех часов пополудни, так что в чаще леса было еще достаточно светло для того, чтобы позволить разглядеть очертания нескольких крупных животных, которые, быстро пробежав перед караваном, скрылись в глубине леса. Однако это произошло не настолько мгновенно, чтобы Дик Сэнд не успел прицелиться и выстрелить в одного из убегавших. Гаррис, уже столько раз предостерегавший от бесполезных выстрелов, и на этот раз кинулся, чтобы удержать юношу, но слишком поздно… Выстрел раздался, но верность прицела оказалась уничтоженной внезапным движением американца, который быстро схватил стрелявшего за плечо. За это короткое мгновение последнее из убегавших животных успело скрыться между деревьями, оставив Дика в крайнем недоумении.

– Да ведь это были жирафы! – вскрикнул он, пораженный.

– Какой вздор, Дик! Ведь жирафы в Америке не водятся, – машинально возразила миссис Уэлдон.

– Где жирафы? Покажите мне живого жирафа! – проговорил маленький Джек, широко раскрывая глазенки.

– Разве ты не слышал от твоей мамы, что в Америке жирафы не водятся? – спокойно возразил Гаррис. – Мимо нас пробежали вовсе не жирафы, а страусы!

– Да ведь страус, кажется, птица? – наивно заметил ребенок.

– Конечно, птица, – ответил Дик Сэнд нетерпеливо. – А потому и не может быть, чтобы я принял птицу за зверя и двуногое животное за четвероногое!

– И все-таки страус остается страусом, мой юный друг! – весело смеясь, утверждал Гаррис. – Поверьте мне, вас ввел в заблуждение простой оптический обман, к тому же и нередкий в этой стране.

– Но ведь я совершенно ясно видел четыре ноги?! – недоумевая, проговорил Дик. – Да и вы, миссис Уэлдон, должны были видеть, что мимо нас пробежало четвероногое?!

– Да, мне так показалось, по крайней мере! – довольно неуверенно подтвердила молодая женщина. – А вам, Том? Вы стояли ближе, чем я, к этим животным, – прибавила она, обращаясь к старому негру.

– Я вполне согласен с капитаном Диком, – решительно ответил Том. – А ты, Геркулес? У тебя хорошие, молодые глаза?

– Я не смею утверждать наверное, были ли у него четыре ноги или две, – замялся гигантский молодой негр. – Все эти ноги промелькнули так быстро, что трудно было разобрать, кому какие принадлежали. Не правда ли, Актеон?

– Совершенная правда, – ответил спрошенный, к которому присоединились и все остальные. – Нельзя ничего сказать наверно, когда зверь бежит так быстро, что и разглядеть его не успеешь.

Мистер Гаррис улыбнулся, видимо торжествуя.

– Вас обмануло зрение, миссис Уэлдон, – что, впрочем, вовсе не так удивительно, как кажется в первую минуту. Страус по величине и по очертаниям сильно напоминает жирафу. У обоих одинаково нелепая фигура, с бесконечно длинной шеей и крошечной головкой наверху. В лесу, да еще в сумерках, и, главное, во время быстрого бега, я сам не раз принимал страуса за жирафу и понимал свою ошибку, только припоминая, что этих четвероногих нет в наших странах.

Дик Сэнд недоверчиво покачал головой, с видимым недоумением выслушав объяснение Гарриса.

– Но ведь и страусы не живут в Америке, сколько помнится, по крайней мере, – проговорил он задумчиво.

– Извините, друг мой, – продолжал Гаррис так же уверенно. – Страусов здесь можно встретить чаще, чем вы думаете. Уж не говоря о специальных фермах, на которых их начинают разводить в целях эксплуатации, как всякое другое домашнее животное. Наш континент имеет даже и своих собственных, диких страусов, то есть разновидность этой породы птиц, называемую местными жителями «нанду». Эти нанду достигают иногда весьма почтенных размеров, ничуть не уступающих настоящему африканскому страусу. Старые самцы вырастают до двух метров в вышину, считая, конечно, всю длину шеи, а это приблизительно средняя вышина обыкновенного жирафа, так что смешать их вовсе не так трудно… в чем вы могли сами убедиться сегодня! – закончил он, смеясь.

Это объяснение совершенно удовлетворило миссис Уэлдон, которая в конце концов сама начала подсмеиваться над искусными охотниками, не умеющими отличить зверя от птицы.

– На это не способен даже кузен Бенедикт, – весело поддразнивала она Дика, забыв на минуту и собственное утомление, и беспокойство за здоровье маленького сына.

Но Дик Сэнд оставался сумрачен и задумчив. Мрачное сомнение все сильнее охватывало его душу, наполняя ее беспокойством и опасениями. Как ни спокойно говорил мистер Гаррис, как ни правдоподобны были его объяснения, что-то в его поведении казалось подозрительным чуткому юноше, сердце которого сжималось от страха за безопасность любимых существ. С каждым днем становился он осторожнее, с каждым часом присматривался внимательнее к поступкам своего добровольного проводника.

– Зачем вы схватили меня за руку, помешав убить этого страуса? – внезапно спросил он его однажды. – Без вас пуля моя, несомненно, попала бы в цель, и мы могли бы убедиться в том, что за животное встретилось нам. Но вы отклонили мой выстрел и помешали мне убить это таинственное животное или птицу – почему?

Американец добродушно рассмеялся.

– Я вижу, что юный охотник в претензии на старого лесного бродягу, – любезно ответил он, протягивая руку Дику, – и прошу вас извинить мне маленькое неудовольствие, доставленное вам. Я надеялся помешать вашему выстрелу потому, что вообще не люблю этого звука в неизвестном мне лесу. Он разносится слишком далеко и чересчур привлекает внимание… Жизнь страуса мне безразлична – в этом, надеюсь, вы не можете сомневаться. Скажу больше: будь мы с вами вдвоем здесь, я сам не удержался бы от соблазна и принял бы участие в интересной охоте… Но, провожая женщину и ребенка, я принял на себя тяжелую ответственность и поклялся сам себе благополучно доставить их до гасиенды моего брата. Вот почему я, может быть, слишком осторожен в продолжение этого путешествия; но я никогда не простил бы себе, если бы недостаток осторожности случайно привлек нас в засаду каких-нибудь лесных бродяг. Вот почему я просил и прошу вас не стрелять без крайней необходимости и только для собственной защиты…

– Но вы же сами говорили, что убили бы антилопу, если бы она подпустила вас на ружейный выстрел? – все еще недоверчиво спросил Дик, несмотря на то что должен был признать все сказанное Гаррисом в высшей степени основательным и даже благородным.

– Конечно, я убил бы животное, которое может дать вкусную пищу нашей милой соотечественнице, – спокойно ответил американец, – но для этого я не стал бы стрелять, а воспользовался бы этим лассо, висящим у меня на поясе. Вы знаете это местное оружие, которым я научился владеть не хуже любого туземца.

Дику пришлось удовлетвориться этим объяснением, но его тайное беспокойство все же не исчезало. Напротив, оно усиливалось по мере продолжения пути, превращаясь мало-помалу в настоящее страдание, тем более жгучее, что бедный юноша не решался ни с кем поделиться своими смутными подозрениями.

Между тем конец путешествия приближался. Несмотря на то что Гаррис рассчитывал пройденный путь лишь приблизительно, по ему одному понятным приметам, он с уверенностью говорил, что гасиенда Сан-Феличе находится не дальше, чем в каких-нибудь пяти или шести милях к северу.

– Завтра к вечеру мы будем уже под кровом моего брата, – утверждал американец. – Там вы отдохнете от всего пережитого, дорогая землячка. Конечно, я не смею вам обещать комфорта и роскоши больших городов, но все же семья моего брата живет вполне по-европейски, и моя невестка с радостью предоставит в ваше распоряжение все необходимое для молодой леди.

– Только бы нам добраться до гасиенды, мистер Гаррис, – грустно отвечала бедная женщина усталым голосом. – Признаюсь, я с нетерпением ожидаю обещанного приюта… Только бы нам достигнуть его гостеприимной кровли…

– Вы, кажется, очень устали в дороге, дорогая миссис Уэлдон? – заботливо спросил Гаррис. – На вас лица нет сегодня. Да, я понимаю, что такой длинный путь должен был измучить слабую женщину.

Миссис Уэлдон только глубоко вздохнула.

– О себе и не говорю. Я могла бы выдержать гораздо больше. Но мой бедный мальчик начинает не на шутку беспокоить меня, мистер Гаррис, – прибавила она дрожащим голосом. – Мне кажется, что у него начинается лихорадка. Вот уже третий день, как жар и озноб сменяются все заметнее, и притом появляются в определенные часы.

– Как это неприятно! – озабоченно проговорил американец. – Но не ошибаетесь ли вы, дорогая миссис Уэлдон? Признаюсь, меня удивляет ваше сообщение. Откуда бы взяться лихорадке в этих широтах и, главное, в этой местности, всегда славившейся своим здоровым климатом? Будь мы в Бразилии или у берегов Амазонки – тогда другое дело, но здесь? Впрочем, быть может, приближение дождливого времени года влияет на чувствительную натуру ребенка. Апрель на исходе, и вы замечаете, что погода изменяется. Воздух кажется как бы насыщенным влагой… По счастью, мы вовремя укроемся в гасиенде Сан-Феличе от угрожающих ливней мая… Там же, в более высокой местности, под заботливым уходом, лихорадка нашего маленького любимца, в которую я все еще не могу вполне верить, во всяком случае скоро совершенно исчезнет.

– Скажите, мистер Гаррис, – внезапно спросил Дик, слушавший весь этот разговор с чувством горестного недоумения, – не удивляет ли вас отсутствие того естественного лекарства от лихорадки, которым благодетельная природа так щедро наградила леса Южной Америки, поставив противоядие рядом с отравой?

– Вы говорите, вероятно, о хинном дереве? – догадался американец. – Да, вы правы, оно встречается довольно часто в здешних лесах, хотя и в гораздо меньшем количестве, чем в северной части материка и, главным образом, на берегах Амазонки. Думаю, что и в здешнем лесу должны быть хинные деревья, хотя, признаюсь, до сих пор не обращал внимания на их присутствие. Впрочем, я должен предупредить вас о том, что распознать эти деревья посреди густого леса не так легко уже потому, что они растут не группами, а отдельными экземплярами, и всегда в самой густой чаще. Местные жители узнают их обыкновенно ранней весной по их розовым, сильно пахучим цветам или же поздней осенью, когда почти все лиственные породы теряют свою листву или, по крайней мере, меняют ее цвет, хинный же дуб сохраняет всегда одинаково свежими свои большие глянцевитые темно-зеленые листья.

– Пожалуйста, дорогой мистер Гаррис, обратите ваше внимание на эти деревья, – попросила миссис Уэлдон, – и, если случайно вам встретится одно из них, сообщите мне. Быть может, оно даст облегчение моему бедному ребенку…

– С величайшим удовольствием, милая землячка. Я нарочно буду отыскивать спасительное дерево, хотя, право, вы напрасно беспокоитесь. Завтра, в это время, мы будем уже в доме моего брата, где вы найдете полную домашнюю аптеку и в ней готовые порошки хинина, что гораздо действительнее сырой коры хинного дерева… Я не могу выразить вам, как огорчает меня ваше беспокойство и страдание нашего бедного любимца. Глядя на него, я жестоко упрекаю себя за то, что уговорил вас предпочесть лесную дорогу береговой…

– Полноте, дорогой земляк, – возразила молодая женщина, стараясь улыбнуться, – вы сделали для нас все, что могли, и больше, чем сделали бы многие другие на вашем месте. На береговом пути мы встретили бы не меньше затруднений и, может быть, гораздо худших. Здесь же мы имеем перспективу добраться до гостеприимного крова вашего брата. Я не знаю, как и благодарить вас за ваши хлопоты и труды! Страшно подумать, что было бы с нами в этом лесу без вашего руководства!

Последний ночлег в лесу был ознаменован странным открытием, сделанным кузеном Бенедиктом.

Среди полной тишины усталые путешественники были вдруг встревожены громким криком.

В одну минуту все проснулись. Мужчины схватились за оружие. Раздались спешные вопросы:

– Что случилось? Что такое? Кто это кричал?

Виновником общего переполоха оказался кузен Бенедикт, повторявший взволнованным голосом:

– Меня что-то укусило за щеку…

– Боже мой, неужели змея? – испуганно вскрикнула миссис Уэлдон.

– Какая змея! – досадливо возразил ученый. – Стал бы я беспокоиться из-за какого-нибудь неинтересного пресмыкающегося. Нет, кузина, меня укусило какое-то насекомое, которое я поймал и держу между двумя пальцами. Мне кажется, что это должна быть какая-то муха, но какая? – вот вопрос…

– Да не все ли равно, какая! – досадливо ответил Гаррис. – Стоило беспокоить миссис Уэлдон из-за такого пустяка! Раздавите эту глупую муху и ложитесь спать, не мешая другим отдыхать после утомительного перехода.

– Раздавить насекомое! – с негодованием закричал ученый. – Милостивый государь, вы забываете, что имеете дело с энтомологом. Знайте, во-первых, что я никогда не раздавлю ни одного насекомого, как бы больно оно ни кусалось! Я только выпущу его на волю, предоставляя ему полную свободу…

– Кусать других, – проворчал Гаррис, удаляясь на свое место и завертываясь в плащ, чтобы заснуть, по обыкновению, вблизи своей лошади, которую он почему-то счел нужным совершенно прикрыть тонкой, но плотной попоной, обыкновенно свернутой и привязанной к седлу.

Почтенный ученый даже не заметил удаления своего собеседника. В жару негодования он продолжал говорить, обращаясь к оставшимся возле него Дику Сэнду и Геркулесу, только что сменившимся с ночного дежурства:

– А во-вторых, прежде чем выпускать какое бы то ни было насекомое на свободу, всякий добросовестный энтомолог должен предварительно осмотреть его, установить, к какому роду, виду и разновидности оно принадлежит и нет ли в нем каких-либо особенных примет и признаков… Так поступлю и я с этой предполагаемой мухой, которая продолжает кусать меня за палец, но которую я все же не выпущу до ближайшего знакомства.

– Ну, это сделать нелегко при такой темноте, – смеясь, заметил Геркулес. – Тут не только мухи, а и слона не разглядишь, особенно под тенью этих деревьев.

– В таком случае я подожду рассвета, – решительно ответил кузен Бенедикт. – Я не могу расстаться с этим насекомым, не разглядев его внимательно… Судя по его укусу, это не может быть обыкновенный москит. Да и для простой мухи оно слишком велико. Быть может, это какая-нибудь особенная порода, свойственная пустыне Атакама, – порода, еще не известная ученым. В таком случае я могу сделать открытие и обогатить энтомологию! Клянусь вам, Дик, что ради этого я готов просидеть всю ночь, не разжимая пальцев, в которых держу мою неизвестную кусаку!

– Ну, от этого геройского подвига я, пожалуй, избавлю вас, мистер Бенедикт, – ответил юноша, сострадательно покачав головой. – У меня в кармане, к счастью для вас, еще остался маленький фонарик, с которым я обыкновенно осматривал трюм «Пилигрима» во время бури. В нем уцелел огарок свечки… Геркулес добудет мне кремень и огниво от старика Тома, и мы дадим вам достаточно света для определения вашей знаменитой мухи, которая наверно окажется простейшим комаром! – смеясь, прибавил юноша, зажигая стеариновый огарок с помощью Геркулеса, который успел обшарить карманы крепко спавшего Тома и принести оттуда необходимый кремень, огниво и трут.

Только когда фонарь оказался зажженным – не без труда, так как пришлось сначала воспламенить несколько сухих листьев при помощи трута, а затем уже при посредстве хворостинки зажечь свечу, – и слабый, но достаточный свет разлился на два шага в окружности, делая окружающую ночь еще темнее и непроницаемее, – только тогда кузен Бенедикт осторожно разжал пальцы, искусанные неизвестным насекомым, вонзил в его спинку одну из своих неразлучных тонких и длинных булавок, приколол его к пробковой стенке своей коробки и затем уже принялся рассматривать извивающееся в предсмертной судороге насекомое при помощи лупы.

С минуту продолжалось молчание. Почтенный ученый весь ушел в созерцание какой-то большой мухи, величиной с обыкновенную пчелу, которую она слегка напоминала даже и по окраске своего тельца, хотя нижняя часть этого тела оказалась испещренной желтыми полосками, тогда как верхняя была ровного темно-коричневого цвета.

– Ну, что, кузен? Какое создание укусило вас? – спросил из темноты голос миссис Уэлдон, еще не успевшей заснуть после переполоха.

В ответ на эти слова раздался радостный крик ученого-энтомолога:

– О, кузина, если бы вы знали! Боже! Какое открытие! Необычайное великое открытие! Знаете ли вы, кузина, что это за муха укусила меня? – торжественным голосом спросил энтомолог.

– Как же я могу это знать, когда я даже не вижу отсюда вашей необычайно важной мухи, – ответила довольно равнодушным тоном молодая женщина, привыкшая к преувеличениям и восторгам кузена Бенедикта перед каждым, даже самым отвратительным насекомым.

– Да вы не знаете и не можете даже предполагать, что это за муха! – еще торжественнее провозгласил ученый. – Я говорю вам, что это муха первоклассной важности… миропотрясающая муха!

– Надеюсь, не ядовитая? – испуганно проговорила молодая женщина, заботливо поправляя одеяло, под которым крепко, но беспокойно спал маленький Джек.

– Успокойтесь, кузина. Моя муха не ядовита. Людям, по крайней мере, нечего бояться ее укусов, хотя она кусается довольно больно, в этом я убедился на опыте. Но, кроме разве шишки на лбу, мне от этого укуса никакой неприятности не будет, – продолжал объяснять ученый, все более воодушевляясь. – Другое дело – животным. Им встреча с моей мухой может обойтись довольно дорого. Их она убивает одним укусом в две-три минуты времени… Да-да, дорогой Дик, смею вас заверить, что даже самые крупные млекопитающие, самые свирепые позвоночные, вроде слонов или львов, боятся моей мухи и удирают от нее, поджавши хвосты, точно побитые собаки!

– Да что же это за муха, наконец? Имеет же она какое-нибудь название? – не без волнения спросил Дик, перебивая болтовню ученого.

– Это муха цеце, – восторженно произнес энтомолог, – та самая цеце, присутствия которой в Южной Америке никто даже и не подозревал… Честь этого открытия всецело принадлежит мне! О, Дик, представьте себе волнение ученого мира, когда я привезу этот прекрасный экземпляр цеце из пустыни Атакама и укажу на шишку на моем лбу, как на последствие ее укуса… Это обессмертит меня между энтомологами и прославит навсегда мое, а следовательно, и ваше имя, кузина!

Но миссис Уэлдон уже не слышала лестного пророчества своего ученого родственника. Она успела заснуть, успокоенная заявлением о том, что пойманная муха не ядовитая. Зная, что во всем, касающемся насекомых, на слова кузена Бенедикта можно положиться, она даже не дослушала окончания его объяснений о свойствах мухи цеце. Какое было дело заботливой матери до всех мух всего света, раз ее маленькому сыну нечего было бояться их жала? Бедная молодая женщина спокойно спала, не подозревая страшного значения открытия, сделанного почтенным энтомологом…

Зато не спал Дик Сэнд, не умевший объяснить себе всякого рода неясных, но мучительных мыслей, соображений и догадок, которые зашевелились в его голове с той самой минуты, когда кузен Бенедикт назвал пойманное насекомое.

– Муха цеце! – повторял он машинально всю ночь, не решаясь спросить ученого о названии страны, считавшейся до сих пор единственным местонахождением этого насекомого…

Глава восемнадцатая

Загадки разъясняются

Двенадцатидневное путешествие по девственному лесу без дорог, в душном и спертом воздухе жаркого климата, с ночевками под открытым небом и при более чем скудном питании, состоявшем исключительно из солонины да сухарей с прибавлением случайно найденных плодов манго, – все это, вместе взятое, не говоря уже о беспокойстве и волнении, неизбежном при столь рискованном путешествии, сильно утомило всех, особенно миссис Уэлдон. Все путешественники, за исключением разве железного Геркулеса, чувствовали себя утомленными и разбитыми и с нетерпением ожидали возможности отдохнуть под гостеприимным кровом гасиенды Сан-Феличе. Особенно угнетающе действовал на всех болезненный вид маленького Джека, очевидно, серьезно заболевшего лихорадкой. Его худенькое личико то пылало огнем во время приступов болезни, то покрывалось мертвенной бледностью, когда жар уступал место полному упадку сил. Тогда бедный ребенок засыпал от истощения, наводя своей неподвижностью смертельный ужас на бедную мать, ежеминутно боявшуюся перехода этой временной неподвижности в вечную, в тот непробудный сон смерти, прекратить который не в силах даже горячие материнские слезы. Страдания малютки лишали молодую женщину последних сил. Как ни крепилась она, скрывая свою слабость и не позволяя никому – не исключая даже верной старой няньки – заменять ее в заботах о сыне, но все же каждый ясно мог видеть, что нравственные силы миссис Уэлдон близились к концу. Физические силы давно были истощены, и только непоколебимая воля, напрягающая нервы, да материнская любовь, придающая силу отчаяния, еще поддерживали бедную мать на ногах… Но надолго ли могло хватить этого последнего напряжения?

К счастью, Гаррис утверждал, что к вечеру караван непременно должен будет увидеть первые строения гасиенды, и это обещание подбодрило путников, с болезненным нетерпением ожидавших конца пути. Успокоенные уверениями проводника, все они оживились и повеселели – за исключением одного Дика Сэнда, беспокойство которого достигло страшного напряжения, превратившись из томительного предчувствия в ужасную, хотя и безотчетную уверенность в полной невозможности счастливого конца путешествия и в неизбежности какой-то трагической катастрофы, ожидавшей караван в последнюю минуту…

Уверенность эта подкреплялась переменой в манерах и обращении проводника, заметить которую мешало миссис Уэлдон только беспокойство о здоровье ее сына. Юноша же, не покидавший Гарриса ни на минуту, не мог не обратить внимания на действительно странный факт: чем ближе к обещанной цели подходил караван, тем сумрачнее и неувереннее становился проводник, тем неохотнее отвечал на вопросы. Не менее странно было и поведение его лошади, не выказывавшей признаков той радости, которая свойственна животным всего мира при приближении к конюшне, – а между тем мистер Гаррис не раз говорил, что его лошадь по целым месяцам жила на гасиенде Сан-Феличе, – как же могло умное и чуткое животное не предчувствовать близости отдыха в знакомой конюшне, которая должна бы немало радовать его после тяжелого двенадцатидневного пути? Правда, нигде не было ни малейшего признака близости большой гасиенды, с обширным хозяйством, о котором так подробно рассказывал Гаррис. Лес то редел, то опять сгущался, – изредка на пути попадались поляны, – все чаще приходилось переходить через топкие места или обходить болотистые пространства, но нигде не видно было признака близости человека. Это отсутствие проторенных дорог, срубленных деревьев и возделанных – или хотя бы только приготовленных к посевам – мест несказанно удивляло негров, слышавших о большом поселении, с обширным скотоводством, которое едва ли можно сосредоточить в нетронутом девственном лесу. Дик Сэнд с глубокой грустью видел все эти признаки, подтверждавшие его недоверие к обещаниям Гарриса, и даже миссис Уэлдон заметила наконец странное отсутствие пастухов и слуг, находящихся всегда в большом количестве в окрестностях хозяйственного центра, каким должна была быть гасиенда Сан-Феличе.