Страна расстрелянных подсолнухов

– Хорошо живется паскудам! – «беленились» они, и, казалось, руки у них дрожали от негодования.

Тихо, обязательно тихо, воспитатель говорил, скорее, шептал под нос:

– Слава Украине!

Если мы не подскакивали и не рапортовали:

– Героям Слава! – возвращался и заявлял, что вечером будет политинформация на плацу. Плац – это поляна за оружейкой. Политинформация: будут избивать, нещадно до членовредительства. В таких случаях лучше было падать. Пока нацгвард, не сбивал с ног, не успокаивался. Такая натура. Если кто-нибудь из попавшихся в курилке не приходил, все равно узнавали и били всю палатку, где жил тот, кто не пришел. «Слава Украине – Героям Слава!» Это ты должен был крикнуть даже ночью на автомате, когда бы тебя ни разбудили.

– А что, если их дом колючей проволокой обмотать! – вякнул Гаврилов. – И боевых гадюк им запустить.

– Таки да…! – соглашался Моня. – Ну вот почему они, когда маленькими были не сдохли?! Насколько было бы меньше проблем!

Я нашел минутку, позвонил домой.

– Привет мама! Как вы там? … Понятно. Мы уже в части. У нас все хорошо. Сегодня давали манную кашу. Это кошмар, ты знаешь, как я ее люблю. … Да, конечно. … Да, здоров. Может, даже поправился. Не курорт, но жить можно.

Время летело, свободных минут не оставалось, и это было хорошо. Если задумываться обо всем – было бы тяжелее.

Один фрукт из нашей палатки, белобрысый Козьменко, начал заигрывать с нацгвардами. Его часто наблюдали в их окружении. Он шестерил, оказывал им мелкие услуги, а перед нами, напротив, ходил с надменно брюзгливым выражением лица, неопределенно на что-то намекал. В конце концов, наша неразлучная команда, собралась его проучить. Подкараулили уклониста на выходе из туалета, накинули на голову его же одеяло и молча хорошо отвалтузили. Парня как подменили. Он оказался понятливый. Вновь стал как все, а «нацгвардов» стал избегать за километр.

Сегодня к полудню, когда стало особенно припекать, приехали волонтеры из организации «Волонтерский десант». Хлопцы нормальные, но почему-то не в армии. Привезли продукты, в основном рыбные и мясные консервы, сигареты «Максим», теплые вещи, талисманы. Талисманы нам были особенно нужны. Хорошо бы намоленные! Одного парня я запомнил – это был Николай, голубоглазый с рыжей бородкой и кликухой – «Ник». «Хороший позывной, можно было бы себе взять» – подумал я. Он носил красную нить на запястье правой руки и верил, что она поможет стать неуязвимым.

– Считается, что через камень можно обрести силу и стать хозяином своей судьбы, но я предпочитаю нить! – очень серьезно и вдумчиво заявлял Николай.

«Да! Наверно что-то в этом есть, если тем более не приближаться к передовой ближе, чем на десять километров» – усмехнувшись подумал я.

От Николая пахло хорошими мужскими духами Paco Rabanne, и он был очень мужественный, с легкой небритостью, и ногти его были аккуратно обработаны пилочкой.

Ник решил сфотографироваться на память с нами. Мы были не против. Он поправил красный с золотом, нагрудный отличительный знак «Обовязок виконана з честью» /Обязанность выполнена с честью/, на колени положил несколько бронежилетов, и комплектов новой формы.

– А вот обратите внимание! Один комплект особенный! Мы сами участвовали в разработке формы, – выпалил Ник с гордостью и развернул его.

Я увидел в обновках элементы формы морской пехоты США. Той самой парадной, что носил актер Том Хэнкс в фильме «Форрест Гамп», но разочаровывать его сомнениями в откровенном плагиате не стал.

Фотки получились отменные. В конце, перед тем как уехать, он раздал нам подарки. Обязанность была выполнена с честью.

– Прямо лавка Мадам Зипперович! – вздохнул Моня, – неужели этот Додик совсем адиёт, или только прикидывается. Красавчик – с него бы получился хороший народный депутат от Одессы.

Ник действительно был очень славный и наивный. Он только вышел за порог, у нас все забрали «нацгварды».

– Я «херею» от этих людей! – вздохнул я. – Ну, неужели они думают, что продукты, вещи и все что они привозят, доходит до рядовых бойцов?!

– Ну да, если только сидеть и ждать пока мы все съедим и сносим при них, – поддержал меня Новиков.

Волонтеры! Они свято верили в это. Я не знаю как где, а у нас все получали «нацгварды», что бы распределить в одном направлении: почта работала исправно. Новые комплекты на рынках можно было еще раз продать. Покупали же сердобольные, слали нам… и осуществлялся круговорот воды в природе. Кто-то получал душевное спокойствие, призрачную славу, а кто-то деньги.

– «Неучтенка» это золотое дно, – заявил я Новикову. – Задрало. Все всё знают, но молчат и «нацгварды» опять в шоколаде.

– Да. Кому война – кому мать родная.

Я еще не сказал, что в нашу палатку попал Валек, который так здорово выручил нас в свое время со спиртом. Собственно, мы сами его пригласили, когда заселялись. Он незаметно примкнул к нашей четверке, и мы теперь держались вместе. Как-то в порыве чувств, я решил подарить ему сваренный мной топорик. В свое время его не обнаружили «нацгварды», когда нас потрошили. Он очень заинтересовался и обрадовался подарку. В свободное время Валек практически не выпускал его из рук: уходил, метал в деревья, считал обороты, шаги, любовно точил об кирпичи и чуть ли не спал с ним.

– Эх!! Щёбы я так жил! Метатель топоров из племени Кровавого Скальпа! – расцветал от улыбки Лопушок.

Я только радовался его неожиданному увлечению. Никто тогда не мог предположить беды, а она уже караулила нас.

Первый бой, он трудный самый

Через неделю, когда ноги пострадавших зажили, нас послали в первый бой. Да и не бой это был. Рано утром роту подняли, опять не накормили, дали сухой паек, и отправили. Предстоял марш восемь километров. Конечным пунктом определили заброшенный полевой стан тракторной бригады, бывшего совхоза «Рассвет».

По гравийной дороге, неровными взводными колоннами, мы шли без разведки, без головной заставы, без боевого охранения, как и в прошлый раз.

Наш замухрышка старлей, блестя очками, шел впереди, и командирский планшет весело бил ему по тощей заднице. «Ать-два! Веселей шагай! … Веселей шагай! Не падай!». Сержанты услужливо шли по бокам, а рядом прилепился радист с радиостанцией.

– Что этот штымп? – лепетал Моня. – Слишком быстро «пешкодралим», шо то, кажется, захотели с нас олимпийцев слепить.

Не успели мы дойти до полевого стана с километр, как вдруг свет померк и что-то обрушилось. Мы присели от неожиданности. Кто-то упал на колени. Некоторые поползли. Все окуталось дымом. Без промедления ударило снова и снова. Крики! Кошмар!! Кажется, вся дорога вздыбилась и опрокинулась на нас! Ничего не стало видно. Темно. Песок в глазах, едкий запах тола и взрывчатки. Второй взвод, который шёл впереди, перестал существовать в принципе. Туда ёб…, в смысле упало, почти одновременно шесть мин. Легли плотно – две батареи работали.

– Самолет, – истошно крикнул кто-то. – Бомбы!

– 120 мм минометы шарашат!! – в ответ крикнули слева. Этот, слева, видать был более опытный.

Мы действительно попали под минометный обстрел. До лесополосы, откуда вели огонь, было далеко, не менее двух километров, а чистое поле давало стреляющим прекрасный обзор. Бойцы кинулась к ближайшей посадке. Но мы просматривались: начало взрываться и там. Весь жиденький лесок звенел, шипел от осколков. Они летели метров на 200 и стригли все вокруг как гигантская коса смерти. Падали ветви молодых дубков, им отсекало вершины, переламывало пополам. Некоторые деревья выворачивало с корнем. Воронки от 16 килограммовой осколочно-фугасной мины достигали четырех метров в диаметре и метра в глубину. Лесополоса на наших глазах начала таять, превращаясь в бесформенное нагромождение веток, стволов, глубоких дымящихся ям.

Пацаны на все забили и драпанули обратно в лагерь, прикрываясь остатками лесополосы и кустами. За ротой, по пятам, шли взрывы, шла смерть. Но взрывы были уже неприцельные, наугад. Помогла небольшая низина и мелкий овраг. Откуда силы взялись после марша?! Не знаю! Мы мчались по кустам как стадо бизонов, и за нами образовывалась дорога, как после трактора. Благо за нами никто не гнался: сберегли автоматы.

В конце концов не помню, как дошли. Всю воду из фляжек, конечно, выхлестали. Я упал, но меня в чувство привел конкретный пинок моего заводчанина. Убили его потом, Василек Гапуло, клевый пацан был. Только тогда я узнал, почему наши доблестные вооружённые силы оборудовали в глубоком тылу так много блокпостов. Криками, матами и пулемётными очередями нас «мягко» убеждали возвращаться обратно, выполнять боевую задачу. Бетонные блоки – «пятидесятка»! Амбразура – тонкая щель, рычащий ствол станкового пулемета с раструбом, а мы уже после 16 километров марша и огневого воздействия, ничего не понимали. Они не отставали, орали, не выходя из укрытий:

– Презервативы штопанные!!! Вы при первых признаках опасности как крысы разбежались, роняя кал и золотые батоны! Вам суки долбанные, на всю жизнь, от рождения памперс прописан!

«нацгварды» при этом стреляли низко, поверх наших голов. Срубленные ветки летели, но никто не поднимался. Мы не успевали стряхнуть с себя иголки, а над нами опять:

– Трах-тах-итах-тах! – перерыв, – Трах-тах-итах-тах! – только немного ниже и уже новые совсем близкие ветки валились нам за шиворот!

– А ты что не воюешь за Родину тля укропная? – кричал кто-то, из наших, обращаясь к тем, кто отсиживался за толстыми стенами из бетона, – обосрался от страха и ненависти, б*ядина украинская?! Покажи пример!!

– Да мы следим, чтобы от вашего дёра ваши «пуканы» не разодрало!

Мы лежали, зажимались, пригибались от выстрелов. Только отпускало и опять. Мышцы непроизвольно реагировали. Пули над головой резали воздух.

– Я уже совсем похож на «шмондю»! – быстро, быстро моргая глазами, бурчал Моня.

– Это что за зверь?

– Это шмара, дорогая бикса по вызову, переутомившаяся от трудовых буден до такой степени, шо ей требуется немедленный отдых хотя бы в психдиспансере.

– И так бывает?

– Бывает.

– Да нам, где угодно, даже в Желтом доме! Согласен. Дали бы отлежаться! – орал я, перекрывая выстрелы, – но будем валяться здесь до победного.

– Когда-то же у этих «фрейдерастов-либерастов» кончатся патроны?!

– Никогда. Они у них стоят цинками.

Когда лежать надоело, я вдруг решил позвонить Ивану, повеселить его нашим концертом.

– Привет Ваня! … И добрей бывает. … Да что каждую неделю звонить. Вот решил, чтобы ты послушал нашу музыку. Ничего лупят? Жаль, видео нет на телефоне, снял бы, как ветки на меня сыплются. … Да нет, свои развлекаются. Есть тут у нас клоуны. Цирк уехал, а они остались. Да потом, при встрече, если жив останусь. Просто решил тебя повеселить. Не знаю, удалось ли?! Ну, давай пока. Мамане не проболтайся. Сдюжим.

– Трах-тах-итах-тах трах-тах-итах-тах!! – Коробка со снаряжённой лентой на 200 патронов, никак не торопилась заканчиваться.

«Нацгварды», устав видимо лупить над головой, стали опускать стволы ниже.

– Бросьте стрелять! – тонким девичьим голосом, закричал кто-то справа, когда пули изредка стали выбивать фонтанчики земли.

– Да Блиннн!!! Прекратите, угробите нас! – орали мы как оглашенные, встревоженные уже предельно низкими очередями.

– А вы твари, думали вас тут пряниками кормить будут, это ваша прямая обязанность – подыхать там, где скажут. Так что слюни подотрите, соберитесь и обратно по-пластунски, на карачках, назад на позиции – дезертирство своё кровью искупать!

– Сами суки туда хоть раз прогуляйтесь!

– Ха-ха-ха! У нас другое задание!

– Трах-тах-итах-тах! Трах-тах-итах-тах!

– Война, таки это вам не говно собачье! – бормотал Моня, рывком перекатываясь к Гаврилову, – хотя сейчас сильно напоминает его с виду. Чего они добиваются Гаврик?

– Да хотят из нас сделать безмозглых послушных тварей, типа амеб.

– И мы уже недалеко. Эту чахотку я уже чувствую наверно не вынесу!

Часа через два, когда мы были готовы конкретно стрелять в ответ, роте, наконец, отменили задачу и разрешили войти в расположение лагеря. До начальства дошло, что мы стадо, а не войско в таком состоянии. Нас разоружили, построили, и давай кулачищами как молотами работать, чтобы лицо было плоское, губы кровавое месиво и искры из глаз. С удовольствием «п*дили», но не всех, через одного, кто еще более или менее держался на ногах.

Те, кто с пулемётом и кто нас так мило херачил, – были одни и те же «друзья-братья». Всё те же откормленные «нацгварды». Ничего не поменялось. Им что? Тренировка. Мы груши для битья. Мясо. Харьковский фарш, которому надо было придать удобоваримую форму.

– Нет! Ну, сколько можно! – возмущался Диман. Ему опять досталось больше всех. – Это же полный пипец! И этому не видно конца!

– Радуйся, что живой, – успокаивал я его.

– Ну, в принципе да.

«На сегодня уже все, – подумал я, – точно все!» Ноги меня не держали. Я не помнил, как добрался до палатки и уснул крепким сном. И мне ничего не снилось.

Утром выяснилось, что наступление захлебнулось – надобность в нашей роте отпала, и про нас на пару суток забыли.

– Привет мама! – пользуясь передышкой, звонил я домой. – Как вы там? Как у Ивана? … У нас все хорошо. Валяемся. Ну, почти отдыхаем. Вот только вчера нас уговаривали полежать еще пару часов. … Не шучу. Какие шутки. Когда я тебя обманывал? … Все. Все не буду. Да, здоров. Только мазь от комаров кончилась. … Ну, уж как-нибудь вытерплю. Всем привет.

«Дом, и все, что было с ним связано, казались так далеко, из другой жизни. Кажется я на этой войне так долго. Это я просто не адаптировался, – убеждал я себя. – Человек ко всему привыкает. И я привыкну».

***

К профессорскому сынку, по прозвищу Груша, приехали родители. Он тоже жил в нашей палатке. Привезли грозное заключение, что его комиссуют в связи с плановой операцией на позвоночник. Мудреная латынь диагноза завораживала. Восклицательные знаки не оставляли сомнений. Все бумаги были в порядке. Этот еврейчик мне и раньше говорил, что он тут не задержится. Я не верил, но деньги и связи на Украине решали все. Майор аккуратно поместил предупредительно изготовленные родителями копии себе в папочку, «поручкался» с Грушей.

– Что ж ты сынок! Такой больной и на войну к нам затесался?! Жаль, жаль, а по виду не скажешь!!! – хитро улыбался майор.

– Да шо вы!!! Шо вы!!! – причитала мать, полная черная женщина похожая на заведующую магазином, – он у мини с детства в каких только больницах не лежал и ветья-янкой и скай-атиной и бхо-онхитом болил… очень болезненный был…

Она опустила пухлую холеную ладонь, унизанную кольцами в сумку за очередными бумагами, но майор остановил ее.

– Да верю, верю. Лечитесь, приходите здоровыми.

– Да уж обязательно… – скороговоркой причитала мать, с силой шпыняя Грушу в бок, чтобы пошевеливался. – Непье-е-еменно!! Мы же не пьё-о-отив!

– Такие артисты! Такие виртуозы, шо майор, шо эта мадам! – шепнул Моня и расплылся в улыбке.

– Н-да! – грустно согласился я.

Грушевский-счастливчик, даже не зашел в палатку за своими вещами. Мать крепко схватила его и тащила, как нашкодившего школьника-малолетку к машине, что была остановлена караульными у контрольно пропускного пункта. Он спотыкался, оглядывался, наверно хотел с нами попрощаться, но мать была неумолима как бульдозер. Отец, блестя круглыми очками, какие носил Лаврентий Берия, ждал у машины. За происходящим с интересом глазели караульные с КПП. Муж верил в свою Мару Моисеевну и не зря. Вся семья воссоединилась в объятьях, встав в кружок.

– Попроси помощь у бога…, и бог ответит тебе, – умозаключил я.

– Мимо войны. Мимо! Вот за шо нас не любят!! – с глубоким вздохом обронил Моня. – Не помните, кто дал кочергой по голове дворнику Гохману, шобы он прекратил мучить маленькую сволочь, из которой теперь вырос наш Грушевский! Хотя он не сволочь. С таким хорошим поведением он таки когда-нибудь станет самым настоящим «акадэмиком».

– Соломон Борисович завидуйте молча! – процедил Новиков. – Вам это не идет. Это же ваши единокровные братья!

– И это мои братья по крови?! Боже-эж мой! Какой я «адиёт!» – картинно ужаснулся Моня. – Тогда шо такое фашисты?!!!

Глухо заурчал двигатель наемного такси. Черная иномарка, подпрыгивая на колдобинах, тяжело переваливаясь, повезла счастливую семейку подальше от войны, подальше от смерти.

– Пару штукарей отдали! – бросил, морща лоб, Моня. – Минимум на полгода индульгенция. Да-а-а. Проблемы, которые можно решить за деньги, это просто расходы.

Ему никто не возразил. Нам достались: его «броник», каска и дорожные шахматы. «Броник» и каску разыграли по жребию. Мне достался второй «броник» и я, поколебавшись, отдал его нашему маленькому гиганту Гаврилову. С его комплекцией словить пулю было на раз два.

Мы подсчитывали потери. Наш взвод почти не пострадал: два трехсотых, и три человека с царапинами. Просто чудо после такой передряги! Кормили роту до отвала похлебкой из горохового концентрата, чтобы наверно не заскучали. Канонада стояла знатная, ни один враг бы не сунулся, услышав такое.

На третий день, когда спала жара, майор собрал нас. Он сидел на воздухе, за раскладным столом с незнакомым капитаном из бригады и еще одним в штатском и смотрел на нас укоризненно и устало. Вступительное слово было за ним. Говорить речи, про новый выбор Украины, он еще не научился и Майдан ему был далек и непонятен. Это был старый служака, переживший несколько властей, которому не дали спокойно дослужить до пенсии. На проделки «нацгвардов», на нужды призывников, – ему бы плевать. Он на все закрывал глаза… ему хотелось пройти по краю этот год, а там трава не расти. Говорил он о воинской дисциплине, но скучно и вяло. Абстрактно бубнил о Родине, и глаза его были тусклы и бесцветны.

Старые служаки зачастую совсем не военные. Двадцатилетие мирного существования, вытравило в них все, что можно было убить, и им претила война. Она им была непонятна и чужда. Всю жизнь Синицын только и делал вид, что трудился. Десятилетиями получал жалование, льготы, звания и вдруг за те же коврижки ему предложили начать напряженно работать, спать в палатках, ходить по колено в грязи, ловить радикулит, бронхит, а то и шальную пулю или осколок. Это казалось несправедливым, это была жесткая гримаса судьбы.

Закончив сумбурную речь, он торопливо и с облегчением передал слово штатскому.

Это был молодой мужчина, красавец, которого я видел впервые. Черная потертая куртка сидела на нем как влитая. Серебряные замки чуть небрежно распущены. Взгляд проникновенный.

«Киевский! – сразу определил я, – или из-за океана прилетел».

Легкая, аккуратная небритость шла ему. Прямо мужественный актер Голливуда. Он был похож на Майкла Фассбендера – рыжего немца с ирландскими корнями, который впервые появился в британском сериале «Пуаро». Красавец был предельно обходителен в выражениях. Он даже хотел показаться другом. Мастерски внедрялся в душу новобранцев. Создавалось впечатление, что он понимал солдатский быт и даже сочувствовал. Говорил он четко и по делу. Ничего лишнего. Его речь сводилась к тому, что великий воинский долг существует во всех армиях мира и при любом социальном строе без исключения.

– Вспомните ваших дедов и прадедов. Разве они не стояли насмерть, обороняя Киев, и сдали его только когда им зашли с тыла. А чтобы с вами сделали коммунисты, если бы вы, попав под обстрел, даже не вступив в бой, разбежались под стенами Москвы? Провинившуюся часть бы построили и расстреляли каждого десятого, каждого пятого или даже каждого третьего. И это было бы правильным решением. А вы не забыли приказ 227, «Ни шагу назад», заградотряды с пулеметами в тылу. Бросил позиции – смерть! Ладно, коварные коммунисты, но кто не знает великого Хемингуэя. Он писал, когда сражался в итальянской армии, что за аналогичные поступки не просто расстреливали, но и лишали семью правовой поддержки. Выставляли у дома караул солдат, и любой мог ограбить, изнасиловать, убить родственников нерадивого солдата, который оставил поля боя. И это цивилизованная Европа, это Италия. Как же вы предлагаете поступать нам?!

Это была чудесная речь достойная Гарварда или даже наверно спича президента США. Он любовался собой. И не безосновательно.

Наконец слово передали представителю бригады. Блестящие речи кончились. Нас сухо предупредили, что больше такого поведения командование терпеть не будет и за вторичное бегство с поля боя или переход к противнику нас безоговорочно расстреляют.

– Интересно как расстреливать они стали бы тех, кто сиганул на ту сторону? – шепнул Гаврилов и недоуменно посмотрел на меня, – или сепаратисты бы пригласили их для совершения экзекуции лично?!

– Но порядок в армии должен быть, – согласился я. – Они правы. Тут не поспоришь.

– Да! Говорят хорошо, чудесно, но забыли, как пришли, скинули избранного президента, совершили переворот, а теперь их защищай. Их гребанную власть. «Москва за нами». Лермонтова забыл лощеный. Либерасты проклятые, с заокеанскими деньгами. Тьфу! Красивая шелуха! И так во всем. Все держится на лжи. Дедов вспомнили, враг-то не у стен Киева, да и враг ли он?! Вот в чем вопрос.

– Да! … Быть или не быть. Извечный вопрос, – заявил я, вспомнив Гамлета. Но Гаврилова было так просто остановить.

– А кто ответит за старлея, очкарика, сдернутого с запаса без переподготовки; за отсутствие разведки, боевого охранения; за неработающие рации; ржавые патроны, которые может, вообще не стреляют; воровство на каждом шагу, рукоприкладство; да вообще за беспредел этого долбаного бардака, что зовется украинской армией?

– Не распыляйся, – посоветовал я.

– Я понимаю, тех, что обороняли Москву, тех ополченцев, брошенных в бой без подготовки с одной винтовкой на двоих, троих. Их некогда было учить, не было оружия, артиллерии, танков, и люди шли на смерть. Они понимали, что гибнут, но понимали за что. Выхода не было. А у нас что? «Строиться и в бой бараны?! Родина в вас нуждается?!», это все что они умеют, но иногда в серебристую бумажку завернут, – упорствовал он, и выражение лица у него было жестким.

– Гаврик, Гаврик! Остынь!

Распустили нас, когда уже начало темнеть и невидимая кукушка стала тревожно считать, сколько нам осталось. Тут главное не начинать считать. Неизвестно что у нее на уме.

Ярмарка смерти

Во второй бой роту бросили так же, как в предыдущий. Подняли по тревоге. Мы ничего не поняли и нам ничего не объяснили. Дело намечалось какое-то уж очень необычное. Нам выдали боезапас, забрали документы, все личные вещи и приказали выдвинуться в квадрат N, это около 10 километров по прямой, а с зигзагами еще больше.

– Диман! В каких случаях забирают документы? Ты что-то понимаешь? – недоуменно спросил я, обращаясь к Гаврилову.

– Я нет.

– И я нет.

– Да! Какая-то хрень!

– Действительно хрен поймешь!

Прямо, по курсу нашего движения, было неспокойно, доносилась сильная канонада. Впереди над кромкой леса высвечивались сполохи. Что-то горело, и отсветы пламени тревожно освещали облака. Иногда они почти затухали, и превращались в узкую горизонтальную полоску красного цвета. Будто закат прятал последние лучи солнца за горизонтом. Канонада слабела, становилась глуше. Но вдруг облака вновь освещались желтым, выхватывая из ночи кромки близких деревьев. Желто-красные отблески, затухая в одном месте, вспыхивали справа и слева, а в отдельные моменты все озарялось ярким белым светом, таким белым, что видно было уже белые клубы дыма, которые стелились по горизонту. Будто там далеко невидимый паровоз беззаботно выкидывал облачка пара, и их тянуло ветром, не позволяя подниматься.

Рота шла с разведкой, головной заставой, охранением, даже арьергард был, как положено. Война учила быстро.

– Не иначе в тыл врага хотят направить? – предположил Гаврилов. – Решим судьбу войны тайной вылазкой.

– Ага запустят в такой райский уголок, по сравнению, с которым гавно может сойти за изюм! – заявил Новиков,

– А вот каркать не надо! – обрезал Гаврилов.

– А что я сказал?

– На войне словами не кидаются. Сбываются.

Мы с Новиковым одновременно посмотрели на него. Но он и не думал шутить. Диман был не из робкого десятка. Тут было другое. Некоторым людям в минуты чрезвычайных событий, удается по каким-то признакам почувствовать, предугадать грозящую опасность.

Через пару часов ходьбы мы устали, цветная какофония горизонта стала ближе, и ярче засветили многочисленные сполохи ракет. Они неохотно поднимались над лесом и так же медленно падали. Все вспышки были белые скучные и совсем не были похожи на праздничный салют.

В этот раз мы дошли без приключений. Ночь была нашей союзницей и еще не рассвело. Необходимо было занять позицию у дороги. Но ни окопов, ни укрытий не было и команды тоже. «Чего ждем? – мелькали тревожные мысли в голове. – Дорога пустынная». Пробирал озноб. Нас предупредили, что, если сильно припрёт, отойти мы могли только в ближайшую рощицу с озерцом, и по рации подтвердить отход.