Спасибо всем, кто так хорошо меня знает. Сразу заметили, что я изменился. Да я изменился. Учителя хорошие. Мне здесь самому бы не сойти с ума. Многие думают, что это их лично не коснется. Спорить не стану. У каждого своя дорога к Храму. А там уж будет Бог.

Я очнулся в старобешевской больнице. Голубой свет струился сбоку. Я попробовал пошевелиться. Удивительно, но мне это не доставило неудобств. Проверил руки, ноги, пошевелил пальцами, сжал мышцы пресса. Да! Я здоров, если бы не этот проклятый лоб. «Да что же там за этой тугой повязкой, которая намотана мне чуть не до носа?!» В глаза лезут нитки от бинтов и щекочут ресницы. «Они что там офигели?! Думали, что я никогда не очнусь? Замотали и бросили!» Но собственно нитки я могу убрать и сам. Они были желтые от фурацилина. Вот так. Вот так хорошо. Но рука ослабла, не слушалась, и я промахивался. И это моя правая рука?! Она никогда не подводила меня?! Однако! Черт побери! В глазах потемнело и бросило в жар.

– Ой! Неужели?! … Константин Григорьевич! Посмотрите!! – раздался вблизи моей кровати девчачий удивленный голос. – Наш безнадега очнулся! А вы говорили – зря привезли!!

«Это я что ли безнадега?! Это про меня она так сказала?! Что за хрень?! Какой я безнадега?! Почти цел, не считая противной болячки в голове – неприязненно подумал я. —

Главврач ушел далеко и говорил кому-то тихо, но я все же разобрал, потому что раненые не стонали.

– Нет, не стоит! Ну что вы! «Казус Инкурабилис». Какая операция! Я думаю, к вечеру наступит кризис. Будет удивительно, если парень до утра дотянет. Чудес не бывает. Мы материалисты. Если до ночи ничего не случится, скажите Варе, пусть перевезет его на каталке в бельевую. Ни к чему лишний раз остальных травмировать. Надо о живых думать.

Что отвечал собеседник, я не слышал. Видимо, он стоял спиной.

«Вот так все просто, – подумал я. – Ведь это обо мне! Что же у меня за рана такая?! „Безнадега“. Странные считалочки на знание арифметики! Операцию не хотят делать и вообще в бельевую. „Казус Инкурабилис“ – что за хрень?! Вроде была такая рок-группа. Но что это означало? Был бы инет… Была бы сила в руках! Но ничего этого нет. Надо просто смириться и лежать. Тупо ждать».

Кода я вечером пришел в себя и открыл глаза, у изголовья, стояла Варя, смотрела на меня и теребила уложенную на голове косичку. Может, она давно так стояла?! Я не знаю. Я проснулся и увидел ее взгляд, обращенный ко мне, но сквозь меня. «Але! – хотел сказать я. – Посмотри на меня. Я уже здесь», но промолчал. Мне было приятно смотреть на девушку. Просто смотреть и я ничего не хотел менять. Она, наконец, встрепенулась, увидев, что я открыл глаза. Ее взгляд стал осмысленным, очевидно она мыслями была где-то очень далеко.

– При-в-вет! – сказал я почти весело, как умел говорить раньше, когда девушки мне нравились и я не лежал как бревно. Но получилось совсем паршиво. Просто промямлил, и в висках застучало. «Во! Блин даю! Ничего не могу. Даже говорить». Ресницы у девушки затрепетали.

– Хорошо, что вы проснулись! Мне так не хотелось вас будить. У нас с вами задача на каталочку переместиться, вот сюда. Вы потерпите, я аккуратно.

Она была ловкая и делала все быстро.

– Те-перь в бель-е-евую? – спросил я с замиранием сердца и по слогам.

Варя растерялась, и опустив руки по швам, смотрела на меня удивленно, непонимающе. Она ничего не говорила, и я молчал.

– Ве-зите, – наконец, с трудом промолвил я.

Варя посмотрела в потолок, и было ощущение, что она шевелила губами и молилась.

– Ве-зите Варя! – упавшим голосом повторил я. – Чего уж там.

Каталка собирала выщербленный кафель. Она аккуратно доставила меня в бельевую. Это было небольшое отдельное помещение с полками в торце, на которых лежали комплекты стираного больничного белья и от которых стойко несло хлоркой.

– Откуда вы узнали про бельевую? – негромко спросила она, как только мы остались одни.

– Ан-гелы, – соврал я и вздохнул так, как будто это было совершенно естественным и очевидным.

Но к моим словам, она отнеслась абсолютно серьезно. Глаза ее расширились, брови поднялись. Она нагнулась и прошептала еще тише:

– Расскажите?!

– Мне тя-же-ло.

Она посмотрела на меня с большим сожалением и чуть суше спросила:

– Антибиотики-то мы выпили?

– Вы-пили, – послушно прикрыл я глаза.

– Я не могу ослушаться главврача. Давайте заменим нательное белье.

Мой тюрбан из битов на голове, немного мешал, но она ловко подвела руки под крестец, захватила край рубашки и осторожно отодвинула ее к голове. Подняв мои руки, сняла рубашку через голову и после этого освободила верхнюю часть тела.

– Вот видите, какой вы молодец, – промолвила она и улыбнулась. – Теперь чистую.

Варя проделала операции в обратном порядке. Потом достала влажный тампон, который пах камфорным спиртом и начала неторопливо и нежно протирать мне лицо. Ее круговые движения были ласковые, и заботливые. Спустя минуту она посмотрела на него, скривилась и выбросила в таз, достала другой и повторила операцию. Я почувствовал свежесть, прохладу утра, как будто это был огуречный лосьон.

– У вас та-кие забо-отливые руки Варя!

– Вы должны быть чистым.

– У вас такие доб-рые и нежные пальцы, – повторил я.

– Я оставлю вам ночник.

– Ночник, это самое смеш-ное в моем поло-ожении. Это для тех, кто кого-то боится.

– Вам не будет страшно.

– Мне уже ничего не стра-шно. Я то-гда вам не ска-зал, а сейчас скажу пока есть такая возможность.

– Хорошо, – она, скрипнув стулом, придвинулась ближе. – Говорите.

– Вы та-кая кра-сивая! – Я прикоснулся к ее руке, и она вздрогнула, но не от неожиданности, а ей это было неприятно. Так неприятно, когда случайно коснешься покойника.

– Извините! – я убрал пальцы и стыдливо сжав их в кулак.

– Вы хотели что-то сказать, – стараясь замять неприятный момент, скороговоркой промолвила она.

– Вы ска-жете мне правду? Что у меня, … я хочу знать ско-лько мне оста-лось… я умру?

– Может не стоит?! – она приложила ладонь к моим губам…, и я почувствовал, что пальцы у нее теплые, пахли камфарой и чуть дрожали.

Она переживала, что вздрогнула, и не смогла скрыть своего неудовольствия, и теперь в это касание постаралась вложить что-то человеческое и нежное, что не было предназначено для всех раненых. И я это почувствовал, и это дало мне силы.

– Стоит. Я вы-держу. Всю правду.

– Это будет жестоко, и я бы не хотела.

– Я сильный.

Она тяжело вздохнула и отвела взгляд, как будто что-то обнаружила на полу. Я видел только ее длинные ресницы и резкие черты лица, и тень, что падала от ее волос. Она была похожа на прихожанку из церкви, чистую и прекрасную в помыслах. Не хватало только светящегося нимба над головой.

– У вас сквозное ранение головы, – упавшим голосом промолвила девушка. – Осколок вошел в лобную кость и вышел вверх через 7 см. То, что вы очнулись и живы до сих пор чудо! Вас поэтому и на ту сторону отдавать не стали. Никто не понимает, как это может быть, но вы живы.

– Значит шан-сов нет? – задумчиво протянул я, пытаясь вымучить неестественную улыбку.

Варя беспомощно развела руками.

– Вы сами хотели это знать. Сквозное ранение черепа …тут ничего нельзя сделать. Я думаю и в Киеве, и в Москве, вам навряд ли могли бы помочь. До этого медицина еще не дошла. Любой другой орган, даже сердце, поддается лечению, замене, наконец, ну а тут мы пока бессильны.

– Н-да! – я прикрыл глаза, сознавая безвыходность положения и пытаясь с этим смириться.

– Вы наверно умрете ночью, все умирают ночью. Но я вколола хорошее обезболивающее, – она подоткнула одеяло у меня в ногах, поправила подушку. – Это из наших скромных довоенных запасов, Константин Григорьевич лично выделил. Вы почувствовали облегчение?

– Когда вы рядом.

– Я серьезно?

– Это правда.

– Ну, хорошо, важен результат, – не стала она спорить и глаза ее стали совсем грустные.

Мне действительно было немного лучше. Боль не прошла, но как-то заморозилась, скрючилась, и сидела сжавшаяся у меня в голове, готовая в любую минуту распрямиться, резко напомнить о себе. Я чувствовал ее связанную по рукам и ногам, спеленатую, но некрепко, и холил ее, обходил, как любимое и капризное дитя. Пусть поспит еще немного, даст мне немного радости жизни. Но в тот момент я связывал это с девушкой, и наверно был наивен.

– Я могу еще что-то сделать для вас? – поинтересовалась она.

Я смотрел на нее и видел не Варю. Это была мадонна, что сошла с бессмертных холстов Леонардо да Винчи или Рафаэля. Глаза у нее светились чудесным светом сострадания, нежности и милосердия.

– Можете! Пос-лед-нее же-ла-ние! … … Но боюсь, что вы не согла-си-итесь, – промолвил я с небольшой паузой.

– Говорите. Какое? – оживилась она и наклонилась ближе к моему лицу.

– Вы вы-полните? Обещаете? – голос мой дрогнул.

– Ну, если это в моих силах, – она участливо склонилась еще ближе.

– В ваших, – проронил я, вблизи рассматривая ее челку, что лезла ей в глаза. – И даже вам это ни-чего не будет стоить… Но боюсь, вы отка-житесь.

– Это вы на что намекаете? – недоуменно захлопала она ресницами и напряглась отстраняясь.

– Да-ааа, – подтвердил я, и замолчал.

– Что да? … Я не поняла?! – перешла она на шепот и растеряно оглянулась на дверь.

– Хочу увидеть вас всю.

Лицо ее вытянулось, она зарделась, но ничего не ответила. Она смотрела на меня – я на нее. Порозовевшее лицо девушки, несмотря на поздний час, было свежим. Стыдливый румянец шел ей. По-детски припухлые губы ее шевелились или мне казалось. Мы переговаривались взглядами. Она говорила: «Ну что ты придумал, … зачем… я ведь такая стеснительная, я ведь совсем не могу, и у меня никого никогда не было, и я никогда не раздевалась, это не честно просить об этом!» А я отвечал: «Да! Это большое свинство, это выкручивание рук, это запрещенный прием, но ведь у меня сегодня последняя ночь, и это только взгляд. Он не материален».

Она продолжала молчать и думать. Работа мысли была видна у нее на лице. Так продолжалось минуту, а может быть две или вечность. Мы продолжали говорить взглядами. Она не отводила взгляд, и глаза наши телепортировали информацию туда и обратно. "Решайся Варя! – говорили мои глаза. – Что тебе стоит. Об этом все равно никто не узнает!». «Но я так не могу! … Мы не настолько близки, …даже не целовались, ты же чужой человек, я едва знаю тебя. Ты должен меня понять!». " Я понимаю, я все понимаю, и даже если ты сейчас уйдешь, я не обижусь, но все же ты подумай. У меня просто нет времени, а так бы я тебя не просил».

Кто-то прошел по коридору. Шаги были шаркающие и колотили о пол костылем. Это кто-то из раненых отправился в туалет.

– Значит, ответа нет… – проронил я печально, когда шаги удалились.

– Данила, – она тяжело вздохнула, и мне показалось, глаза у нее повлажнели. – Может не надо?

– Может и не надо, – безропотно согласился я и отвел от нее глаза.

– Хорошо! – наконец выдавила она из себя и опять вздохнула или даже всхлипнула, пребывая, тем не менее, в нерешительности.

Варя подошла к двери, приперла ее шваброй и попробовала на надежность.

…

И вдруг в моем воспаленном сознании стали возникать образы прошлого. Они нагромождались теснились, будто кто-то невидимый вращал калейдоскоп времени. Появились картинки этого года, когда я еще был здоров и все что случилось со мной этой весной и летом. Но обо всем по порядку.

Прощай гражданка

Я работал на заводе сварщиком. Меня называли сварщик золотые руки, и я этим горжусь. Ничего не преувеличиваю. Получал в отдельные месяцы больше начальника цеха. В бухгалтерии качали головами:

– Это что телефоны?

– Зарплата, – опускал я глаза. И слышал тяжелый вздох Клавдии Ивановны.

Как будто я был в чем-то виноват.

Когда началась эта катавасия, я на свои кровные 12 тыс. гривен купил помповое ружье Моссберг 500, и решил охранять митинги. Я тогда был за честность.

– У всех должно быть право услышанным, – говорил я, и глаза мои светились, я защищал проукраинские митинги. У нас в Харькове, тогда это было не безопасно. Пророссийски настроенных – было значительно больше.

– Ты русский? – спрашивали меня.

– Да русский. И что?!

Это «и что?» ставило спрашивающих в тупик. Мне многие говорили, что я херней маюсь, это полная чушь, и я еще пожалею об этом, но я твердо верил – это нужно моей стране, моему народу.

Нас организовали в пятерки. Одна машина, пять бойцов. На самом деле ездили трое. Людей не хватало. Потом осталось двое. Я без устали мотался с напарником – Лехой Лысаком – на моем стареньком Nissan Bluebird и меня распирала гордость.

– Леха! Давай! Мы реальные пацаны!

– Представляешь. Засыпаю на работе. Сплю по шесть часов.

– Потом выспимся.

Площадь Театральная, Конституции, Свободы. Калейдоскоп событий, лиц, мнений, споры до хрипоты.

– Кохання це «Love is» робити революцiю разом! [Любовь это революцию делать вместе]

Каждый прав и не прав одновременно. Завтрак на бегу в сквере Победы у Абраши Молочника, а то и без него. Скорей, не терять время! Московский проспект, Сумская, Театральная, Скрыпника. Мы за новую жизнь. Долой Совок. Мы во главе. Не представляю, если бы об этом узнали родители. Но они не узнали, и думаю до сих пор не в курсе. Единственный кто догадывался, был дед по отцу Чеслав. Он был неспешный, и время с ним останавливалось, замирало, как будто прерывался темп жизни. Как-то он пригласил меня, к себе в комнату на втором этаже.

– Давай вип'ємо коньяку.

Он достал початую бутылку из шкафчика.

– Да нет, спасибо, – отказался я.

– Тебе понаравітся! Армянский! Арарат!

Он неторопливо налил две простые стопки из зеленого стекла со стершимися золотыми ободками. Одну пододвинул ко мне.

– Тебе тоже нельзя.

– Що теперь не жить. С пенсії один раз можно.

Мы выпили.

– Ты мене нічого не хочеш рассказать?

– О чем ты?

– Ну, так… може, що случилось?

– Ничего не случилось.

– Не хочеш говорить і не треба.

Он налил еще по рюмке, и мы молча выпили.

– Я слышал, ты купив ружье. Дорогое наверно?

– Ну, так, не дешевое.

– Ты ж не охотник.

– Просто понравилось.

– Этот разговор останется між нами. У тебя все в порядке? Все вечора пропадаешь, їздиш с оружием. С лица спав.

– У меня все в порядке.

– Тобі може, деньги нужны. Ты скажи. У мене кое-что есть, припасено.

– Зачем мне деньги?

– Я нікому не скажу, даже батьке. Просто візьми если потребно.

– Я хорошо зарабатываю, ты же в курсе.

– В курсі. Но ты должен знать, если тобі понадобятся деньги, ты можешь всегда до мене обратиться.

– Хорошо. Спасибо. Но пока не надо, … – я, побарабанил по столу пальцами и вздохнул. – Ну, в общем, … Это не то, что ты подумал. Просто я хочу, чтобы в нашей стране жилось лучше.

Дед внимательно и вопросительно посмотрел на меня.

– Да, я за настоящий капитализм, рыночную экономику, а не ту пародию, что есть сейчас. Чтобы у тебя была достойная пенсия, а у меня возможность ездить по миру, и мы не прозябали в этом болоте.

– Ты думаєш, що капіталізм сделает тебя богатым? За редкісним исключением чистильник обуви все равно остается чистильником обуви, а селянину, который рве жилы на полях, ніхто не буде платить мільйони.

«Надо купить ему хорошие ботинки, – подумал я. – Правда он никуда не выходит. Но обязательно надо приобрести. Кожаные из телячьей кожи, которых у него никогда не было.»

Он помолчал и добавил:

– Може, ты решишь, що я замшелый, выживший из ума старик, но я уверен, что ні Німеччина, ні Америка, не даст лишний пфеніг на развитие України. Там привыкли їх считать.

«На Сумской я видел приличные, – вспомнил я. – Эти уж совсем никуда не годятся. Только будет ли он их носить? Смажет рыбьим жиром и положит до лучших времен».

Я не стал посвящать его в свои дела. Все-таки мы были из разных поколений. Впереди была улица, свобода, манящая неизвестность. Разве он мог понять меня!

А ветер перемен дул в наши паруса. Дело спорилось!

Мы в Харькове не чувствовали себя одинокими. Единомышленники в столице тоже не сидели сложа руки. Горели шины на Европейской площади, … на Крещатике были захвачены административные здания, окружен центр Киева – все были заражены вирусом свободы. Острые репортажи! Накал страстей!

Мы дорогой обменивались мнениями с Лысаком, перебивали друг друга:

– Леха слышал?!

– Да!

– А это?

– Еще вчера, а ты?

– Во блин дают!

Меня эти картины пленяли: захваченные повстанцами здания, запах горящих на площади костров, все эти люди, воодушевленные идеей свободы.

– Чорни брови, кари очи, Януковича не хочем! – скандировали нетерпеливые.

Мы «скованны одной цепью». Эта мысль окрыляла, придавала силы и энергию.

И случилось самое невероятное!!! Майдан победил! Это было неожиданно. Казалось, у массовых многомесячных протестов были призрачные шансы на успех. Но это случилось в один день. Мы чудесным образом проснулись в другой стране!!!

Люди в эфире восторженно зажигали, и лица у всех были просветленные: «Украина получит от ассоциации с Европой невиданные блага!! Она будет европейской цивилизованной страной, где будут обеспечены все права и свободы. Нас ждут новые социальные стандарты, резкое повышение заработной платы, пенсий, всех социальных выплат!

Радио не отставало. Новости опережали одна другую.

– Сделай громче! – просил Лысак.

– Наконец-то. Наконец-то! – непроизвольно, с дрожью в голосе, произносил я, и Леха не менее ошарашенный вторил мне:

– Не зря, не зря мы все вечера пропадали! Получилось!! – и с силой хлопал по плечу так, что я чуть не терял руль.

– Потише ты чертяка! Врежемся. Не доживем.

– Извини! Уже дожили!!! Почти…

Это «почти» казалось несущественным, вон за тем поворотом, или за тем. Изменения начнутся, они не могут не начаться в ближайшее время, и мы их первые почувствуем. Вдохнем полной грудью.

***

Дома я стал появляться еще реже. Мать, наглаживая мне очередную рубашку, осторожно интересовалась:

– Данила, ты все с Леной ездишь или как?

– Или как! – бросал я, хватая на бегу что-нибудь вкусненькое из холодильника.

На кухне призывно шкворчало сало, но ждать было некогда. Мать работала плиточницей на заводе железобетонных изделий. Труд был нелегкий. Наклеивала ленты с мелкой кафельной плиткой на стеновые панели. В цехе было полутемно, заезжали грузовики, гуляли сквозняки, пахло сырыми плитами и сваркой.

– Все носишься, гоняешь, поесть нормально некогда! Испортишь желудок!

– Вот для того и ношусь мама, чтобы у тебя, наконец, появилась нормальная человеческая работа. Сколько можно здоровье на этом проклятом ЖБИ гробить.

– Да я привыкла. Всю жизнь на одном месте. Первые только три года плакала, тяжело было. Девчонка совсем была. А на заводе фуфайка, бетон, «сапоги-кирзачи» и мужики в три этажа матом кроют. А втянулась, не стала обращать внимания, человек ко всему привыкает.

– Все изменится! Обязательно! – горячо убеждал я ее и глаза мои горели.

– Как изменится?! Квартиры все равно будут строить. Людям наш труд в радость. Представляешь, что такое въехать в новую квартиру? Это ни с чем не сравнить!

– Ну ладно, я побежал мам! – прерывал я ее с виноватой улыбкой.

– Беги, беги.

Я жадно ловил передачи. Что-то трепетало внутри. Казалось, я первый раз шел на свидание. Я радовался, что этот якорь – Янукович, что тормозил наш корабль, позорно бежал. Что коррупционеров, непременно выявят и пригвоздят к позорному столбу.

– Леха! Главное мы творцы перемен!!! Мы делаем историю! Оказывается, нет ничего невозможного!

Но в Харькове было не спокойно. Народ бурлил. Градус злости повышался. Работы прибавилось. Дед, сидя на скамейке у калитки, подслеповато щурился, посматривал на меня, как я собираюсь.

– Данила! Опять поїхав??

– Ага.

– Когда вернешься?

– Да все нормально деда, – я заботливо приносил оставленную им на веранде клюку с резиновым набалдашником.

– Все бігаєш, носишься, про мою пенсії беспокоишься? Тільки как бы ее не «располовинили» твоїми стараннями.

– Да что ты?! Скоро все наладится! Вот увидишь!!

– Дело твоє, но можно дать тобі один совет? Не оставляй ружье в салоні на сиденье.

– У меня «сигналка» и возле забора… кому надо?

Он внимательно смотрел на меня.

– Тому і треба. Розбити кирпичом стекло, схватить твій винторез – одна секунда. Поки сработает сигналізація, пока ты проснешься, підбіжишь к окну, выбежишь… злодій, где будет? Поди, до Полтавского шляха добіжить?! А та кинешся догонять, як пульнет в тебе из твоей же пукалки.

Его белые волосы, выбивавшиеся из-под шапки, лениво шевелил ветер, воробей прыгал у его ног, искал, чем бы поживиться, а взгляд его был добрый и умиротворенный. Меня не напрягала такая опека деда.

– Хорошо. Я спрячу его в багажник или буду заносить в дом, – согласился я покорно.

– Помни що я твій дід. У нас одна кровь. Я тобі плохого не посоветую.

«Старый стал. Морщин прибавилось. Разве он поймет». Я поправил ему выбившийся воротник куртки, прощаясь, слегка прижал к себе и мой Nissan Bluebird вновь бросился весело вырывать из-под себя дорогу своими 150-ю застоявшимися лошадьми.

Дни просто летели. Каждый был напрессован событиями. То, что раньше происходило за месяц, неделю – умещалось в часы. Были и тревожные вести. Нет, я не надеялся, что все и сразу будет хорошо. Я готов был потерпеть. Революция делается не по мановению волшебной палочки. Будут перегибы. В мутной воде, всегда много пены, типа Александра Музычко, в миру Сашко Билого. Но не они определяли политику, это присосавшиеся. Хотя меня стал смущать запрет русского языка и выпады в сторону восточного соседа.

– Причем здесь язык?! Важно, что в головах, – делился я сомнениями с Лысаком. – Майдан был русскоязычным. Все были как братья. Мы не для этого поддерживали революцию, чтобы кого-то гнобить и уничтожать. Мы за свободу. Впереди Европа. Она объединилась: и немцы, и французы, говорили на разных языках, и были веками непримиримыми врагами, враждовали, воевали, а сейчас они стали едины и другие народы с ними. Мы не варвары, мы тоже хотим цивилизованных отношений!!

Лысак не возражал. А обстановка резко менялась. Милиция пряталась или занимала выжидательную позицию. Этим пользовалось разное отребье. Нас всколыхнули события, случившиеся конце февраля.

– Слышал про автобусы? – спрашивал я Леху.

– Крымские? Те, что пожгли близ Корсунь-шевченковского?

– Ну да…

– Смотрел в интернете. Били битами. Так издеваться, метелить беззащитных людей. Чего они добиваются?

– Акция устрашения к мирному гражданскому населению. Стояли, смеялись, и это доставляло им удовольствие. Говорят, были убитые.

– Точно не известно. Корреспонденты любят подлить масла в огонь.

– Скорее всего, – неуверенно соглашался я. – Но много людей пропало без вести!

– Нагоняют. Российская пропаганда.

А события надвигались. Восстал юго-восток. сепаратистские настроения стали реальностью, близость Рашки и, бесспорно, Одесса, разделили людей. Одесса, конечно, была непростительной глупостью. Не было более сильной подножки, чем ту, которую Майдан подставил себе сам. Тут нельзя было все списать на плохих корреспондентов. Коктейли Молотова летели в окна. Люди прыгали с высоты. Слухи множились. Жертвы исчислялись десятками. Власти отмалчивались. Народ был напуган. Одесса была совсем рядом.

Начались захваты зданий и в Харькове, наш Чернозаводской район не был исключением. Было очень неспокойно, тревожные новости росли как снежный ком, но потом все успокоилось, центральная власть взяла верх. В это мы с Лехой уже не вмешивались. Русские, или те, кто в душе считал себя русскими, были на распутье. Юго-восток пошел по своему пути. Пусть катятся! Я уважаю, выбор людей, которые хотят жить по-своему. Не нужно никого учить – все взрослые и умные, хотя некоторые задним умом. Пусть потом кусают локти!!

1 2 3...6 >

На страницу:

Перейти

1 из 6