Страна расстрелянных подсолнухов

С Лысаком мы теперь встречались редко. Он намылился уехать в Польшу. Как-то перед отъездом я его застал недалеко от дома на Красношкольной набережной.

– Решил?

– Ну да! Сам знаешь, наши запчасти и комплектующие шли только в Рашку, а сейчас с ней рамсы. Вот нас и поперли.

– Наказывают агрессора? Ну, понятно… Польша, нормальное европейское государство, не переживай. И кем там?

– Да хоть кем. Никто нас не ждет, но поеду в Вроцлав или Познань. Все одно лучше, чем здесь, – вздохнул Лысак, и глаза его были печальные.

– Гастарбайтером поля убирать у местных буржуев? Спину гнуть? – невесело предположил я.

– Посмотрим, – уклончиво буркнул он. – Там не буржуи – паны.

– Они лучше?

– Да где там. Озвучили наш распорядок дня: в 6 утра подъём, в 7 выезд, работать до 7—8. Говорят: «Если дождь, то запаситесь чем-нибудь».

– Не хило! Институт тоже бросаешь? Тебе сколько осталось?

– Последний год. Да запарился я учиться и работать.

– Но ведь столько сил положил. Может, останешься?

– Нет. – Лицо его приняло жесткое выражение.

– А что мы икру метали? – с укором пытал я Леху.

– Тут надолго. … Видишь, какую свару затеяли. – Он поднял глаза на меня, и я прочитал в них тоску. – Я не задержусь там.

– Точно?

– Думаю, вернусь.

– Смотри!

– Да вернусь я, точно. Пусть маленько успокоится.

Я с грустью смотрел на старинное здание музыкального училища, на бетонные столбы, увенчанные шарами, чугунные решетки, черную мостовую, и мне было не по себе. Леха, когда говорил, отворачивался и я ему не верил. Мы с ним сильно сдружились, и было грустно, что он уезжает.

– Все не так как мы думали, – с сожалением бросил я. – Ну, давай братан! Перемелется.

– Ну да! И вам не скучать.

Мы обнялись на прощание, и он, чуть согнувшись, пошел в сторону цирка. «Какой он все-таки маленький и щуплый, – подумал я, провожая его взглядом. – В Польше ему не сладко придется».

***

А события развивались. Крым бузил, отгородился блокпостами. Турецкий вал, Перекоп, Чонгар, Перешеек – оседлали казаки, неравнодушное население и милиция из разогнанного киевского «Беркута». Появились заграждения из бетонных блоков, мешков с песком; окопы, стрелковое оружие. На керченской переправе пограничный контроль был утрачен. Депутаты проголосовали за отделение. Военных повсеместно блокировали. Никто не понимал, что будет дальше.

Говорили, не обошлось и без Путина. У Армянска была замечена тяжелая артиллерия Черноморского флота. А у нас было полное безвластие. Мы все время опаздывали. Разрекламированный поезд «дружбы» позорно бежал, боясь теплой встречи на вокзале. Крым уплывал. Он, конечно, если честно, никогда, не был нашим. Это все понимали, но говорить об этом, было непринято.

Лучше не вспоминать о нем. Как сейчас стоит в глазах: чопорная набережная Ялты, милый курносый нос Наташки Клинцевич, изрезанные бухты Севастополя, Алушта, Коктебель, походы с рюкзаком и палатками в Планерском – все было исхожено, все было в памяти и родное. И вот как ножом. Обидно, но шансы остаться без большой крови – там были мизерны. А крови я не хотел и поэтому смирился. Захотят в свободную Европу еще будут проситься к нам. У меня там, на флоте, в Крыму служил старший брат Иван, я им гордился по-настоящему.

Брату я писал: «Ваня! Решай сам! Выбор за тобой. Но помни у тебя здесь мать, отец, я и твой отчий дом!» Ивану на месте пообещали сохранение звания, выслуги, повышение жалования почти в три раза. У них нефти и газа до хрена, и для Рашки это нормально. У брата была комната с видом на море, жена, ребенок. Он решил, что присягу два раза не дают, и вернулся. Колебался – до последнего, сомневался, … – но вернулся, хотя большинство его друзей и сослуживцев остались. Тут каждый делал выбор сам.

Когда он приехал, было очень радостно. Наш дом на улице один из самых приметных. Стены его возведены из старого Екатеринославского кирпича с клеймами «И. М». Дореволюционный кирпичный завод на Аптекарской балке ранее принадлежал инженеру Иону Михайловичу Майданскому. После разбора скотобойни, кирпичу на нашем доме была уготована вторая жизнь. На улицу смотрел солидный фронтон с полукруглыми окнами. В доме было очень просторно и даже в жару прохладно.

В тот раз к приезду брата веранду убрали свежими домоткаными половиками, я вернул к жизни угольный самовар, сварил аргоном новую трубу из нержавейки, вывел ее в окно. Пароход «Дмитрий Ульянов» при опробовании задымил классно, по-настоящему. Мать светилась, готовила котлетки, не по-киевски, но как она умеет. Сделала слоеные пирожки с нашими абрикосами. Отец достал из заветных запасов 3-х летний черно-красный «Спотыкач» – горилку на лесном сборе. Вся семья была вместе. Это был настоящий праздник и гостей никто не гнал.

Все удивлялись, что он не остался, хотя должен был. По идее его бы никто не осудил.

– Ну что вы пристали, – урезонивала особенно ретивых, наша соседка Пелагея, опрокидывая третью рюмку Спотыкача, и подкладывая в тарелку добрую порцию пельменей. – Не самый плохой выбор! Вам бы все сайгачіть, а родители як?!

Гости послушно кивали головой.

– За встречу!

– За возращение!

Пахло березовыми углями, лаял соседский пес, растревоженный весельем, веранда призывно светилась в ночи. Все соседи знали, по какому поводу мы гуляем.

– Відмінний самогон!! Ах!

Все гости раскраснелись. Лица почти у всех были просветленные, добрые.

– У нас сегодня чай в угольном самоваре!! – хвалилась мать, и светилась как его начищенные бока.

– А сыночки то у вас, как похожи! И куда с добром! Куда с добром! – в унисон повторяли захмелевшие гости.

И было хорошо, и уютно.

«Сколько времени прошло, а глаза закроешь – как вчера: Простой струганный стол, скамейки, застеленные толстыми покрывалами. Ночь, черные стекла, блики, резкий свет лампочки без абажура и милые родные лица». Когда все немного расслабились от выпитого, центр внимания переключился на Ивана.

– Ну расскажи, как там Вань?! Такое не каждому в жизни доводится испытать!

Рассказ брата был неторопливый, степенный:

– Я не интеллигент, россиянам в Крыму даже морды бил за плохие высказывания в сторону Украины. Но после референдума корабли и суда, которые находились в Крыму – а это примерно половина флота Украины – вышли из ее состава и присоединились к морским силам самообороны Крыма. Так проголосовали депутаты, и вроде как это выглядело законно. Ведь всегда была автономия. А дальше началось по нарастающей: корабль управления «Донбасс», спасательный буксир «Кременец», противопожарный катер «Борщив» – перешли на сторону Крыма, России и подняли Андреевский флаг. К 20-му марта мы утратили контроль над корветами «Тернополь» «Хмельницкий» «Луцк» … а к 22 марта флаги России были подняты над 54 из 67 кораблей, в том числе над 8 боевыми кораблями и единственной украинской подводной лодкой «Запорожье».

Иван с досадой утер пот со лба. Видно было, что он волновался и вновь переживал недавние события. Его никто не перебивал, и он продолжил с горящими глазами:

– С нами никто на связь не выходил. Слова «Держитесь!», «Слава Украине!» – и всё! А мы хотели достучаться до власти, чтобы корабли не бросали на произвол судьбы. С тем, чтобы нас либо вывели, либо дали другой внятный приказ, но нас бросили. У нас заканчивалась вода и провизия, а из Киева не поступало никаких указаний! Мы так долго не могли тянуть. Мы были в безвыходном положении. Что говорить, 25 марта был захвачен заблокированный в Донузлаве последний тральщик «Черкассы». В Севастополе не осталось военных кораблей под украинскими флагами. И вот я здесь! Я вернулся.

Отменный самогон, ветчина и пирожки с абрикосами лишь только отчасти скрашивали рассказ Ивана. Глаза его светились болью. Мы многого не понимали, но обида за безразличие и пораженчество были написаны на его лице. Это была правда украинцев, крымчан, русских, но истину в последней инстанции никто не знал, а может, ее и не существовало, так как резали по живому.

В Харькове все начало разваливаться. С работой стало неважно. Предприятия закрывались, шли массовые сокращения, а Ваня надеялся продолжить службу. Ему клятвенно обещали, что он не пострадает, если вернется.

Приехали корреспонденты из местной газеты «Время» – бывшей «Красное знамя». Взяли интервью и расписали, какой он герой. Он не говорил про Рашку гадостей, им это не нравилось, но все равно он был герой. Что-то они потом просто дописали за него. Ваня прочитал и с досадой плюнул:

– Щелкопёры, сволочи!! У меня же там друзья остались!

Из газеты только и вырезал – что портрет. «Фейс» получился что надо. Он там такой веселый. Когда пришел, и когда его так встретили. Конечно! … Но потом не заладилось. Работы не было. С трудом его все же удалось пристроить на ржавую посудину, буксирный катер «Новоозёрное» и то через одного старинного товарища отца. Это было счастьем, хотя конечно в деньгах и во всем остальном, он потерял и еще остался без жилья. Но так получилось, что обещали много, а потом сказали: «Ну, ты же видишь, что, творится, мы не виноваты. Кто же знал!».

Помню прощальный вечер. Отец затяжелел от выпитого, и мама пошла его укладывать. На веранде мы на время остались одни с Иваном.

– Жили же нормально: работа! сыты, одеты, обуты, … газ дешёвый, – говорил брат, – правда, вокруг жулье, но где его нет.

– Безнадёга была полная! – горячо убеждал я его. – Единственная надежда оставалась, что после подписания ассоциации, Янукович будет вынужден начать нужные реформы. А когда она рухнула – случился Майдан. От безнадёги он произошел, а не из-за чего другого. А в целом коррупция, Янукович тормоз! Был бы другой президент…

Брат смотрел на меня, и лицо у него было каменное, холодное, и я чувствовал себя виноватым и маленьким.

– При чем здесь Янукович?! – возражал он. – Если бы Яника на фонаре повесили – страна бы гуляла, счастья прибыло?! – безрадостно и горько спрашивал Иван. – Считаешь после него пришли кристально честные?!

Это был удар под дых! Так случилось. Что после драки кулаками махать. Не зря говорят: «Срать и родить – нельзя, погодить!».

– Ваня, ни о чем не жалей! – торопился выговориться я и чувствовал, как кровь приливает к лицу от переживаний и выпитого.

– Посмотрим! – неопределенно и хмуро говорил брат.

– Точно, поверь!!

– Хорошо тебе говорить! – опять бросал он и смотрел на меня так, как будто я был в чем-то виноват.

Я не готов был продолжать разговор, спотыкач давал о себе знать. Я твердо верил, и это было главное, брат потом поймет, что я был прав!

Иван уехал работать на свою ржавую посудину. Стычки на юго-востоке разрасталась. Донецк, Луганск, Горловка, Славянск, Краматорск. «Майдановцы» пока выжидали и осторожничали. Путин взял разрешение на военные действия, и все гадали – что будет. Но Рашка молчала, нависнув огромной глыбой на востоке, а ожесточение росло. Зуб за зуб! Люди шли стенка на стенку. Что вчера казалось невозможным, стало обыденным. Убить? Запросто. И с обеих сторон. Не конфликты – война замаячила на горизонте. В это не верилось. Но какая война без солдата… Наш Червонозаводской район тоже забурлил.

Пошла шумная патриотическая трескотня по телевизору и в печати: говорили о целостности Украины, о Родине, о долге, о коварных «москалях», и неминуемой катастрофе, которая стоит у порога, и почти сразу объявили призыв.

«В Польше – наплыв студентов из Украины, – писали в „Вечернем Харькове“. – Многие едут на учебу за рубеж, чтобы избежать мобилизации. В стране за уклонение от службы дают реальные сроки – два года тюрьмы!» Я откладывал газету. Нагонять страхи у нас любили.

Мне не приходило в голову, что призыв коснется меня. Я, напротив, был уверен – что меня он обойдет стороной. Ну, может быть, когда-нибудь, если уж совсем «непруха». На заводе меня ценили и готовы были наделить какой-нибудь броней. «Завод имени Малышева» это не «шараш-монтаж». Мы занимались модернизацией танков Т-64 до «Булата» и легкой бронетехникой: БТР-3, БТР-4, «Дозор-Б».

– Надо засекретить военную технологию, – рубил воздух руками генеральный директор Николай Белов. – Наш блок цилиндров – это ноу-хау. Мы должны удержать его как интеллектуальную собственность. Передача литья любому стороннему, может доставить заводу убытки. По крайней мере, так считают спецслужбы.

«А вдруг агрессор узнает и украдет, – с улыбкой думал я, – еще можно засекретить пурпурный инопланетный „танк-автомат“ на шасси „Буцефала“ на котором разъезжал Максим Каммерер. Зачем его отправили Федору Бондарчуку в Россию»

Серьезная организация «Укроборонпром», где я трудился, вроде полная индульгенция, но отсрочка от призыва с новыми отмороженными властями не срослась. Никто ни смотрел на шаг вперед, не интересовался, что будет завтра. Пришла разнарядка! Начальник цеха Михалыч, нас всех собрал, рассказал, что лучше не поддаваться на происки «голубого глаза» и как лучше избежать призыва.

– Главное не расписываться в повестке. Немного побегать, поночевать у знакомых.

И все с этим согласились.

– Это не надолго Данила. Кампания пройдет, а там и война кончится! – подкручивая, обвислые запорожские усы, успокаивал он, когда мы возвращались после мероприятия. И ему хотелось верить. Михалыч был признанный авторитет, можно сказать второй батя.

На заводе не было добровольцев, кроме двух придурков из гальванического. У них наверно от химии мозги расплавились, плюс информационный шум. Ну так бывает!

– Захотели стать «хероями». В добрый час! – напутствовали мы их.

Призыв в Харькове забуксовал, показывая непопулярность в народе и слабость местной администрации. И тогда «Они» пришли на завод. Они знали, где нас найти. И никто не смог возразить. Теперь «Они» не жгли покрышки. Они были власть.

Меня в числе первых, под невинным предлогом – для смены фотографии – вызвали в отдел кадров. В двух шагах, двери в двери, располагался военный стол. Два амбала в коричневых костюмах уже подстерегали меня с кривыми ухмылками. Наверно они были из «правосеков» и лица у них были тупые и безразличные. Я вспомнил профессора Плейшнера, Цветочную улицу из фильма «Семнадцать мгновений весны», гестаповцев в штатском. Что-то похожее. Амбалы, не церемонясь, перегородили мне обратную дорогу. Руки у них были как грабли. Перекрыли и показали, что бы я заглянул в военстол. Иного пути не было. Я вошел.

Симпатичная, но уставшая девушка сидела за столом, который был загроможден принтером и ворохом бумаг. Говорила она скучно. Прочитала абзац из решения нового правительства. «Уже состряпали, – подумал я. – Оперативно работают». Просто долг Родине, просто священная обязанность!!!

Мои глаза скользнули по другому документу на столе: «28 апреля 2014 г. Верховная Рада одобрила мобилизацию автотранспорта в Украине».

– Вам все понятно? – отчеканила она сухо, и я для нее не существовал. Я был бесплотной тенью, миражем, которого так ждали на фронте.

«Почему у нее такие бесцветные глаза? – пронеслось у меня в голове. – Симпатичная, нормальная девушка, а глаза никакие». Я для нее не существовал. Ноль, к которому нужно было приделать палочку. Дала расписаться. Проводила, но прежде вышла и дала знак верзилам, что все в порядке. Они меня выпустили с такими же ухмылками, как и раньше. Не они ли жгли крымские автобусы? Может не они, но похожи.

Я не готов был к этому. Спектакль был разыгран как по нотам. Даже помнится, сварочную маску под мышкой держал. Думал ерунда какая-то, а вышел как оплеванный.

– Хитро-мудрое пи*орье! Удар под дых! – беленился я в бригаде. – Я бы и так пошел. Новой власти с этого начинать?! Типа «Фотографии смените!» И две гориллы с лошадиными мордами… и вилы в бок. Что нельзя было по-человечески?! Такого даже при Совке не было!

Это я так распалялся, рвал душу, а пацаны прятали глаза и молчали. Их спецовки еще не остыли от жара, пахли маслом и дымом, но они были в этот раз скромны как никогда. Но так брали только первых.

А тот, кто не пошел, кого успели предупредить, того на проходной выдергивали, и всё равно насильно заставляли расписаться. Уже без улыбок и церемоний. Часть пацанов, которых не выловили – успели уехать. В моем случае, когда расписался, это уже решетка. Играть с тюрьмой было не в моих правилах. Маленькая облава им тогда удалась. Мы оказались каждый по одному.

– Бегом в военкомат Укроп! – некстати пошутил кто-то из коллег, – и не смей увиливать от священного долга. Если дезертируешь, Ярош тебя расстреляет, а потом и повесит.

Но было не смешно. Я забыл, кто был этот умник. Тогда на эту тему еще шутили.

Толерантность моя разбилась о жестокую действительность. Конечно, провели, лоханулся, но я не считал, что это катастрофа.

– Просто так распорядилась судьба, – говорил я матери. – Ты зря расстраиваешься.

– Я не расстраиваюсь, – врала она мне с закаменевшим лицом. Будто я не знал ее.

«Мама, мама! Я все понимаю, – думал я. – Могла бы и поплакать. Что уж тут. С другой стороны… в самом деле – а почему не я? Отменный сварщик или ученый?! Чем мы лучше?! Если нужно – надо идти. Горлопанить на митингах мы все мастера, а как дела касается – хочется отойти сторонку».

Завод бурлил. Горе Михалыча было не описать. Плакал он по-настоящему. Когда провожают на войну, это уже лишнее. Я немного обиделся на него. Хоть не суеверный, но есть такие вещуны-колдуны.

Я гнал эти мысли, но не стал терять времени: купил»броник» 3-го класса за 4500 грн., тактические очки, хотел каску, но не нашел. Австрийские тяжелые берцы, приобретенные недешево, пришлось оставить. В них хорошо было в баре красоваться и пиво пить с пацанами. Пробная пробежка выявила, что они совершенно не пригодны для дальних расстояний. Встал вопрос: тащить с собой из Харькова, бинты, жгуты, йод, зеленку? Решил оставить, выдадут, но положил многое из того, что могло пригодиться. Обезболивающие, антибиотики, «Аквабриз» для обеззараживания питьевой воды, большой складной нож Bear Grylls, нитки-иголки, микро-блокнот с авторучкой и маленький мультитул с пассатижами, на 9 предметов. Вроде хорошо подготовился!

Мать с отцом держались. Молодцы. Не хотели меня расстраивать. Только дед Чеслав, стучал костылем по стенам мансарды. Вообще он был нормальный, но иногда на него находило. Он был настоящий горец Карпат – Гуцул, верховинец. Бойки исстари обитали на стыке Львовской и Ивана-Франковской областей. А его отец и дядьки жили в Низких Бескидах и северной части Словакии недалеко от Попрада.

Когда я был маленький, он, взяв меня на колени, рассказывал, как они молодые парни Легини, высоко в горах валили лес. Очищали стволы от сучьев и коры и спускали с вершин на горную дорогу по сделанным деревянным желобам. А там Газди, те, кто постарше, на конях и волах, отправляли деревья на ближайшую станцию узкоколейной дороги. Тяжелый труд прерывался веселыми праздниками Зимним Николой и Рождеством.

– Что за Никола, – спрашивал я нетерпеливо теребя пуговицу на его рубахе.

– На Николу зима с гвоздём ходит, крыши ладит, где снігом поукроет, где плотнее подоткнёт, щоб снеговая дранка не сорвалась, і щоб в печной трубе пело и гудело.

Последнее время дед сдал, но остался таким же цепким, ершистым.

– Никогда не думав, що внука буду провожать на войну. І войну с кем? Скажу про себе. Мы русины, разделены. В Словакии, Сербії, Чехії, Венгрии и конечно на Україні ты найдешь своих родственников, но мы всюди в меньшинстве. Мы всегда боролися за свою независимость. Жена моя, бабка твоя – русская; і мати русская. Значит и ты на три четверти русский. Я, пережив уже одну войну. От неї с голода умерло троє моих братьев, а батько пропал без вісті. Нічого нет хуже войны. Другий не хочу. Війну гораздо проще начать, чем закончить. Не забувай, що ты у нас продолжатель фамилии. От пули не бігай, не пристало нам, но и не лізь на рожон!

– Спасибо дед. – Я обнял его высохшее, жилистое тело.

– Ще скажу, есть у нашего народа один обычай. Називається «Клятва землею». Воин опускався на колени и набирав в рот землі. Чудодейственная сила земли исцеляет от ран і ожогов. «Рідна земля» без всяких амулетів способна защитить солдата от пули ворога. Не забувай мое напутствие. Ты все же на четверть гуцул. Береги себе.

– Спасибо! – я с благодарностью и болью смотрел в его выцветшие от времени глаза.

Отходняк получился не очень веселый, несмотря на то что горилки, не жалели, а брат отца – Федор залихвасто играл на баяне:

«Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый, … А ты не вейся на ветру…».

В средине вечера случился странный инцидент. Когда наливали «Немиров» у отца в руках лопнул бокал, и содержимое вытекло на скатерть. Это было так неожиданно. Огромное мутно-желтое пятно залило треть стола. Отец растерялся и держал какое-то время остаток бокала, не понимая, как такое могло случиться. Бокал был тонкостенный, но раздавить его было невозможно, как ни старайся. Это понимали все. Да и не давил он его. Мать стала белее льняного полотна, на которое все вылилось. Скатерть с бокалом тут же безжалостно выкинули, заменили, но это испортило остаток вечера. Все сделали вид, что ничего особенного не произошло, и будто даже забыли об инциденте, но на самом деле было не так. Я видел это по лицам. Легкий хмель испарился. Настроение и теплота вечера ушли. Все смотрели на меня по-новому, и это было неприятно. "Что за дела?! Я еще живой! – хотелось бросить в лица им. – Не надо этих постных выражений!». Гости говорили непривычно мало и посматривали на наши застекленные ходики на стене.

– Дядя Федор! Что-нибудь веселое, – умолял я. Но дядя Федор уже сорвал голос, извинялся. Тут уже было ничего не исправить. Только пальцы его послушно перебирали лады, и руки привычно рвали меха.

«Я не суеверный. Это конечно чепуха, – сосало под ложечкой, – но с другой стороны… Ведь раньше такого не было. Неужели это что-то значит?!» Я гнал тяжелые раздумья от себя. С расставанием у меня не заладилось. Людям свойственно искать приметы, когда жизнь ставит их перед ответственным выбором.

Последний вечер с Ленкой. Скучный, бесцветный. Вроде и расстаемся, а сказать нечего. Слова корявые, как палки в колесе. Вымученные, тормозные.

– Ленк! Война, так война… надо идти! Ты расстраиваешься?

– Не верится.

– Это хорошо.

А что хорошего? Не понятно. Ляпнул с дуру что попало. … Убьют, … я просто эпизод в прошлом! А может, найдет кого, пока я буду «сепарам» вдалбливать уроки светлого европейского будущего. Жирных котов полно. Ленка… Ленка! Главное не клясться в любви. Хотя, что это такое? И не давать обещаний. Не давать и все. Жуткий вечер должен был кончиться, и это произошло. Все когда-то кончается.

Я лег спать и долго не мог уснуть. Комната вдруг стала чужой, а родительский дом особенным. Какие-то шорохи, шуршание, подвывание ветра, легкий скрип ставен о крючки. Когда родился и живешь всю жизнь в одном месте, дом одно целое с тобой, а пришла пора расставаться понимаешь – это не так. Все родное и близкое в прошлом, оно есть, и его уже нет. Завтра другая жизнь.

Я заснул и проснулся под утро от страха. Еще не светало. Липкий холодный пот покрывал тело. Мне не хотелось возвращаться в дурацкий сон. Я закрыл глаза, но он не отпускал. Опять огромная катушка, величиной с дом, накатывалась на меня, а я старался увернуться. С трудом удавалось избегать участи не попасть под ее ребра, но она снова и снова настигала меня.

– Ад! … Адище!!!

Я хочу убежать, проснуться… но не тут то было.

По-настоящему я забылся, когда робкие лучи солнца осветили соседнюю крышу и когда мать начала греметь посудой на кухне.

Ласточки армейской жизни

Отправляли нас в начале июня. Провожающих собралось много, но плач, был умеренный. Слезы размазывали, но никто не рыдал. Война-то была не настоящая. А может и не война, а так, приедем, поедим солдатской каши и назад. Так хотелось. Вновь избранный президент клялся, что войну кончит на раз. И мы его избрали.

Солидная колонна грузовиков выстроилась в четкий порядок. Мы одни можем восстановить конституционный порядок. Силища! Мощь! От одного вида могут спасовать, те, кто не захотел подчиниться, пошли против нового курса страны.

– Прощай Харьков! Прощай!

Это кто-то сказал? Нет! Это было у нас в душе. Я среди заводчан. Лица у всех грустные, потерянные. Уже простились. Скорее, нечего тянуть.

– По машинам! – звонко и зычно заорал незнакомый капитан. Хорошее место военкомат. Хлебное. Он остается, мы уезжаем. Его всю жизнь готовили к войне, но как она случилась, на войну отправляют нас, тех, кого оторвали от станков, выдернули из цехов.

Капитан провожает с улыбкой. А что ни улыбаться. «… Капитан, капитан улыбнитесь… Жил отважный капитан!» Жил, живет, и будет жить. А что будет с нами?

Отгибаем брезент на машине. Кузнечная, Гамарника, проплыла в последний раз. В глазах Лопанская стрелка, Вернадского, проспект Гагарина. Покровский сквер, фонтан «Каскад» … Вот уже скрылось из виду колесо обозрения в парке Горького.