Телохранитель

Те напряженно замолкли, пригнулись, втянули головы в плечи.

– Хули надо? – выдавил все-таки кто-то из них.

Один из Гарайсов, вроде как Андрей (или Серега?), дал ему подзатыльник. У парня изо рта вылетела жвачка, он со стуком врезался лицом в стол, затем осел на землю, размазав по столу кровь. На этом инцидент был исчерпан.

Ховрин сел в «геленваген» Гарайсов на заднее сиденье и с наслаждением погрузился в ароматную теплую кожу. В машине гремела музыка. Всю дорогу молчали. Один из братьев был за рулем, другой – что-то набирал в телефоне. Ховрин смотрел в окно.

Вскоре подъехали к какому-то ресторану на Аптекарском проспекте. Одновременно подкатил другой огромный внедорожник. Оттуда вышел человек-гора. Одет он был в огромное коричневой кожи пальто. Оно было расстегнуто. Под ним наблюдался пиджак какого-то бурого цвета, белая рубашка и ярко-красный галстук. Это был господин Печерский собственной персоной. Ботинки его тоже сияли как будто он вообще по улице не ходил. Он поздоровался с Ховриным за руку. Прошли в ресторан. Столик уже был приготовлен, заставлен едой. Сели напротив.

– Так ты, говорят, ходишь с Катей Гарцевой? – спросил Печерский, когда уже сели и начали есть греческий салат.

– Да.

– Она что-нибудь тебе говорила про своего родного отца? – спросил Печерский.

– То есть?

– Ну, про своего родного папашу Гарцева Владимира Петровича?

– Нет, – на всякий случай соврал Ховрин.

– Ничего не говорили с ней про СВЗ?

– Нет. Мы обычно разговариваем про всякую дребедень, типа что было в школе, какую музыку слушаем и все такое. По СВЗ ничего не знаю.

Последнее было почти правдой.

– Спроси ее при случае, что отец говорил ей про СВЗ? Спроси обязательно, что она вообще знает про СВЗ. Мне нужна любая информация.

– Ладно.

«Дался им этот чертов завод», – с раздражением подумал Ховрин.

Посидели еще с полчаса, поговорили о спорте, потом наевшийся до отвала Ховрин откланялся и ушел. Печерский остался – у него еще должны были быть тут какие-то переговоры, – заказал себе кофе и десерт. Ховрин же от десерта отказался. Выйдя на улицу, выдохнул с облегчением. Уже ему было заказано такси, ждало его. Круто.

В пятницу вечером ходили с Викой что-то отмечать у ее подруги в кафе «География». Кроме Ховрина с Викой были еще две девушки и один смазливый парнишка. Звали его Артур. Девушки называли его Артурчик. Он был типа бедный студент. Денег у него, судя по всему, не было вообще. За него платила девчонка, потом они вместе поехали к ней спать. Ховрин с Викой приехали домой в час ночи. Ночевали у Вики. Ховрин заснул сидя, снимая ботинки в прихожей. Потом как-то перебрался в постель, скидывая на ходу одежду.

Домой он возвращался следующим утром около одиннадцати. Был безветренный синий день. Шел мимо детской игровой площадки. Дети там перекрикивались там между собой на своем птичьем языке. На скамейке недалеко от детской площадки сидели Савва Смирнов (Савва), Кабанов Саша (Кабанчик) и Гаврила Дудников (Дуда), курили. Увидев Ховрина, подошли к нему.

– Здорово, чувак! У тебя, говорят, есть права?

– Есть, – важно кивнул Ховрин.

– Круто! Поехали завтра ко мне на дачу ловить рыбу! – тут же возбудился Гаврила. – Брат даст машину. Она раздолбайка, но ездит.

– Какая, нафиг, рыба – только лед сошел! – удивился Ховрин. – И где червей брать?

– Червей я достану! – возбудился уже Кабанчик, словно его не кормили полгода, а тут показали еду. – Щуку будем на спиннинг ловить! И на поплавок всяко чего-нибудь да поймаем.

– С берега?

– С лодки!

– А мотор есть?

– Хрена! Зато есть эхолот! У бати возьму. Увидим на дне косяк, кинем туда удочку – вот тебе и улов!

– А он тебе даст? – засомневался Ховрин. Дать такому раздолбаю эхолот все равно что выкинуть.

– А я ему не скажу.

Ховрин в улове глубоко сомневался, но Гаврила обещал на все воскресенье хорошую погоду и уху, впрочем, сомнительную из-за неопределенности улова, но шашлыки уж точно. Сидеть в городе в такую погоду вовсе не хотелось.

Двинулись в восемь утра. Часа два добирались до дачного домика, долго ковырялись в закисших за зиму замках.

В доме было еще сыро и затхло. Тут же затопили печь. Она сначала сильно дымиа, потом разгорелась, потихоньку пошло тепло. Автомобильным насосом надули лодку. Гаврила стал ходить вокруг, мять бока, слушать – не пропускает ли где. Кинули туда и два спасательных жилета. Третьего не было. Спустили лодку на воду. Вода была холодная – это ощущалось даже через сапоги. При посадке в лодку Ховрин еще и черпанул.

Пока гребли, обсудили, сколько выдержит человек в воде при такой температуре, или же помрет сразу от остановки сердца, если не морж, конечно. Вещал Гаврила:

– Цифра выживания точно известна, но я ее не помню. Очень немного. Фашисты, говорят, делали опыты на заключенных, опускали их в снаряжении летчиков в ванну с ледяной водой. Их интересовало, сколько будет жить пилот, упавший в Северное море со сбитого самолета.

– Минут пятнадцать, наверно, – проскрипел Кабанчик. Он был вечно простужен, и голос его напоминал голос Железного Дровосека в заржавелом виде. – Эй! Ты там поосторожней с баллонами-то!

Савва орудовал на корме острыми ключками и блеснами.

В итоге щуку среднего размера с икрой поймал только он. У него на рыбную ловлю был прирожденный талант.

– Где живешь? – позже спросил его Ховрин.

– Снимаю комнату в коммуналке на Рылеева. Там, кроме меня, еще двое стариков живут.

– Ну и как?

– Все бы ничего, но у стариков, видать, запоры и ссыкун – в сортир, бывает, не попасть – постоянно кто-то там сидит, срет или ссыт. Каждые полчаса точно. Бабка там, когда сидит, всегда что-то приговаривает и бормочет, будто молится своему туалетному богу. Бывает, ссу – деваться некуда – в раковину на кухне. Днем они обычно спят, ночью – бродят, шаркают по дому, как зомби. Но в целом меня жилье устраивает. Это лучше, чем когда в соседях молодые с маленькими детьми или какая-нибудь пьянь. Девчонок я туда не вожу. Редко, если уж совсем некуда. Больно уж там вонюче.

– К ним идешь?

– По всякому: бывает, что компанией трахаемся у Полкана. Он к этому с пониманием относится. Только иногда спрашивает, можно ли ему тоже.

– И чего?

– Если девчонка согласится, почему нет. У нас есть такая подруга. Бывает, выпьет, так и ей все равно с кем. У нее от одного стакана мозги сносит.

– Тьфу!

– Подружек тоже ебем. И еще есть у меня одна знакомая женщина. Замужем. Ей уже двадцать пять. Классная. Работает парикмахером. Муж – водитель-дальнобойщик, обычно в дальних рейсах. Иногда у нее ночую, но стремно – вдруг муж приедет. Она говорит, что он где-то в Нижнем Новгороде, только что, мол, оттуда звонил, но я все равно стремаюсь – в окно прыгать неохота! Хотя там, в принципе, невысоко – первый этаж, – при стреме можно шугануть во двор. Считаешь, аморально? Но дальнобои же пялят проституток на трассе. У них это что-то вроде спорта.

– А она что?

– Она говорит: не могу долго без мужика! Три дня максимум. Потом начинает распирать, крутить. Даже хотела купить вибратор.

– Купила?

– Не знаю. Спрошу следующий раз. Я не видел дома. Может, прячет.

Про коммуналки он как сглазил. В ближайшие выходные Ховрину пришлось посетить одну такую. В субботу после клуба, где хорошо попрыгали, компанией пошли допивать к живущему неподалеку Леше Барыгину и еще для того, чтобы пересидеть там до первого поезда метро. Были: студент Мишечкин Саша, подружка его Маша, Витя Ховрин, Наташа Басманова, ни к кому пока не прилепившаяся, но Ховрин надеялся к ней приклеиться, ее подруга Оля (или Алла), довольно смурная девушка, ну и, понятно, сам Леша Барыгин, который надеялся эту самую Олю или Аллу напоить и трахнуть. Долго поднимались по грязной лестнице на пятый этаж, из открытой двери пахнуло вонью словно из помойки или от прокисших щей и подгорелой каши.

– Потом такие коммуналки юности где-нибудь в Майами или Лондоне вспоминают с умилением, – гнусаво сказал Мишечкин, зажимая нос и врезаясь плечом в какое-то свисающее со стены корыто, а потом сразу же влипнув лицом во что-то влажное, висящее на веревке, типа женского нижнего белья. – Я думал, таких уже и не бывает. Жуть!

– Реликт. Зато у нас можно курить на кухне. Форточку только открой. Все там курят, – сказал Барыгин. – На стенах уже вековые наслоения никотина.

– А сколько тут всего народу живет? – спросил Мишечкин.

– А хрен его знает! Меняются постоянно, снимают. Точно не знаю. Дохера.

Пришли на кухню. Кухня выглядела довольно страшновато. Опять же здорово воняло, и вонь тут уже была уже вековая, неистребимая. Древний газовый счетчик на стене был мертв уже много лет.

– Тут на стенах прямо-таки слоем жир и копоть. Можно соскабливать и жарить на нем яйца! – пробормотал Мишечкин, держась на всякий случай от стен подальше.

Запах в коридоре тоже был ужасный. Свет не горел. Барыгин ковырялся в замке наощупь.

– Чего вы там так долго? – зашуршала пакетами Маша. – Тут же дышать невозможно! Я вся провоняю. Волосы, знаешь, как запахи впитывают…

– Ща откроем! Блин!

Наконец, дверь с треском открылась, и образовавшуюся щель в коридор хлынул уже включеный свет, показавшийся всем ослепительным. Впрочем, едкая коммунальная вонь проникала и в комнату. Тут же зажгли ароматическую палочку, отворили окно.

Барыгин ушел на кухню за хлебом и там надолго пропал. Потом появился без хлеба:

– Нету ничего!

– А кто живет рядом? – спросила Маша, наощупь вернувшаяся из туалета. – Я туда случайно ломилась.

– Там раньше жила одна хорошая добрая старушка. Мария Тимофеевна.

– И где она?

– Она сейчас лежит в психушке. Родственники дали врачам денег, те поставили ей диагноз типа старческое слабоумие – болезнь Альцгеймера. Все это, понятно, связано с жильем. Хотят у нее эту комнату оттяпать. Знаешь, кто такой Альцгеймер?

– Понятия не имею и знать не желаю. Какой-нибудь врач-маньяк, наверное. Ужасная фамилия.

Мишечкин начал рассказывать про этого Альцгеймера. Откуда-то он про него знал? Наверно из Википедии. Откуда еще?

Барыгин затряс своими длинными волосами:

– Жуть какую-то вы тут развели… Хватит про врачей и болезни. У меня уже все зачесалось!

– Помойся, – пробормотал Ховрин, начинавший испытывать раздражение от всей этой довольно мрачной и вонючей обстановки. Хорошо было бы забрать Наташу и свалить отсюда, жаль только мама была сегодня дома.

– Ты чего по этому поводу думаешь? – спросил его Барыгин.

– Ничего не думаю, – пожал плечами Ховрин. – Мне, если честно, то пофиг. Вообще не пойму, о чем вы тут говорите.

– Тебе что: все равно?

– А я в армию ухожу, поэтому мне и похуй! Девчонки, извините за грубость, – огрызнулся Ховрин все еще в раздражении.

Довольно большая комната была загромождена самым разнообразным хламом. Свободное место оставалось только на диване, да и то пришлось что-то складывать с него на пол. Общими усилиями освободили место и на столе, да и то частично. Откупорили принесенные бутылки, открыли консервы, нарезали сыр. Пришлось обходиться без хлеба. Выпили, закусили. Мишечкин глубоко вздохнул в себя, шумно выдохнул:

– Вонь, конечно, тут уникальная. Сюда можно экскурсии водить: быт Ленинграда начала семидесятых. Компьютер только спрятать.

– Коммуналки – это ловушки. Отсюда надо как-то выбраться, – мрачно и безнадежно проскрипел Барыгин.

Мишечкин даже вздрогнул, поежился:

– Все не так мрачно: все потихоньку как-то выбираются. Мои родичи выбрались из коммуналки только к сорока годам. И они с тех пор любят свою кухню. Там очень тесно. Чайник можно доставать с плиты, не вставая из-за стола. Это потому что они с детства привыкли к тесноте. Им так уютно. И они тоже ничего не выбрасывают: все старье свозят на дачу.

Тут в разговор вступила и Наташа Басманова:

– У них другая психология – классические «совки». Пример – мой дед. Ему восемьдесят лет. Вроде до недавнего времени был нормальный, но в последний год у него проявилась ненормальная скупость. Короче, Плюшкин отдыхает, нервно курит в сторонке. Однажды во всем доме установили счетчики на воду, и тут началось. Дед тут же начал экономить: припер с дачи рукомойник, укрепил в ванной и теперь моется только под ним. Воду, которая сливается, собирает в ведро и смывает ею в туалете. И всех заставляет так делать. Крыша у него поехала как раз на этих чертовых счетчиках…

Негромко включили музыку, снова выпили и закусили. Еще три часа нужно было как-то прокантоваться. Скука смертная. Сексом заняться тут было просто негде. Смысл сюда было идти – только за выпивкой? Наташа с Ховриным примостились на диване, Наташу сморило, она клевала носом, тыкалась в Ховринское плечо.

Мишечкин со своей Машей втиснулись вдвоем в старое кресло, там и сидели. Они строили планы на лето: собирались поехать в Испанию. Рассказывали, что там планируют посмотреть. Все у них было уже расписано. У Ховрина никаких таких планов не было. Он в лучшем случае должен был провести ближайшее лето где-нибудь в казарме под Псковом, а то и где подальше. Еще Мишечкин рассказал про других своих родственников, чуть не пенсионеров, которые, наконец, на старости съехали из коммуналки в отдельную квартиру:

– Они только-только получили квартиру в сталинском доме в наследство от ее сестры, которая умерла. Представляете: не было ни гроша и вдруг – алтын!

Ховрин прыснул:

– Ну, и на хера старикам квартира? В таком возрасте и член-то уже не нужен. И так сойдет. Квартира нужна молодым: для траха, детей чтобы делать, опять же детская чтобы была…

А времени было еще только около трех. Ховрин тоже уже начал задремывать на пару с Наташей. Ясно было, что перепихнуться не получится – неэстетично тут было совершенно. Зря потерянный вечер. Захотелось подойти и дать Барыгину в морду. Тот окучивал свою подругу – тащил ее за перегородку – за шкаф, пыхтел и скрипел там. Мерзко. Поехали с Наташей домой на первом метро. Не разговаривали. Запах коммуналки еще долго преследовал их. Приехали к Ховрину. Мама только что ушла на работу – еще чайник был горячий. Наташа тут же пошла в душ, Ховрин прилег и уснул прямо в одежде поверх одеяла. Потом пришла Наташа, стала его будить, секс получился сумбурный, как спросонья. Все-таки надо было из клуба ехать на такси, но на тот момент было непонятно, согласится Наташа или нет, да и куда было ехать – мама-то была дома. Спали до двух часов дня, потом сходили в кафе, а затем и в кино, взяв с собой ведро поп-корна и литровую бутыль «кока-колы». Ховрин и там ухитрился уснуть. Ни фига не понял, о чем был фильм.

Жизнь, между тем, шла своим чередом. Наступила среда. В этот день у Кати по расписанию был теннис, а потом сразу бассейн. Это все происходило в одном спорткомплексе. А из школы ее нужно было забрать как всегда в четыре часа тридцать минут.

На школьном крыльце Ховрин даже испытал некоторую ностальгию, когда во двор с шумом и криками выбежали школьники младших и средних классов, старшеклассники выходили более степенно, лезли в карманы за сигаретами, осматривались на всякий случай – нет ли поблизости знакомых учителей. Катя вышла, оглядываясь, одна, без сопровождения подруг, кивнула Ховрину:

– Пошли быстрей, а то Ритка прилипнет! Жвачки хочешь? Классная! Внутри как малиновый сок.

Почти побежали за угол. Там стояли какие-то парни, то ли старшеклассники, то ли местная гопота. Покосились на Ховрина, но ничего не сказали. Однако в спину кто-то бросил:

– Курить есть?

Ховрин даже и отвечать не стал. На том и закончилось.

– Трясут деньги с младших? – спросил Ховрин.

– Бывает, – ответила Катя.

– У взрослых это называется грабеж, – вяло прокомментировал Ховрин. – По статистике в стране совершается пятнадцать грабежей в час. Реально – гораздо больше. Но кто учитывает грабежи одних школьников другими школьниками? А ведь это самые настоящие грабители. Их надо ловить и наказывать…

Потом Ховрин посмотрел тренировку в теннис. Удар справа у Кати получался неплохо, а слева – явно хромал: мяч часто летел в сетку или вверх и в аут. Потом сходил и в бассейн: тетка на вахте его уже полюбила и пускала со скидкой.

Четверг, которого Ховрин теперь всегда опасался, прошел без приключений.

В пятницу только вернулся домой, как позвонил Свирь – одноклассник:

– Ты повестку получил?

– Получил.

– И я получил. Буду с воскресенья жить на даче, в городе не появляться. А ты?

– Я иду сдаваться, – отрезал Ховрин.

Свирь, видимо, расстроился, на какое-то время замолчал, потом сказал:

– Готовься: будут тебя деды пиздить нещадно! – Он видно поначалу надеялся, что Витя поддержит, а Витя, оказывается, уже вещи собирает!

Ховрин же отмахнулся:

– Да насрать! На отвальную-то ко мне придешь?

– Боюсь. Вдруг загребут. Говорят, что менты парней в метро ловят.

–Да не ссы! На хрен ты кому нужен! Сделай идиотский вид и затрясись, будто припадочный. Так придешь?

– Ладно, приду!

На том разговор и закончился.

Ховрин переоделся и поехал в клуб «Фабрика», где его уже ждали три девчонки: Вика, Вишня – Катя Вишневецкая и еще их подружка Настя, по фамилии вроде как Филатова. Ховрина они встретили радостными возгласами. В последнее время все его очень полюбили брать в клуб: он там за все платил – деньги у него теперь водились. Хорошо там провели время.

А в субботу Ховрин работал с Даниловым. Тот кого-то искал в городе. Поехали с ним в какую-то дыру, типа хостел – явный вертеп.

– Жди здесь, – бросил Данилов на входе и куда-то исчез.

К Ховрину тут же подошел какой-то тип:

– Тебе чего здесь надо? Вали нахер отсюда!

– Да пошел ты…

Этот тип ушел, но появился другой. Впрочем, Ховрин изначально был готов к нападению – больно гадкое тут было место. Парня, который направился к нему, что-то грозно говоря и вращая выпученным глазами, он, почти не глядя, свалил коротким ударом костяшками пальцев в горло, словно от мухи отмахнулся – секунду спустя тот корчился тут же на полу, хрипя и хватаясь за шею. Может, и хотел что-то крикнуть, но не мог выдавить ни звука. Глаза его выпучились еще больше, налились кровью.

– Неплохо, – одобрительно кивнул появившийся в этот момент Данилов.

– Так хорошие учителя, – пробормотал Ховрин.

Пошли не оборачиваясь. Как-то сразу и забыли об этом парне. Сели в машину, тронулись. Ехали прямо по улице Дыбенко. Навстречу пронеслась с сиреной и в сполохах синих огней «скорая». По разбитой дороге через железнодорожные пути въехали в деревню Кудрово, ныне представлявшую собой что-то вроде гетто, составленное из тесно стоявших многоэтажек. На месте бывшей деревни тут был уже построен настоящий город-муравейник, сквозь который проходил, судя по навигатору, Европейский проспект. Грязь тут была невероятная. Всюду маячили какие-то типы азиатской наружности.

– Какой там у нее дом? – спросил Данилов, крутя головой.

– Улица Пражская, дом девять, – сказал, посмотрев на бумажку Ховрин. – Вход со двора.

Насилу и нашли этот дом. Двор был наглухо забит машинами. Всунуться было просто некуда. Данилов тихо матерился, медленно проезжая мимо плотных рядов. Впрочем, кое-как воткнулись у самого подъезда. Опять Данилов приказал Ховрину ждать в машине, а сам ушел. Впрочем, это место выглядело относительно безопасно. Люди как муравьи сновали туда-сюда, что-то тащили в дома и из домов на помойку. Что там делал Данилов, Ховрину было неизвестно, но вернулся он минут через двадцать очень довольный.

Потом Ховрин отвез Данилова на какую-то встречу. В тот день отмечали чью-то годовщину. А чью – Ховрин понпчалу так и не понял.

Клуб этот оказался сборищем каких-то странных людей. Данилов подошел к одному из них, сидевшему в глубоком кожаном кресле – одна только лысая бликующая макушка оттуда и торчала, Данилов хлопнул этого человека прямо по лысине, пожал ему руку:

– Привет, Санек! Как дела?

– Ничего, – прохрипел этот Санек, которому по виду было самое малое лет пятьдесят пять.

– Как здоровье?

– Так себе. Хреново. Представляешь, у меня зимой была внезапная потеря сознания – ишемия мозга. Звоночек с того света.

– Как это? – удивился Данилов.

– Я привстал с кресла и тут же потерял сознание. И еще хорошо, что отдыхал в это время в санатории, рядом были врачи. А если бы в городе – точно бы ограбили, а то и убили бы – ну, как водится! Денег на лечение подратил кучу. Такая депрессия была, что от греха продал пистолет и ружье.

– Где сейчас работаешь?

– Работу бросил – надоело!

– И какие планы?

– Буду сдавать квартиру, а сам на эти деньги жить во Вьетнаме. Там, говорят, жизнь недорогая, круглый год тепло. А хули тут делать? Работы нет, холодно. Говорят, Россия катится в пропасть. Однажды нефть подешевеет и тогда конец!

Он что-то еще вещал пессимистичное. Старики, как заметил Ховрин, вообще редко проявляют оптимизм. И понятно: скоро умирать.

Когда он зачем-то вышел, Данилов, проводив его взглядом, поморщился:

– Он мужик неплохой, но долбанутый на политике. Его традиционные ключевые темы: евреи и пидарасы. Как-то странно он сегодня обходится без них. Считает, что в Европе захватили власть пидарасы и отсюда все проблемы. И еще он ненавидит Америку, типа она, как и Британия, – исконный исторический враг Россиии и все такое.

– А разве не так? – удивился Ховрин. – Они нас всегда ненавидят. Тысячу лет уже. Я где-то читал.

Данилов на это ничего не ответил.

Еще там был довольно симпатичный мужчина, очень улыбчивый, спокойный, фамилия его была Прохоров. Говорил он мало, посасывал коньячок, не подливая, закусывал орешками. Когда упомянули Америку, симпатичный дяденька Прохоров улыбнулся:

– А вот у меня ненависти к Америке совсем нет. Моя дочь замужем за американцем, и мои внуки – чистые американцы, там родились, по-русски говорят с акцентом. Я когда приезжаю к ним в Мичиган, – а там настоящая одноэтажная Америка, – то попадаю как бы в тягучее болото: необычное для нас плавное течение жизни. Там ничего не происходит. Люди строят планы на много лет вперед, а в связи с ипотечным кризисом еще и резко подешевело жилье, моим удалось недорого купить новый дом. У нас такое немыслимо – никогда не знаешь, что будет завтра. У зятя нормальная работа, свое дело. Я когда туда лечу – а это долго – так постепенно в самолете прихожу в себя от нашей беготни. Всегда беру в «дьютике» бутылку «Джек Дэниэлс» и потихонечку в самолете ее попиваю, мешая с кока-колой, чтобы не мозолить глаза стюардессам. Хотя этой зимой зять купил мне билеты в бизнес-класс, там и так наливают, сколько хочешь. Я будто схожу на полустанке с поезда, несущегося куда-то на всех парах. Там на меня опускается дремота, может, и перемена времени играет роль, – так действительно можно и ожиреть. Сяду после обеда в кресло-качалку на террасе и дремлю. Внуки – спортивные, хорошие ребята. Сюда же возвращаешься, как на фронт. Опять же смена временных поясов в эту сторону переносится тяжелее, чем когда летишь на Запад. Долго потом адаптируюсь. Чуть не две недели.

– Это кому как…– сказал Данилов. – Мы, вот, с Доминиканы как-то летели…

– Лично мне так показалось, – протянул Прохоров, широко улыбаясь и делая очередной микроглоточек коньяка.

У него когда-то в Питере был мелкий бизнес – мастерская и магазинчик. И все это нагло и жестко у него отобрали. Слово «бизнес» с тех пор он даже слышать спокойно не мог. Такой же ужас наводили на него слова «аренда», «налоговая», «страховой фонд», «пожарная», «потребнадзор». От этих слов его буквально бросало в дрожь. На него тут же наваливались девяностые: бандиты в кожанах и спортивных штанах, какие-то фонды, налоговики, пожарники, санэпидстанция – сплошные свиные рыла, рыла и рыла. Какие-то алчные животные. Большинство их куда-то смыло последующей волной, но у него так и остался ужас ко всему, что называется «малый и средний бизнес».

Сидевшая рядом с ними Ирина, технический организатор мероприятия, была с Прохоровым в чем-то согласна. Осенью она первый раз слетала к сестре в Америку. После долгого перелета, суеты огромного аэропорта и самого города Нью-Йорка, пяти часов езды по шоссе, она вдруг оказалась в другом пласте жизни, где все происходило словно в замедленном кино, в каком-то тумане, машины там ездили медленно, долго стояли на перекрестках, будто выбирая, куда ехать дальше при давно переключившемся на зеленый сигнал светофоре.

У сестры было двое детей, муж Майкл работал в какой-то фирме, всегда улыбался. Словарный запас у Ирины был очень маленький, и все ее общение с Майклом сводилось к такому набору слов: спасибо, пока, вкусно, погода хорошая, окей. У них был большой дом, постоянно требовавший ухода и взятый в ипотеку на много лет, и вся жизнь у них была распланирована на многие годы вперед и предсказуема. И постепенно чувство, что кто-то вдруг подойдет и даст по голове, стало Ирину отпускать. В выходные ездили на реку, делали там барбекю. Майкл поймал несколько больших форелей. Потом снова был Нью-Йорк, и перелет назад для нее, в отличие от Прохорова, показался неожиданно более легким, чем туда. В питерском аэропорту к ней прикопались таможенники, переворошили чемодан, спрашивали, что купила и на сколько. На выходе привязались бомбилы, одинаковые, словно все они были однояйцовыми близнецами.