Музыка сердца

С того времени как граф Альбертино устроил мне выставку, посыпались заказы от влиятельных господ. Мне надо было расписать будуар синьоры Кавалетто, домашнюю часовню, сделать пару-тройку портретов на заказ. При этом я успевала писать маслом на большом холсте портрет моего Карло. В общем, ушла в работу с головой, так что Риккардо мог быть спокоен.

Незаметно прошла осень. Близился сезон карнавала, которого я ждала, как чуда, весьма смутно представляя, что это за праздник. Устраивались вечеринки, салоны, как их здесь называли. Мы посещали их довольно часто, не особо понимая зачем, но нужно было чтить традиции света. Приглашения копились огромными пачками, и Риккардо занимался их разбором, куда идти, когда идти, обычно решал он сам. Понятно, что великого Фаринелли хотели заполучить все, но в салонах он никогда не пел, считая это недостойным его таланта, хотя со всеми окружающими держался очень уважительно. Притом он отличался твердыми понятиями о приличиях, что было большой редкостью в театральном мире: антрепренеров не обманывал, с партнерами был мил и любезен, а немалые гонорары по ветру не пускал, вел размеренный образ жизни и больше всего заботился о сохранении голоса, в котором за последнее время что-то изменилось. Это заметил и австрийский монарх, которому Фаринелли не мог отказать в удовольствии слышать его пение:

– Вы умели петь медленнее самых медленных и быстрее самых быстрых, однако в прошлом вы более походили на исполина, а сейчас на человека. Благодаря этой появившейся простоте вы завоюете все сердца!

Фаринелли, которого обожали всюду, в салонах сделался общим любимцем и получал от вельможных поклонников вдобавок к подаркам и денежные подношения: от принцев, от испанских и австрийских послов, от герцога Линдского, от графини Портмор и от лорда Берлингтона. Но, похоже, никакого интереса к этому не испытывал, совершенно не интересуясь и суммой заключенных контрактов: это была прерогатива Риккардо.

Карло был очень одаренным, так что жизнь сводила его с монархами и вельможами, в чьем обществе он нередко чувствовал себя как рыба в воде. Хорошее музыкальное, литературное и научное образование позволяло ему без труда поддерживать знакомство с представителями знатнейших европейских семейств, возвышаясь тем самым над статусом простого певца. И вельможи наперебой добивались встречи с Фаринелли, любой был готов совершить невозможное, лишь бы провести с ним хоть часок.

После утомительных разъездов по гостям мы обычно уединялись в моих комнатах, закрывая двери на все запоры, и предавались страсти, которая, вопреки ожиданиям Риккардо, нисколько не затухала, а со временем росла, переходя в трогательную и нежную любовь, что существует только между самыми близкими людьми. Секрет заключался в способности Карло к глубоким и горячим чувствам: тот, кого он приближал к себе, щедро купался в его любви и внимании. Так однажды в Неаполе судьба свела его с молодым поэтом Метастазио, и родившаяся в тот день дружба постепенно переросла в глубокую привязанность, которая крепла в продолжение всей жизни. Разлученные «близнецы», как они называли друг друга, регулярно обменивались трогательными письмами. Карло всегда давал мне читать письма Пьетро, каждая строчка которых дышала подлинно глубоким чувством, чистейшей духовной привязанностью и неподдельным интересом к любым житейским мелочам или важнейшим событиям в опере.

Метастазио старался начинать или заканчивать каждое письмо по-разному, так что мы читали то «дражайший и несравненный Друг», то «мой милый Близнец», то «обожаемый Близнец», то «любезный малыш Карло», то «несравненный Близнец» или «любезный мой Близнец». Однажды Фаринелли слишком долго не отвечал, и поэт назвал его «жестоким Близнецом» и с природным драматическим чувством, так хорошо проявившимся в его операх, продолжил: «Неужто начертанные тобою слова столь драгоценны, что нельзя надеяться их получить, не умоляя о том на протяжении нескольких олимпиад? Варвар ты неблагодарный, гирканский тигр, бесчувственный аспид, злобный барс, апулийский скорпион! Уж сколько месяцев тебе и в голову нейдет уведомить меня, что ты жив!»

Несмотря на разделявшее их расстояние, друзья обменивались подарками. Карло ящиками слал Пьетро в Вену ваниль, хину и нюхательный табак, а поэт сердечно его благодарил, но затем направление его мысли вдруг менялось: «Но увы! Сколь ни не пространны сии изъявления благодарности, и они кажутся чрезмерными девственной твоей скромности, ты краснеешь, ты теряешь терпение, наконец, ты сердишься, и это забавляет меня».

Из месяца в месяц, из года в год эти двое благодаря переписке жили бок о бок, объединенные искусством. Метастазио в одном из писем выразил свои чувства к другу так: «Не могу изъяснить мои чувствования иначе, как сказавши, что люблю тебя настолько сильно, насколько Фаринелло того заслуживает». И в этом я была с ним абсолютно согласна!

Пришел февраль ― месяц карнавалов, которые проходят почти в каждом городе Италии. Самые знаменитые ― «Венето» в Венеции, «Виареджо» в Тоскане и «Ачиреале» на Сицилии. Венецианский карнавал масок был самым известным, самым оригинальным и самым старинным. Я ожидала увидеть танцы на площадях, роскошные шитые золотом и украшенные драгоценными камнями карнавальные костюмы, среди которых самыми популярными были костюмы персонажей итальянской «Комедии дель Арте». Венецианский фестиваль был волшебным временем для всех, он нарушал все законы общества и государства и позволял затеряться в шумной толпе. Дворцовая площадь была залита светом днем и ночью, а ворота открывались для всевозможных вечеринок, театральных и музыкальных представлений. Проплывая на гондолах, люди приветствовали друг друга фразой: «Доброе утро, госпожа Маска!» Личность, пол и социальный статус теряли смысл. Имела значение только великая иллюзия Его Величества Карнавала.

Мы пропадали на улицах и площадях с вечера до самого утра, впитывая в себя энергию карнавала, всех этих безудержных толп, что потоком перетекали из одного квартала в другой. И везде царили свои традиции и законы, в одном районе жители наряжались в карнавальные костюмы, изображающие дьявола: красного цвета и в руке обязательно трезубчатые вилы. Эти жуткие персонажи бродили по кварталам города, выискивая жертву, чтобы ее напугать. В других районах жители надевали костюмы белого медведя, деревянные маски героев Ток и Токка. Этими масками стучали в дверь, и хозяева в свою очередь в виде откупа давали деньги или карнавальные сладости.

Мы видели демонстрацию повозок, запряженных быками. Жители сидели на повозках и разбрасывали в толпу coriandoli (фантики от конфет) и шарики из цветного мела.

Но самое интересное и трогательное происходило на главной площади во время открытия карнавала, на старинной площади Сан-Марко, окруженной шпилями церквей и дворцовыми стенами. C колокольни собора Святого Марка бумажная голубка Коломбина начинала свой полет, открывая праздник. Нескончаемый поток арлекинов, знатных господ, дам, рыцарей и шутов заполняли площадь в ожидании, когда голубка осыплет их дождем из конфетти. Мы с Карло, закутанные в длинные, черные, подбитые алым бархатом плащи, стояли, обнявшись, в укромном местечке и ждали начала, осыпая друг друга поцелуями:

– Моя голубка, моя Коломбина… ― шептал он, и наши страстные объятия уносили меня на небеса.

И вот с колокольни собора слетела привязанная к тонкой нити бумажная голубка, в полете она взорвалась и осыпала собравшуюся толпу целым дождем конфетти. Началось безудержное веселье, громкая веселая музыка, волшебство первой карнавальной ночи.

Мы катались на гондоле вместе с синьором Марино и его друзьями, которые были разодеты в пух и прах. Тут были и жутковатые «бауто», и симпатичные «коты», и простые «вольто», но страшнее всех выглядел «доктор чума», наводивший своим видом ужас и при случае нарочно пугавший меня. Дамы скрыли свои лица умопомрачительными «коломбинами» и «венецианскими дамами». Да простит меня Карнавал, никакой маски я не надела, хотя бы потому, что она мешала дарить бесконечные поцелуи моему возлюбленному. Голову мою скрывала давно позабытая вуаль, та самая, в которой меня впервые увидел Карло, и сейчас она разжигала его страсть ко мне с еще большей силой.

Театры должны были работать каждый вечер вплоть до сорокадневного поста перед Пасхой. Мы с нетерпением и огромным волнением ждали премьеры оперы Риккардо, посвященной походу Александра Македонского в Индию. Планировалось вывести на сцену искусственного слона и настоящего белоснежного коня, на котором Фаринелли должен быть восседать в роли Александра. Не знаю, было ли случайным это совпадение, но я теперь обращалась к Карло не иначе, как Великий Александр и как никогда чувствовала себя настоящей Роксаной. Риккардо специально включил в оперу исключительную по красоте и сложности арию «Qual guerriero in campo armato», зная, в какое неистовство приходит публика, слыша ее в исполнении Фаринелли.

Карло легко читал партитуру с листа, поражая способностью воспроизводить все сочиненные братом пассажи в течение более чем двух часов. Однажды я застала его во внутреннем дворе поздним вечером, когда все уже лежали в постелях. Он исполнял божественную арию с невообразимо высокими нотами, и голос его, резонируя с каменными стенами дворца, приобретал немыслимую силу, вызывая дрожь. Воистину в эти минуты в него вселялся божественный дух! Я застыла в оконном проеме, заворожено внимая этим неземным звукам, и не сразу заметила, как за моей спиной остановился Риккардо. Он всегда вызывал во мне смесь неприязни и ощущения опасности, о которых прекрасно знал и пользовался этим.

Вздрогнув от его неожиданного появления, я обернулась со словами:

– Не правда ли, это гениально?! Ты слышал… эти высокие ноты, которые достигают неба?

– Безумец! ― зашипел он в ответ и, отпихнув меня от окна, закричал: ― Карло, что ты делаешь на холоде? Ты потеряешь голос!

Он как всегда говорил тоном, не подлежащим обсуждению, Карло опустил голову, минуту постоял и вошел в дом. Когда он поднялся по лестнице, по выражению его лица я поняла, что начинается очередная ссора. Эта их извечная борьба, старшего и младшего, формы и содержания, обострившаяся в последнее время, что немало огорчало меня. Пытаясь защитить своего Карло, я встала между ними.

– Никогда не мешай мне, ― процедил младший Броски старшему.

– Я забочусь о тебе, или ты настолько глуп, что не понимаешь этого?

– А я не нуждаюсь в твоей заботе!

– Ошибаешься, братец, без меня ты ничто! Ты ― мой голос, просто хорошо настроенное выражение моих мыслей, моей музыки!

– Риккардо! ― я не выдержала и готова была заплакать или расцарапать его гадкое лицо. Карло удерживал меня за плечи дрожащими руками.

– Твоя музыка ― это просто жалкий набор нот, а я не машина для пения! ― сказав это ошеломленному Риккардо, он скрылся в своей комнате, захлопнув дверь.

– Риккардо, я не понимаю тебя! ― меня всю трясло. ― Ты получаешь удовольствие от унижения младшего брата? Ты негодяй! Ты… У меня нет подходящего для тебя слова, потому что все, что ты говоришь ему, оскорбительно, гадко и низко!

Он приближался ко мне медленно, с кривой улыбкой на губах. Мне показалось, что он способен ударить меня, и я невольно сделала шаг назад. Подойдя вплотную ко мне, наклонившись над моим лицом, он проговорил:

– Сударыня, вы не можете обвинять меня ни в чем. Вы не имеете на это права.

– Я не имею на это право? Возможно, и нет, но кто дал это право тебе?!

– Мой и его гений. Музыка. Священный дар, которым наградил его бог или дьявол… Он чувствует себя богом, а он не бог… То, что вызывает у тебя и всех, кто его слышит, всего лишь умиление и восторг, просто опасно. Ах, вы, конечно, не знали, не делайте такие глаза, синьора! Увлекаясь этими безумными нотами, чтобы покорить таких, как вы, он рискует остаться без голоса. Карло глуп. Он думает, что нет предела его гению, а это не так. Вы бросились защищать его от меня, так лучше бы вы защитили его от себя самого! То, что гонит его ночью на холодную улицу и желание покорить небывалые высоты музыки, это ли не дьявольская гордыня и упоение собой, своим гением?! Знаете ли вы, что вот такой же герой просто умер прямо на сцене от сердечного приступа? Что, не слыхали такие истории? Вы испуганы, вы вся дрожите… Идите-ка к себе. И мой вам совет ― не мешайте мне останавливать его в его безумствах.

Вывернувшись из цепкой хватки Риккардо, я убежала в мастерскую, закрыла дверь на запор и бросилась в кресло. О, как жестоко я обманывалась! Как же я была глупа! Кусочки мозаики теперь складывались в полноценную картину: вот почему Карло так безропотно сносил от брата все. Риккардо был прав, а я считала его негодяем! А Карло? Мои щеки пылали, я закрыла лицо ладонями. Как он посмел рисковать собой, когда у него была я?! Или, выходит, я лишь дополнение к какой-то его истинной жизни? Боже, должно быть так, и было… Так зачем он заставил меня переехать сюда? Лучше бы я оставалась в своей деревне, в своем счастливом гнездышке! Я могла бы ждать его там, где мы были так счастливы.

Надо было что-то делать! Я вскочила и через несколько мгновений оказалась в его комнате.

– Карло, мне нужно у тебя кое-что узнать, ты позволишь войти? ― он не отвечал, но меня было не остановить. Я опустилась с ним рядом на кровать и коснулась его, услышав в ответ лишь тихий вздох.

– Значит, Риккардо все это время был прав? И ты ведешь себя, как безумец? А я? Я что-то значу для тебя? Или для тебя имеет значение только твоя музыка, слава, всеобщее восхищение? Ты не допускаешь мысли, что мне больно видеть тебя измученным, уставшим до смерти? Неужели нельзя пожалеть себя, хотя бы для меня? Похоже, ты пытаешься доказать кому-то, возможно, Риккардо, что ты лучший!

– Я пытаюсь доказать это себе, ― он повернулся и серьезно посмотрел на мое мокрое от слез лицо. ― И пожалуйста, никогда не заставляй меня выбирать между страстью к тебе и музыке, потому что они равноценны.

Как все-таки быстро наступает мир между влюбленными! Страстные поцелуи, ночь, проведенная вместе, ― и все забыто. Жизнь продолжалась: завтраки, визиты ворчуна Порпоры, этюды, прогулки по каналам, театр…

Однажды на одном из выступлений Фаринелли вступил в состязание с духовым инструментом, на которое были способны лишь единицы. Дело тут было не в том, чтобы солисты оркестра аккомпанировали пению по общепринятым в opera seria правилам (труба для воина, рог для охотника), а в том, чтобы певец доказал, что голос его обладает не меньшей, чем у трубы, мощью, гибкостью и способностью удерживать звук, и доказывалось это импровизациями, включавшими все трудности орнаментальной техники. У слушателей во время этого состязания буквально захватывало дух. После того как каждый усилил по одной ноте, показывая тем самым мощь своих легких и стремясь одолеть другого силой и блеском, им пришлось вместе исполнить крещендо и трель в терциях. Это длилось так долго, что оба, Фаринелли и трубач, казались изможденными.

Наконец трубач, у которого кончилось дыхание, умолк, будучи уверен, что его конкурент устал не меньше, а значит, в сей битве победителя не будет. И тут Фаринелли с улыбкой, из которой явствовало, что долгое состязание было ему просто в забаву, вдруг, не переводя дыхания, с новой мощью не только усилил и украсил трелью все ту же ноту, но еще и добавил к ней весьма скорые и сложные разделения. Лишь восторженные рукоплескания положили конец этой дуэли.

Риккардо был в полном восторге и не скупился на шикарные застолья, которые он устраивал для брата после каждого триумфального выступления. Он как будто не замечал, что Карло выглядел смертельно уставшим, что сойдя со цены, он буквально валился с ног, с него еле успевали стащить мокрую одежду. Но Риккардо было мало: впереди забрезжила Вена и Англия. Контракты были готовы, оставалось лишь подписать их. Но Фаринелли не торопился, прочитав, отдавал брату листки обратно молча, словом, занимал выгодную позицию капризного любимца публики, приводя Риккардо в ярость.

У меня было много работы, каждый день я отправлялась в церковь святой Анны, чтобы расписать своды и купол. Со мной трудились еще несколько помощников, которые занимались сборкой и разборкой лесов, подготовкой стен, уборкой. Оставалась пусть и небольшая, но самая сложная часть работы ― роспись купола. Взобравшись на неимоверную высоту, я чувствовала себя птичкой на тонкой дощечке, но рука моя уверенно выводила облака и звезды, лики ангелов и серафимов. В полном одиночестве и тишине, работая наверху, я как никогда ощущала близость к богу и чувствовала благодарность за все, чем он щедро наградил меня. У меня было все, о чем можно было только мечтать: любимое занятие и мой любимый супруг, с которым ― я была уверена в этом ― нас соединил бог. И невольно лицо изображенного мною господа было удивительно добрым и светлым.

Однажды, когда я находилась под куполом, до меня донесся чистый, прекрасный голос, который я почувствовала каждой клеточкой кожи. Это был мой Карло! Он стоял внизу, в центре, и пел мне и всему святому, что было в этой церкви, хвалебную песнь:

Salve, Regina, mater misericordiae;

vita dulcedo et spes nostra, salve.

Ad te clamamus, exsules filii Hevae…1

О, как это было волшебно! Его голос был просто создан для того, чтобы звучать здесь! Наверное, именно об этом сокрушался маэстро Порпора, когда говорил, что светская музыка погубит гений Фаринелли.

За чаем, который накрывали в малой гостиной, украшенной золотом и лепниной, собирались обычно все вместе. И в такие часы, казавшиеся мирными, продолжался бесконечный и неразрешимый спор о достоинствах композиторов, о борьбе Броски, Генделя и Порпоры, разменной монетой которых всегда оказывался Фаринелли.

– Признайтесь уже, что все вы просто обожаете Карло. Без его голоса все ваши потуги были бы пшиком! ― с улыбкой на холеном лице произнес синьор Канторини и отхлебнул чай из изящной фарфоровой чашечки.

– Карло Броски! Я научил вас петь, не забывайте об этом! ― Порпора раскраснелся и стал похож на злого волшебника, ему не хватало только колпака для полного сходства. ― Я был вашим маэстро! Не усугубляйте заносчивостью вашу неблагодарность!

– Он решил унизить нас своим презрением, и мы, похоже, зря теряем время за пустым разговором, ― Риккардо язвил как всегда. ― Карло Броски решил сегодня молчать.

Все засмеялись, кроме меня.

– Он стал просто невыносим с тех пор, как у него появился союзник, ― и Риккардо многозначительно посмотрел на меня.

– Но какой восхитительный союзник! Я, право, завидую! ― вмешался князь и учтиво стал ухаживать за мной, подливая вина в мой бокал.

– Благодарю вас, синьор Канторини, ― улыбнулась я, изобразив на лице самую светскую улыбку, ― но мне кажется, что все присутствующие здесь являются союзниками музыки и гения Фаринелли, не так ли?

Во время этого разговора Карло молчал, отстраняясь от всего, и взгляд его прищуренных черных глаз был отсутствующим. Считал ли он себя выше тех, кто так яростно спорил о музыке здесь, за столом, не знаю, но о презрении, которым попрекали его, не могло быть и речи: на земле я не знала ни одного более чистого человека, чем он.

Наши отношения с Риккардо был все такими же напряженными, и время в данном случае не спасало. Мы терпели друг друга изо дня в день, и скрыть это было не под силу ни ему, ни мне. Иногда возникало желание уехать обратно, сбежать в свой домик, спрятаться в него, как в раковину, но любовь к Карло останавливала меня. Если бы мы могли быть вдвоем, только вдвоем! Но рядом неизменно возникал Риккардо, который нуждался в брате: он был без него, как Нарцисс без своего отражения, как Орфей без своей лиры. Без Фаринелли музыка Риккардо Броски не существовала, без него он был просто безмолвием. Но, что ни говори, они были еще и родными братьями.

Ссора

Пролетело время, и оперный сезон подходил к концу. Роксана видела, как устал Карло, но публика хотела еще и еще. У представлений не было ограничений во времени, и порой, начавшись в семь, опера длилась до двенадцати часов ночи. Певцов не отпускали со сцены разгоряченные зрители, сами они вступали друг с другом в бесконечные дуэли, меряясь силой, умением и красотой голосов. Это требовало немалой самоотдачи и недюжинного здоровья.

Однажды, накануне очередного выступления, Карло был сам не свой. Уже будучи в гриме, он заперся у себя в уборной, никого не принимая. Как туда смог пробраться Георг Фридрих Гендель, которого Карло просто боготворил, уму непостижимо, но тот вдруг показался из-за портьеры и, глядя на изумленного Фаринелли, с дьявольской ухмылкой подошел поближе.

– Уйдите, прошу вас, ― пробормотал Карло, ― я не могу сейчас уделить вам внимание, я просто в ужасном состоянии.

– Я не займу у вас много времени. Я хочу поговорить с вами наедине, без вашего брата. Помните, несколько лет назад я хотел купить вас, и только вас. Но вы совершили непростительную глупость, которая, впрочем, свойственна вам, Карло Броски! Вы были настолько глупы, что посмели отказаться от моего предложения, спрятавшись за спину своего брата ― бездарного композиторишки, способного лишь на сочинения, достойные балагана. Однако я здесь. Подумайте о вашем будущем! Я не за вас переживаю, а за тот дар, которым щедро наградил вас Господь. Доколе вы будете тратить его так бесцельно? Призываю, остановитесь! Служите музыке, служите искусству!

– А вам? Вам я еще нужен, маэстро? ― слабо прошептал Карло.

– Нет! Мне не нужен никто! Кем вы себя мните? Богом? Сознаюсь, что слыша вас, я не могу писать. Вы украли у меня вдохновение, у меня опускаются руки! Я просто ненавижу вас, Фаринелли!

Карло боролся с головокружение. Опять приступ! Его нервы были напряжены до предела, но он попытался подняться.

– Ах, какая стать, какая осанка! Красота в высшем ее проявлении! Ваш красный плащ и перья, должно быть, отправят в экстаз эту изголодавшуюся публику. У вас пот на лице, вы испортите грим. Что ж, не хотите разговаривать со мной? Вы в очередной раз упустили свой шанс, Фаринелли!

Фаринелли, борясь с приступом дурноты, добрался за кулисы, где его ждал Буцефал, тот самый белый конь, на котором он в образе Александра Македонского появлялся на сцене. Что было потом, лучше не вспоминать: оркестр уже играл бравурное соло, руки Риккардо летали над скрипками и белыми париками музыкантов. Карло смог направить коня в центр огромной сцены, минута, другая… великий Фаринелли молчал. Зал напряженно затих. И вдруг певец без чувств свалился с лошади. Риккардо метнулся к нему: брат был без сознания…

Когда это произошло, меня не было в театре, в это время я трудилась над росписью в церкви. Оставались последние штрихи ― нанести позолоту, и это увлекло меня настолько, что я работала при свечах до самой темноты. Вернувшись домой, я сразу поняла, что произошло что-то страшное: у подъезда стояла пустая карета, а в окнах Карло был свет. Сердце мое зашлось так, что я не могла отдышаться, и вмиг поднявшись наверх, очутилась в наших покоях. Риккардо вышел мне навстречу из спальни и прикрыл за собой дверь:

– Риккардо, почему ты здесь?!

– Тише, ничего страшного, ему стало плохо, и я привез его домой.

– Как это стало плохо?

– Потерял сознание прямо на сцене, свалился с лошади. Это все чертов Гендель! Говорят, его видели в театре.

Оттолкнув Риккардо, я влетела в комнату и первое, что заметила, ― чашку с остатками молока и маленький флакончик рядом. Я взглянула на бедного Карло. Лоб его был покрыт испариной, он бредил. В бешенстве я кинулась на Риккардо, вытолкала его за дверь и стала кричать, злясь от собственного бессилия.

– Ты снова дал ему опиум? Да ты сущий дьявол! Как ты смеешь называться ему братом? Ты губишь его день за днем! В тебе нет ни жалости, ни любви! ― я колотила этого человека что было мочи, я хотела уничтожить его, просто растоптать.

– Роксана, тебе лучше успокоится и уйти. Скоро он придет в себя, а твой вид, ― он протянул руку, чтобы прибрать мои волосы, за что немедленно получил пару царапин, ― только расстроит его. Он сам просил опиум, чтобы уснуть.

– Ненавижу тебя, ― прошептала я, закрывая дверь, отгораживая нас с Карло от этого человека.

Несколько часов прошло, пока любимый не открыл глаза и не спросил:

– Где он?

– Кто?

– Маэстро Гендель.

– Его здесь нет.

– Он приходил послушать меня.

– Карло, спектакль отменили, Риккардо сказал, что тебе стало плохо. Он загнал тебя, каждый день представление! Это немыслимо, ― я прижала к губам его слабую руку.

– Нет… Риккардо тут ни при чем. Зачем он приходил?

Мне показалось, что Карло продолжает бредить.

– Господи, дорогой мой, о ком ты спрашиваешь?

– Гендель. Он приходил ко мне. Я должен петь его музыку, понимаешь? ― его глаза засверкали. ― Он прав!

Что я могла ответить? Что сделать? Чем помочь? Мой Карло был сам не свой, его терзали муки, неведомые мне, простой художнице, хоть и горячо любящей этого бедного гения.