Зюзинский Амаркорд

Глава 2. Юный талмудист

«Спортивно-танцевальный факультет с экономическим уклоном»

Экономический факультет МГУ советского времени был кузницей партийно-хозяйственных кадров. Мои карьерноозабоченные однокурсники уже на первом курсе с очень серьезными лицами перешептывались по углам, как они поделят портфели в Политбюро. По факту, наш курс породил двух депутатов Государственной Думы и медийно неоднозначного, прошедшего через СИЗО миллиардера Глеба Фетисова.

Незадолго до моего поступления деканом факультета был Гавриил Попов. Да, тот самый первый московский мэр и «светоч демократии». При нем факультет получил неофициальное название «спортивно-танцевального факультета с экономическим уклоном». Больше всего привечались профессиональные спортсмены, без конца разъезжавшие по всяким сборам и чемпионатам и появлявшиеся только на сессии, где им автоматом рисовали то, что нужно, и полупрофессиональные коллективы самодеятельности. А главным «идеологом» факультета был бессменный и бессмертный как Кощей физрук Шукленков, ставший легендой сразу у нескольких поколений студентов, благодаря своему знаменитому авторскому слогану «Здоровый экономист – здоровая экономика».

Гавриила Попова сняли с деканства за некую мутную историю с его попыткой форсированного избрания в членкоры Академии Наук. Якобы в открытую заносил туда ящики с коньяком. Но это уже специфика нашей системы. Все заносят, одного из десяти показательно наказывают. После чего Гавриил Попов стал заведующим кафедры теории управления, и, надо признать, читал довольно интересные лекции, собиравшие полные аудитории студентов. Но, как показало его крайне недолгое мэрство, теория управления и практика управления вещи довольно разные. Как говаривал один знаток вопроса, «настоящий мэр должен знать, как течет говно по трубам».

Между тем, теория управления и всякие прочие бухучеты были на экономическом факультете МГУ дисциплинами явно побочными. Царицей же наук была советская политэкономия – такая особая разновидность талмудизма или средневековой схоластики. Подобно спорам об эманации святого духа, советская политэкономия рьяно спорила об «основном и исходном отношении» при социализме, а также пыталась разобраться в иерархии «сущностей первого, второго и третьего порядка». От преподавателя на экзамене вполне можно было услышать такой комментарий: «В отдельных сущностях ты, вроде как, разобрался, а в блоках сущностей, увы, нет. Поэтому пока только четыре».

Все гуманитарные науки у нас в стране известно как этнически окрашены. А советская политэкономия в силу каких-то обстоятельств была наукой осетинской. Два статусных в тогдашнем научном мире осетина – профессор Цаголов из МГУ и профессор Дзарасов из Академии Наук как два горных орла гортанно клекотали каждый, соответственно, со своей насиженной горной научной вершины, задавая тренды в бурнокипящих дискуссиях, с какой стороны лучше разбивать яйцо – с тупой или острой.

По отношению к этому горскому талмудизму лучше всего подходит строка Есенина «ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал», но в силу выбранного профиля образования, увы, читать все же что-то приходилось. При этом, справедливости ради, нужно отметить, что современный западный академический гендерный дискурс, который во всех тамошних университетах занимает непропорционально большое место, по стилистике и содержательности не очень недалеко ушел от советской политэкономии. А как некая гимнастика ума и упражнение в риторике – все пригодится. Западная академическая наука, она по построению аргументации и ведению дискуссии целиком ведь выросла из средневековой схоластики. Да и названия степеней остались средневековыми – «магистры искусств» и «доктора философии».

Философский вопрос, нужно ли во время учебы вообще читать какие-либо книги, чтобы в дальнейшем преуспеть? На него нет однозначного ответа. Перед глазами два примера знакомых, ставших миллиардерами/мультимиллионерами – однокурсника, круглого отличника Глеба Фетисова (обвинялся в выводе средства вкладчиков со счетов ранее принадлежащей ему банковской сети «Мой банк»), а также учившегося на курс старше круглого двоечника Ашота Егиазаряна (громко засветился в истории с «голым прокурором» Скуратовым, обвинялся еще в ряде скандальных эпизодов, скрывается за границей от нашего справедливого басманного правосудия).

Во время учебы – а она до получения диплома с учетом взятых нескольких академических отпусков растянулась у него лет на восемь – Ашот Егиазарян на факультете был подлинной притчей во языцех. Ни одной сессии у него не обходилось без двух-трех «хвостов». Но поскольку папа у него был завкафедрой на том же факультете, то ликвидация «хвостов» проходила в режиме «глаза долу» и «ну вы же понимаете». Когда я в 90-х узнал, что Ашот стал известным банкиром, а затем и депутатом Госдумы, меня тогда позабавила такая «меритократия по-российски». Потом с годами я понял, что талант к деньгам – это такое врожденное качество, которое с интеллектом и образованием никак не коррелирует. Также как, например, и талант актера, музыканта или художника. То есть, талантливый бизнесмен, актер, музыкант, художник могут быть как образованными и эрудированными, так и откровенно недалекими. Суть их таланта от этого не меняется.

Глеб Фетисов являл собой абсолютно противоположную историю. Сосредоточенный отличник и ни разу не блатной – родом из подмосковного города Электросталь. Однако из более чем шестидесяти отличников на курсе миллиардером стал он один. Основной фактор успеха и прыжка через десять ступеней – это то, что его «подтянул» Петр Авен, с которым он познакомился на ниве научной деятельности. Благодаря протекции Авена в «Альфа-групп», в тридцать лет Глеб Фетисов стал миллиардером, а мог бы еще долго по научным грантам маяться. Вообще, почти все нынешние олигархи «подтянули» друг друга – Березовский на свою голову подтянул Абрамовича, Потанин подтянул Прохорова, Прохоров подтянул Хлопонина, и т.д. Такова человеческая природа, да и местный «культурный код», предполагающий существование в «междусобойчиках», к этому сильно располагает. «Свободный рынок» талантов и меритократия они, больше в книгах, и, равно как и свобода и справедливость, представляют собой, скорее, благородное устремление человечества (заметим, важное и значимое устремление), а не факт его повседневного существования.

Если грубо разложить формулу успеха на составные части, то получатся примерно следующие пропорции: 25% – талант (не важно какой, главное чтобы хоть какой-то был), 25% – трудолюбие (может существенно скорректировать недостаточную выраженность таланта), 25% – фактор расположения звезд удачи и умение оказаться «в нужном месте в нужное время», 25% – наличие покровителей-толкачей и хорошая «личная химия» с начальством и сильными мира сего. Если у вас все четыре фактора в должном объеме – то вы суперзвезда. Если есть хоть что-то из перечисленного, то без хлеба с маслом в жизни не останетесь, а добавки у Господа Бога, как писал Довлатов, не просят.

Что же касается учебы в вузе, то учиться нужно, как Бог на душу положит. И все учатся именно так, как им он лично кладет. Вознаграждается/не вознаграждается весьма разное отношение к школярству. Если кто-то думает, что раздолбайство возможно только в наших высших учебных заведениях, то следует почитать мемуары Стивена Фрая о его собственной учебе и учебе его близкого приятеля со студенческих лет Хью Лори («доктора Хауса») в Кэмбридже. Вот уж перенапряглись за учебниками ребята! А ведь это был Кэмбридж, а не какой-нибудь третьеразрядный английский университет.

Но учеба – учебой, а была еще и социальная огранка советского студента. Если среднестатистического советского человека формировали школа, армия и тюрьма, то наш студент проходил проверку такими ключевыми институтами, как овощебаза, картошка, стройотряд, военные сборы и советская пивная.

МГУ начинается с овощебазы

После поступления в такой вуз мечты как МГУ у любого новоиспеченного студента первая мысль – это сорваться куда-нибудь отдыхать. И я уже было прикупил «горящую» путевку в дом отдыха, как из приемной комиссии поступил строгий и четкий сигнал – сначала две недели тим-билдинга на солнцевской овощебазе. Не прошедшие его – отчисляются.

В те времена Солнцево еще было не штаб-квартирой самой известной в стране криминальной группировки, а только начинающим застраиваться заурядным заМКАДным микрорайоном. Завершенным проектом была огромная солнцевская овощебаза, снабжавшая гнильем весь запад Москвы. А МГУ была вменена почетная обязанность шефства над этим гигантским комбинатом по гниению органики.

Если кто-то, исходя из сегодняшних реалий, может подумать, что тим-билдинг на овощебазе – это что-то вроде увлекательного квеста в нестандартном индустриальном сеттинге, то он глубоко ошибается. Тим-билдинг (тогда это называлось «сплочением студенческого коллектива») предусматривал что ни на есть тяжелую физическую работу среди запахов, которые сложно отнести к категории парфюмерных.

Подозреваю, что и сейчас овощебаза – не самое гламурное учреждение. В те же времена овощебаза была местом последнего упокоения овощей (вопреки иллюзорному представлению ее планировщиков и строителей, что эти овощи потом должны с нее попадать на чей-то стол). Запах десятков и сотен тонн гниющей капусты просто сбивал с ног. Если у вас початый кочанчик капустки где-то в углу холодильника несколько недель завалялся, то вы можете получить некое представление об этом запахе. Теперь же представьте данный запах, интенсивность которого умножена в миллион раз.

Или необходимость ворочать тяжеленные негерметичные деревянные бочки с солеными огурцами, из всех щелей которых хлещет едкий вонючий рассол. Совершенно незабываемый «квестовый» опыт – это провалиться по пояс в бочку с солеными огурцами, неосторожно встав при погрузке на ее крышку, а потом ехать домой на общественном транспорте, образуя вокруг себя десятиметровый круг отчуждения, который образует даже далеко не всякий глубоко винтажный бомж, дошедший до запаховой стадии «зрелый сыр».

То, что инициация в студенты МГУ происходит именно таким образом (масонские ритуалы отдыхают), при поступлении было, конечно, трудно представить. Но избежать ее не удалось никому, даже детям советской элиты. Помимо нас, экономистов, на солнцевской овощебазе еще работала команда только что поступивших студентов журфака МГУ. Среди них была дочка советской оперной дивы Елены Образцовой. Если для меня, человека «с района», этот опыт был не то, чтобы сильно приятный, но, по крайней мере, не рушащий картину мира, то что он означал для девочки из бомонда, не видевший в жизни прежде ничего, кроме театральных эмпирей и номенклатурных дач/ квартир?

Вообще, в МГУ того времени «классовый состав» делился, примерно, на 50% «блатных», включая детей номенклатуры, и на 50% поступавших своими силами из разных городов и весей. В этом смысле МГУ был намного демократичней МГИМО, где «блатных» тогда было процентов девяносто.

В МГУ «блатные» и «не блатные» во время учебы нормально общались между собой. Но при этом была некая «стеклянная перегородка»: на факультете вроде вместе, тусоваться – сугубо раздельно. Из номенклатурной экзотики у нас на курсе, например, училась дочка завотделом ЦК КПСС Дмитриева (кстати, тихая и работящая девушка-отличница, ни в чем эпатажном за все время учебы не замеченная). Было также сразу несколько дочек советских космонавтов. Это сейчас космонавт – хрен с орбитальной горы, а тогда более чем статусный член советского общества, имеющий доступ к благам и ресурсам.

Так вот, несмотря на всю номенклатурность происхождения, в те годы никто из детей сильных мира сего не имел возможности «откосить» далеко не от самых щадящих студенческих трудовых повинностей – как то вонючая овощебаза, или же собираемая вручную под ледяным осенним дождем осклизлая мокро-глинистая картошка.

Приманка для кабанов на охоте для председателя

Если в работе на овощебазе вообще никакого фана не было, и все воспринимали студенческую разнарядку на погрузку и сортировку гнилых овощей исключительно как кару небесную и тяжкий жребий осужденного, то к поездке «на картошку» отношение было двойственным. С одной стороны, это была не самая легкая работа с далеко не самыми комфортными условиями проживаниями. С другой стороны, для компактно собранных в одном месте молодых людей и девушек создавалась возможность для флирта и пьяного студенческого веселья, что молодость не может не ценить.

Картошку студенты разных факультетов МГУ традиционно собирали в Можайском районе Московской области. Например, студенты факультета журналистики копали картошку прямо на Бородинском поле. Экономисты же располагались в деревне Юрлово. Это такое дальнее Подмосковье, что даже водка в местных сельпо там была преимущественно не московского, а калужского разлива (редкостная гадость, нужно сказать, в те времена).

Девушек поселили в дореволюционное здание бывшей церковно-приходской школы. Там были толстенные кирпичные стены и достаточно тепло внутри. Ребятам же достался частично недостроенный дощатый неотапливаемый барак, который быстро получил название «пингвинария» – внутри помещения было так холодно, что пар шел изо рта. В бараке была большой центральный зал примерно на семьдесят койко-мест, и две «маленьких» комнаты, рассчитанных на утрамбовку на ночлег 15 студентов. Мне повезло – я попал в один из этих двух «маленьких» покоев нашего подмосковного бутик-отеля. Все было бы хорошо, но в комнате из четырех стен было в наличии только две. В силу недостроенности барака, не было стены, отгораживающей комнату от улицы, и стены, отгораживающей ее от коридора. Как говорится, и всего-то делов.

Все это пришлось оперативно заделывать своими руками, благо во дворе валялись груды досок от незавершенного строительства. Мы, как могли, заделывали щели между досками, но все равно в помещении было так холодно, что приходилось спать в двух свитерах и под двумя одеялами.

Горячей воды не было по категории вообще. В баню за месяц с лишним возили один раз. Девушки, в силу специфики женской гигиены, кипятильниками грели воду в тазиках, и тем и спасались. А молодые люди по большей части следовали завету древних монголов – «мыться – значит смывать с себя счастье». Кстати, пыль при полевых работах дает эффект «сухого шампуня» – нейтрализует жир и придает волосам характер вертикально стоящей сухой пакли, вполне конкурентоспособной с дредами записного растамана.

Что же касается самой работы по сбору картошки, то она выглядит так. Сначала проходит трактор и приспособлением типа плуга поднимает верхние пласты земли, в которые с разной степенью плотности инкрустирована картошка. А потом ее руками нужно из этих земляных пластов-отвалов выковыривать и складывать в ведра, а по мере наполнения ведер – пересыпать в мешки.

Казалось бы все просто. Но борозда, в которой ты копаешься – длиной в бесконечность. Идет дождик, и глинистая земля, из которой ты выковыриваешь картошку, превращается в холодное скользкое месиво. Руки, даже в перчатках, дико мерзнут. Куртка или телогрейка промокают насквозь, и на ветру зубы вскоре начинают стучать от холода. Если ты простудился, то «откосить» от работы по состоянию здоровья можно только при температуре свыше 38. Если обнаруживается, что температура в пределах 37.0 – 38.0, то получаешь горсть таблеток и снова идешь в поле.

В принципе, в Советском Союзе были и картофелеуборочные комбайны. Но считалось, что картошка при уборке комбайном получается «битой», а потом быстро гниет. Посему советский студент и был определен партией и правительством в оптимальное картофелеуборочное приспособление. Что же касается трогательной заботы о том, чтобы картошка не сгнила, то об этом чуть ниже.

Кормили нас «на картошке» сносно. В смысле сытно. Дефицита картофеля на кухне при характере нашего основного занятия не наблюдалось. Кроме того, принимающий нас колхоз расщедрился и пустил для студентов на мясо несколько престарелых жилистых буренок. Но были еще и сердобольные родители, которые по выходным возили из Москвы для любимых чад почти за сто пятьдесят километров всякие домашние вкусности и советские деликатесы.

Появление на размытой проселочной дороге убыточного колхоза черного лимузина-«членовоза» партийного босса Дмитриева, привезшего чем подкормиться любимой доче, по эффекту было сродни посадке летающей тарелки на сиротливое колхозное поле. А выгружаемые из объемистого багажника невиданные тогда в свободной продаже ананасы и прочая почти снейдерсовская партхозснедь имели и вовсе характер мерцающего пустынного миража.

Тем, что привозили родители, скорее закусывали, чем просто набивали живот (в животе же, медленно как у крокодила, переваривалась жилистая и мосластая колхозная корова). А пили изрядно, благо климат и молодость располагали. Вторая наша поездка «на картошку» (первая трудовая повинность этого рода отбывалась по окончании первого курса, вторая – соответственно, после второго при переходе на третий) совпала с горбачевскими антиалкогольными строгостями. Из окрестных колхозных магазинов исчезла даже мерзкая калужская водка (к тому времени я уже отбросил свой школьный винно-коньячный снобизм и, как и все советское студенчество, перешел на пиво и водку, не брезгуя даже сделанными из сучков и задоринок ее горлодеристыми региональными разновидностями).

За водкой приходилось посылать с оказией гонцов в Москву, которые ездили туда на пару дней по всяким там формальным надобностям. Гонцов снабжали вскладчину деньгами, и они на обратном пути привозили в рюкзаках по 15-20 бутылок водки, которые, дабы не быть конфискованными сопровождавшими нас на картошке преподавателями, прятались в леске за пару километров от нашего базового лагеря и покрывались для маскировки хвойным ветвями. Был день, когда одновременно съехались порядка пяти гонцов и снесли в одно место в лесу свой бесценный хрупкий груз.

Ночью, когда преподаватели уже уснули, с фонариками и факелами, воодушевленные что твои деревенские парубки на майдане, мы шествием отправились за НЕЙ. И нам под отброшенными маскировочными ветками таки явилось чудо, и открылся «гений чистой красоты» – пирамида из почти ста прозрачных бутылок водки, слегка припорошенная для эстетики хвоей и сверкающая в ночи аки дивный бриллиант в свете десятков факелов и фонариков. Один из тех моментов, что потом периодически непроизвольно всплывают в памяти. Хотя, казалось бы, всего-то груда водочных бутылок.

Пару слов о проявленной заботе о том, чтобы «картошка не сгнила, и народ накормлен остался». Незадолго до нашего отъезда в Москву, в начале октября, когда уже вот-вот должны были ударить заморозки, мы обратили внимание на то, что местные трактористы перестали вывозить с полей мешки с собранной нами картошкой. Когда мы им сказали, что пропадет ведь картошка, померзнет, то получили такой ответ: «Не, не пропадет. Свою пользу поимеет. На запах мороженной картопли кабаны из леса выходят. Тут наш председатель колхоза их и стреляет».

Яростный стройотряд…

Работа в стройотряде также была обязательным номером в советской студенческой программе. Также как и от картошки и овощебазы, «откосить» от нее как от жанра было невозможно. Но в рамках жанра предполагалась вариативность, позволявшая студентам рассчитывать свои трудовые усилия.

Стройотряды были трех основных типов: 1) формальное отбывание трудовой повинности за 100-120 рублей в месяц (примерно зарплата начинающего инженера за откровенное валяние дурака в более чем расслабленном режиме); 2) работа в стройотряде при различных организациях советской торговли (в смысле денег там были примерно те же 120 рублей, но студенты получали доступ к советскому «дефициту», а наиболее ушлые начинали им потом еще и спекулировать, или же в славных традициях советской торговли иметь свой гешефт на недовесе и недоливе); 3) наконец, серьезное зарабатывание денег в стройотрядах, занимающихся реальными строительными работами и организованными по принципу «шабашки» (там можно было заработать за сезон до 1000 советских рублей – полугодовая зарплата советского инженера).

Мне довелось поработать в стройотрядах всех трех типов. В первом своем стройотряде я и мои товарищи были формально оформлены «слесарями-сантехниками пятого разряда». А в нашу основную задачу как глубоко квалифицированных специалистов-сантехников входило выкорчевывание аки трухлявых пней в лесу старых унитазов в главном высотном здании МГУ.

Нас оказалось значительно больше, чем предназначенных к выкорчевыванию унитазов. Всего мы коллективно выкорчевали порядка десяти унитазов за время работы в этом стройотряде. Очень хочется верить, что они были заменены новыми, и образовавшаяся дыра не превратилась в «индийский туалет» (установку новых унитазов нам не доверяли – считали, что мы пока как подмастерья должны только «ключи подавать»).

Оставшееся время мы лениво гребли бытовой и строительный мусор в гигантских подземных сооружениях Главного здания МГУ, напичканных циклопическими старорежимными машинами для эксплуатации здания (вентиляция, и т.п.) и идеально подходящих в качестве декораций для съемок мрачноватых фэнтэзи-фильмов.

Опускаться в это аидово царство нужно было на грузовом лифте, которым управляла, никогда не слезая со стула, огромная стодвадцатикилограммовая бабища. Массивные двери в грузовом лифте сходились не традиционные способом слева и справа как боковые створки, а вертикально – сверху и снизу навстречу друг другу, громко лязгая металлом при соприкосновении примерно на уровне промежности. За долю секунды до контакта створок бабища, заливаясь визгливым смехом, от чего ее телеса начинали ходить бурными холодцовыми волнами, предлагала вставить в стремительно уменьшающееся отверстие член. И так все тридцать дней, пока мы пользовались ее хароновыми услугами. Одно могу сказать – в МГУ работают тонкие интеллигентные люди.

Вторым моим стройотрядом была работа грузчиком в мясной секции продовольственного магазина ГУМа (в советское время на первом этаже ГУМа располагался довольно большой продмаг). Здесь я близко познакомился с организацией советской теневой экономики.

В принципе, схема была донельзя проста. В магазине мясо стоило 2 рубля, а на рынке – 5 рублей. В ГУМе на прилавки, как и в большинстве московских магазинов, поступало только «суповое» и «котлетное» мясо. Хорошее же мясо пробивалось по кассе по государственной цене в 2 рубля и считалось якобы купленным рядовыми покупателями. По факту же, оно складывалось в огромные 50-килограммовые коробки и ждало у черного хода своего мелкооптового клиента (как правило, жизнерадостных кавказцев), готовых выложить за него 3-3.5 рубля за килограмм.

И все были счастливы. Формально, воровства не было, поскольку мясо было пробито по кассе, и государство получило свои 2 рубля за килограмм. Для кавказцев, организующих свои свадьбы, банкеты, юбилеи и сходки «уважаемых людей», определенно выгодно было купить хорошее мясо с черного хода в ГУМе за 3 рубля, нежели покупать его на рынке за 5 рублей. А заведующая мясной секцией имела, как минимум, 50-процентную маржу с каждого отправленного «налево» килограмма. При годовом обороте в сотни тонн прибавка к ее зарплате, как сами понимаете, была немаленькой.

В подвалах и подсобках ГУМа также процветали сложносочиненные бартеры «дефицитом» между разными секциями. Мясо менялось на икру, икра менялась на джинсы, джинсы менялись на английские и немецкие туфли, финские плащи, и т.д.

Ключевыми фигурами в этих шахер-махерах были заведующие секциями. Но и рядовым сотрудникам, работающим в них, тоже что-то перепадало. Так, в нашей мясной секции каждый рабочий день мясник имел право пробить по кассе 10 килограммов отборного мяса, а затем им распорядиться по своему усмотрению. Грузчик же – 5 килограммов.

Работа у грузчика, надо сказать была не сахар. Ее интенсивность не шла ни в какое сравнение с предыдущим «сантехническим» стройотрядом. Работали через день, но по 14 часов в сутки – с 7 утра до 9 вечера. Причем, все эти 14 часов – это работа «в темпе бегом». Постоянно приходили на разгрузку машины с огромными коровьими тушами. Это туши впятером нужно было тащить в холодильник или на стол мяснику. После того как мясник отделял топором «зерна» от «плевел» – хорошее мясо от конгломератов жира, жил и костей, – «плевела» складывались в 20-килограмовые лотки, и их нужно было бегом тащить в торговый зал.

Любопытно, что в нашей команде грузчиков работал один 82-летний дедок. На разгрузку туш его уже не ставили – берегли. Но 20-килограммовые лотки с нарубленным мясом он таскал довольно бодро, используя небольшие перерывы на неполиткорректные прибаутки про то, как ему славно жилось при царе Николае. Железные «николаевские деды» – это, вообще, особая порода, которую мне, к счастью, довелось застать.

Разжиться хорошим мясом в этом стройотряде для меня не было основным мотивом – у мамы и так был хороший профсоюзный канал. Но социологическое включенное наблюдение о том, как на самом деле в позднем СССР жизнь устроена, определенно тогда удалось.