Иллюзия вторая. Перелом

Знание взвешивают и дозируют только на самых точных, аптекарских весах.

Да, это была уже совсем другая игра – игра, где законы писал я сам, где я сам устанавливал правила и нормы, – игра, где всё было подчинено моей воле и, следовательно, моим же желаниям, ставшими необходимостями…

Это была игра-пафос, игра-патетика, игра-надрыв.

Надрыв, но не мой.

Надрыв игроков.

И ожесточение – уже моё.

Ожесточение зрителя, равнодушие НЕУЧАСТВУЮЩЕГО и выдержка наблюдателя.

И, возможно – справедливость судьи. Хотелось бы…

Это был спектакль, исход которого я видел столь ясно, что интерес представлял не его развязка или конец, интересны были актерское мастерство действующих лиц, эмоции зрительного зала и, конечно же – вечность, перекатывающая свои неизменные валуны с места на место.

Игроки менялись, а зрители уходили и приходили на этих валунах, которые никогда не изменяли своей природе – быть вещью в себе – кусать себя же за хвост, вырисовывать замкнутую окружность, формировать поверхность на которой всё и сразу, рождать идеальное пространство – неделимое и прекрасное – как спелое и ароматное осенне-выдержанное яблоко.

Как яблоко, падающее в своё личное, собственноручно выстроенное небо.

Или как корзина таких яблок, с пустотами между ними.

Чем наполнена эта пустота? Наверное – одним лишь ароматом.

Слово «Любовь» тускло поблескивало на потрёпанной мешковине, и теперь всё было так, как должно было быть с самого начала.

Было именно так, как необходимо.

Было правильно…

Артак продолжал улыбаться, но я уже не задавался вопросом – почему?

На новом этапе понимания я не ставил перед собой никаких вопросов.

Да и был ли в этих вопросах какой-либо смысл? Ведь всё происходящее, и то, какие это происходящее вызывало чувства, те ощущения, которые пронизывали нас от этого происходящего насквозь – всё это можно было просто наблюдать.

Наблюдать, удобно устроившись неподалеку на пригорке.

Наблюдать, но не участвовать.

Наблюдать, сидя в тёмной коморке оператора.

Наблюдать как кино, которое не ты снял, но конец которого тебе, как киномеханику, хорошо известен.

Наблюдать немного свысока, ибо исходящий кинолуч всегда пролетает немного НАД, немного поверх голов зрителей.

Просто наблюдать, будучи надежно скрытым этим мощным и ослепляющим, стоит только на него взглянуть, лучом НАД – лучом из твоей коморки.

Наблюдать, не вмешиваясь…

И наблюдая, знать, что после просмотра киноленты в тёмном зале всегда включают свет, ведь ПОСЛЕ киноленты, как и после жизни – всегда надо идти домой. И если кино было захватывающим и интересным, то и СОСТОЯНИЕ после просмотра, витающее в зале, НАПОЛНЕНИЕ самого пространства станут чувственно заметны, хоть и останутся прозрачны глазу.

Станут видны истинные лица людей, полностью отдавшихся картине – молчаливые и одухотворенные ВЫРАЖЕНИЯ этих лиц.

Станет видно НАПОЛНЕНИЕ их голов – станут видны даже их мысли – эти кирпичики мироздания… Мысли – возвышенные и не очень, мысли разные, неравные, многообразные…

Станет видна одна, уже никак не личностная, но общая и цельная КОНЦЕНТРАЦИЯ идей – этого строительного материала Вселенной.

Станет видна ПЛОТНОСТЬ мыслей – самой что ни на есть человеческой формы воплощения этих идей.

Станет видна ГУСТОТА сознания и его направленность: вверх – созидать, принимая или, наоборот, вниз – разрушать, отрицая.

Станет видна его ВЯЗКОСТЬ, ТЕКУЧЕСТЬ – какая она – вязкость болотной жижы – медленная, тягучая, засасывающая и поедающая? Или вязкость свежего родника – ключевая, лёгкая, быстрая и насыщающая.

Станет видна СУТЬ сознания – его идейность, наполнение, его оптический фокус.

Станет виден его скелет, его самая сокровенная тайна – станет видно то, что неважно – сознательно или бессознательно, но было скрыто всеобщей темнотой при просмотре картины.

И этот, наступивший и всё ещё наступающий уровень – уровень ПОСЛЕ – этот первый безвременный уровень вечного и единого существования, конечно же, будет гораздо интересней простого просмотра уже кем-то отснятой киноленты – киноленты в себе – киноленты, где всё уже существует – киноленты, где стоит только захотеть – можно протянуть руку и взять.

Уровень ПОСЛЕ позволяет не только ВЗЯТЬ уже существующее…

Уровень ПОСЛЕ позволяет СОЗДАТЬ новое – создать то, что могли бы взять другие. Создать то, что могли бы взять люди, пока ещё сокрытые темнотой зрительного зала. Люди, с интересом следящие за картинками на экране. Люди, способные, но ленивые, просто люди – то большинство, которое никогда не бывает право, ибо оно не видит дальше единственного светлого пятна в тёмном зале – и пятно это – уже отснятый и выпущенный в кинопрокат фильм.

Фильм, в котором мы все и живём.

Итак, Артак улыбался. И, судя по всему – моя реакция, а точнее – отсутствие таковой и было именно тем, чего ждал мой дракон. Не удивление, но ПРЕДСКАЗАНИЕ. Чёткое предугадывание того, что будет. Ведь если ты точно знаешь что тебя ждёт дальше – само удивление растворяется, как дым в атмосфере и остается лишь чистый, прозрачный, хрустальный воздух.

И уже нет необходимости щуриться и присматриваться, как нет никакой надобности надевать очки. Всё видно и так, видно даже человеку с плохим зрением.

Ясно видно, видно без пелены, без марева, без миражей.

Ведь плохое зрение не отрицает наличие ясновидящего сердца…

Всё было правильно. Именно так как должно быть.

Теперь я точно знал, что каждый следующий шаг приближает меня самого к великой цели этого увлекательного путешествия, часть пути которого – длиною в человеческую жизнь – я прошел в человеческом обличье.

Теперь я был уверен что мой путь – верен и вечен, моя дорога – обязательна и неминуча, а моё по ней шествие – всегда и было и есть – празднично и беспечально, что бы мне там не казалось, пока я шёл.

Ибо если ваши предсказания и предчувствия начинают сбываться с ошеломительной быстротой и с ошеломительной же скоростью – это может говорить лишь об одном – тень от громады вашего будущего уже легла на ваше настоящее, и вы сами, каким-то непостижимым образом, каким-то непонятным, необъяснимым, загадочным и невидимым, каким-то ещё неизученным наукой органом себя самого, вы сами смогли эту тень рассмотреть и почувствовать.

Смогли её принять.

И по этой самой тени вам уже много легче предугадывать то, что могло отбрасывать эту тень.

Итак, я был в пути.

Я был на правильной дороге.

Я был горд, счастлив и застенчиво краснощёк.

Артак и Агафья Тихоновна только посмеивались, глядя на моё румяное и счастливое лицо. Я встал на ноги, взял в руки мешок, приподнял его, и сразу заметил что мешок был наполовину полон – внутри него уже лежало что-то, сокрытое от моего взора мешковиной…

Оно было объемно, но легко, хотя, если быть точным – то и тяжеловесно. Смотря как приподнять, смотря за какую часть мешка потянуть.

Что это могло быть?

Что это такое – одновременно и легкое и тяжёлое, одновременно окрыляющее и удушающее?

Что это – в одно и то же время – животрепещущее и агонизирующее?

Что это?..

Кончено, это была любовь. Ведь так было написано и на самом мешке.

Любовь – море, любовь – капля, любовь – единство.

И сердце, взвалившее на себя, поглотившее этот мешок – сердце, наполненное его содержимым – простое человеческое сердце в этот же самый момент получало и тяжесть и легкость, и силу и бессилие, оно получало мудрость, но уже с изрядной долей глупости. Всё зависело от того КАК применить это наполнение, на какие нужды пустить, с кем поделиться и к кому приложить.

Любовь была всем одновременно и даже в человеческой злости, в ярости, даже в смертельной агонии просматривался фундамент любви.

Не было её только в равнодушии – в этой самой тёмной человеческой бездне. Не было её только в том месте, где чувства совсем отсутствуют, не было там, где человек бесчувственен, там, где единственное то, что принадлежит лично человеку – то, что твоё, а не взято в аренду у существования – чувства – покидают человека, отказываются от него, отмирают намного ранее физической смерти…

Не было любви там, где умирает всё людское, всё созидающее, не было её только в той самой глубокой и тёмной яме, куда не проникает ни один лучик света, не было её в этой пропасти, в этом аду, в этом капкане.

Равнодушие – это такое место, куда с легкостью может попасть человеческое тело, но не сам человек, не сам арендатор. Тело, которое насильно лишили его чувств, которое отказалось от своего личного, всегда и вечно принадлежащего ему самому – вечного чувства, вечной идеи и мысли – вечной, а не арендованной на время. И значит это что равнодушие – то место, где неизбежна самая главная потеря – потеря себя самого, потеря своей, еще не разгаданной сути.

Только там, в этом гибельном и тёмном месте не бывает любви, только там.

В любой другой части пространства и времени она присутствует в своём полном объёме и различным бывает одно лишь её ВЫРАЖЕНИЕ.

Иногда это тяжелая, неподъёмная злость, которую человеку хочется разделить с другими. Человек, кстати, всегда так и поступает с тем, что не в состоянии унести сам – делится этим с другими, ну или разделяет, распределяет это на других – когда мешок, который он несёт становится каменно-тяжелым.

Кто делает этот мешок неподъёмным? Сам же человек и делает. Никто больше.

Иногда наполнением мешка бывает милость – высшее, невесомое чувство, которое настолько воздушно, что тоже делится между людьми, но уже без участия самого человека – настолько она летуча и эфирна,. Милость накрывает присутствующих в ней мягким пуховым платком – она греет, но не душит, сохраняет, но не рушит – она лечит, не калеча.

– Там ваше сердце, – поправил мои мысли дракон, – там ваше полное любви человеческое сердце.

Я нахмурился и непроизвольно пощупал себя за грудь.

– Тук-тук, – сказало моё сердце, я услышал его биение и немного успокоился…

Я понял… Я наконец-то понял…

Улыбнувшись дракону, наградив взглядом Человека Агафью Тихоновну, я подошел к ним и крепко обнял.

– Спасибо вам, – искренне произнес я и почувствовал что мешок стал тяжелее. Тяжелее, но не тяжеловеснее.

Это была та самая – самая редкая, хоть и огромная тяжесть, которой обладал океан, совсем не беспокоясь о своей массе – та тяжесть, которая успокаивала и насыщала.

Это был тот самый запас, который грел, но не тяготил.

Это был самый честный человеческий багаж.

– Спасибо, – повторил я и засмеялся.

Смех раскатисто прокатился по всему пространству и вернулся ко мне загадочным эхом.

И только тут, только сейчас я почувствовал приближение чего-то большого, чего-то важного и неотвратимого…

Я почувствовал приближение не нового события или обстоятельства – я почувствовал приближение нового качества уже знакомых мне обстоятельств и уже не раз пережитых событий.

Новое качество проявилось ещё одним напылением на каждой окружающей меня вещи, но взять это, впитать в себя я смог только ту часть покрытия, которая и так уже принадлежала мне.

Принадлежащее мне и так мне принадлежало. Его нельзя было ни украсть, ни присвоить, ни захватить.

Принадлежащее не мне – было мне недоступно, и точно так же, я не мог его ни украсть, ни присвоить, ни захватить.

Я мог лишь ясно его видеть, но не понимать.

Чужое было чужим, моё стало моим.

Чудесное Существование!

– Его Величество Существование, – громко сказал дракон и взглядом включил золотой дождь.

Непонятно откуда появившаяся грозовая туча исторгала из себя живительную, тёплую влагу, которая питала меня, словно вода питает корни растений.

– Его Величество Существование, – повторил я вслед за Артаком и опять засмеялся.

Беспричинно, не намеренно и неведомо зачем!

Засмеялся так, как бывает только в детстве – засмеялся просто потому что воздух, просто потому что дождь, просто потому что радуга.

– И что же дальше? – закричал я сквозь шум золотого дождя, – что теперь? Что впереди?

– Теперь впереди только три остановки, – Артак говорил медленно, никуда не спеша, – только три остановки отделяют твоё человеческое воплощение от твоей сути, отделяют тебя от полного познания мира вещей и поступков этого мира.

– Три остановки? Но какие?

– Рождение, Старение и Смерть, – тихо и внятно произнес дракон.

Шум дождя не прекратился, даже усилился, но слова доходили до моих ушей без искажений. Я чётко слышал каждое произнесенное драконом слово.

– Рождение, Старение и Смерть? – так же тихо и так же внятно повторил я вслед за Артаком.

– Да, – подтвердил он, – именно так.

– Остановки? – на всякий случай уточнил я.

– Да, – еще раз подтвердил он.

– Старение – тоже остановка?

– Конечно, – мой дракон негромко засмеялся, – конечно, остановка, ведь старение мгновенно. Стареют не по прошествии определенного времени, стареют по мере осознавания некоторых вещей. К тому же не забывайте что вы в вечности, а тут всё мгновенно, впрочем, как и наоборот – здесь точно также любое мгновение – вечно.

– Мгновенно, конечно, мгновенно, – пробормотал я, подмигнул дракону, и ещё раз омыв себя золотым дождем, повернулся к акуле.

Агафья Тихоновна, будучи рыбой по своей сути, в блаженстве прикрыла глаза и молча впитывала свою родную стихию – воду.

Хоть и золотую, но воду.

– Его Величество Существование, – тихонько пробормотала она и в блаженстве опустилась на зеркальный пол, – добрались…

Счастье, тишина и спокойствие окутали нас троих целиком и единственное моё желание было в том, чтоб эта нега никогда не заканчивалась.

Да и могла ли она когда-нибудь закончиться в этом лишенном времени месте, в этой точке, совмещающей в себе ИЗ и В, в этом центре причин и следствий, в этом бесконечном круге сущего?

Пожалуй, это и была та жажда, о которой когда-то говорил дракон. Самая что ни на есть настоящая жажда настоящего – ядрёного, вечного и неизменного Существования…

И утолить её мог только этот золотой дождь, беспрерывно падающий с неба.

22

– А дальше ты родишься, – дракон тихо засмеялся своим неслышным – мысленным, серебряным смехом, – и тогда, когда наступившее Существование действительно наступит – оно, прежде всего, наступит тебе на горло – и ты неизбежно захочешь вырваться, освободиться, вытянуть себя из этого болота, тогда ты захочешь раскрыться и взлететь – именно в этот миг ты и родишься. Это и будет истинным моментом твоего рождения – рождения уже не тела, но рождения духа. Духа, который это тело породило, а, может быть, просто освободило, ибо дух был всегда. И освобожденный дух, перерожденный твоим Именем и твоей Формой уже будет обладать своим главным, самым основным своим качеством – он сможет распространяться вне твоего физического тела, он сможет рождать себе подобных…

– Распространяться? Как это?

– Распространяться – это значит исходить из тебя наружу, – Артак рассмеялся, – и происходить это будет от одного только твоего присутствия, даже в том случае если ты не вымолвишь ни слова. Твой дух будет распространяться лишь по одной причине – и причина эта – твоя личная свобода, твоё освобождение, если угодно – ведь твой дух более не ограничен контурами твоего тела. Так что свобода и ещё раз свобода! Ведь только истинно рожденный человек может быть действительно свободен.

– Распространяться и рождать? Что именно рождать?

– Себе подобных. Он будет будить себя самого в других телах других людей, – Артак засмеялся, – хотя, смотря что понимать под «рождением»… Дух, вечный дух, неподверженный влиянию времени и мгновенно проходящий сквозь всех подверженных этому влиянию, пронизывая их тела, изменяет их, впрочем, точно так же, как и наоборот – дух обогащается знанием, опытом этих тел, он насыщается ими…

– Мгновенно?

– Конечно… В вечности, в этой обители духа – всё существует лишь одно единственное мгновение, впрочем, – это мгновение длится целую вечность. Пойми, – Артак постучал себя когтем по лбу, – пойми одно – человеческая реальность построена на принятии времени как такового, однако, твои глаза – глаза дракона, уже в состоянии узреть отсутствие этого самого времени… Отсутствие по причине его нереальности.

– Отсутствие времени?

– Да, – спокойно подтвердил Артак, – отсутствие времени, как такового.

– Но ведь время – это энергия!

– Ну и что с того… – дракон усмехнулся, – время – это энергия лишь для человека и ему подобных, но ведь совсем не исключено, что в безвременности нечто другое будет выполнять эту роль… Пойми, любая наука, как и любое учение похоже на окно. Сначала ты смотришь на стекло и видишь лишь смутное отражение собственного лица. Ты можешь различить его, но едва, еле-еле, вскользь… Однако, этого вполне достаточно чтобы осознать что оно – лицо – есть. И это лицо человека. Точно также, смутно тебе виден и горизонт – виден, скорее, не глазами, виден чувствами, ибо твои глаза сфокусированы на самом отражении и пока ещё не способны видеть дальше стекла. Однако, и этих осязаемых чувств достаточно, чтобы увериться – горизонт определенно существует. По мере того как ты учишься, и твоё видение становится яснее, а взор – уствремляется вдаль, – учение становится понятнее, а собственное лицо – исчезает, растворяется, блекнет… Пока, наконец, стекло в окне не обретает полной прозрачности. Тогда ты, игнорируя собственное лицо, видишь сквозь него и стекло – видишь ясно, чётко, далеко видишь. Ты видишь все вещи и события такими, какие они есть на самом деле. И с ужасом обнаруживаешь, что… ОНИ И ЕСТЬ ТВОЕ ИСТИННОЕ ЛИЦО… Уже не отраженное лицо человека, а истинное лицо дракона – лицо всесильного, могучего существа…

Я посмотрел в зеркальное отражение и поднял глаза на дракона. Мой раскатистый рык прокатился под сводами.

– Я – дракон!

– Конечно! – Артак кивнул серьёзно, как никогда и немного насторожился.

– Существование – безвременный уровень? – твёрдо спросил я.

– Практически да, – Артак говорил, усердно проговаривая каждую букву и интонацию, – однако остатки времени всё еще присутствуют здесь, – он развел лапы в стороны, – ведь впереди ещё Рождение, Старение и Смерть… А это временные процессы. Здесь ты в состоянии осознать лишь никчемность самого времени, никчемность этого энергетического наполнения «реальности» и, как следствие – бесполезность, бессмысленность и бессодержательность самого человеческого существования, если только человек, в процессе жизни его тела, не смог открыть для себя уровень истинного Существования, то есть уровень сверх человека.

– Жизнь бессмысленна?

– Да, жизнь бессмысленна. Если только ты сам не придумаешь для неё какой-нибудь смысл. Но тогда это будет твой собственный смысл, а не смысл самой жизни, понимаешь?

– Понимаю, – твердо кивнул я, – но я могу его подарить, могу поделиться своим смыслом.

– Нет, нет, что ты, – Артак залился смехом, – твой собственный смысл никого, кроме тебя не интересует и никому более не нужен. Все люди заняты собой. И это, кстати, правильно. Только копаясь в себе можно отыскать нечто сродни бриллианта. В чужом навозе только чужое тепло, – добавил он непонятно к чему.

– Своим собственным смыслом, – тихо повторил я за Артаком…

– Конечно, именно так.

– Но сама жизнь не может быть бессмысленной!

– Может. И даже есть! – с жаром добавил дракон, – однако, некоторые люди вырываются из кругов повторений и отыскивают свой смысл.

– Их собственный смысл? Но не смысл жизни?

– Они и есть жизнь, – тихонько, полушепотом произнесла Агафья Тихоновна.

Я обернулся к ней и резко спросил:

– А я? А я?

– И ты – жизнь! – так же тихо, но не менее твердо добавила она, – самая что ни на есть настоящая жизнь. И, кстати, уже со смыслом.

– Но…

– Вы все – порождения одной и той же жизни. Но осмысленной она может стать только осознав своё предназначение и это осознание в ваших руках, в руках каждого осознающего, ибо они – лишь её собственный инструмент. И это предназначение, если его отыскать – уже не подвластно ничему, и времени в том числе!

– Поэтому, когда время исчезнет полностью, для меня ничего не изменится?

– Для тебя изменится абсолютно всё, – засмеялся дракон, – изменится всё, но Ничто не поменяется, – он весело подмигнул мне.

– И время…

– Время, время! Заладил ты со своим временем! Только выйдя с другой стороны истинной смерти – той смерти, которая благо; той Смерти, которую следует писать только с большой буквы; той Смерти, которая действительно есть лишь остановка и освобождение; той Смерти, которая может наступить только после того как человек достиг истинного Существования и истинно в нём родился – только тогда ты, а точнее уже и не ты вовсе, но всё-таки ещё ты – ты попадаешь в мир, полностью независимый от времени. Попадаешь в мир, жителям которого незнакомо временное рабство. Попадаешь туда, где… – Артак запнулся, внимательно посмотрел мне в глаза и не стал продолжать.

– Но я хочу понять!

– И ты поймёшь, – спокойно кивнул головой мой дракон, – обязательно поймёшь, – повторил он и рассмеялся, – но в своё время. Не нужно торопиться.

– Получается, у человека всего один миг для познания?

– Или миг или вечность, – дракон подмигнул мне жёлтым глазом, – или вечность, – повторил он и посмотрел на Агафью Тихоновну, словно приглашая её к разговору, – это решать только тому самому человеку для которого этот миг или эта вечность существует и никому кроме него.

Агафья Тихоновна погладила меня плавником по голове, словно омыла, а золотые капли скатились по моему лицу вниз, упав на зеркальный пол и украсив его причудливым рисунком.

– А потом? Что же будет потом?

Акула еще раз провела своим тугим плавником по моим волосам и сказала:

– Я думаю, следовало бы немного больше уважать тот стыд или ту застенчивость и робость, с которой природа спряталась за своими загадками и манящими неизвестностями, – акула говорила ласково, словно защищая и выгораживая свою добрую знакомую, – природа – женщина, – добавила Агафья Тихоновна, – и уж наверное, она имеет основания не позволять подсматривать за собой. Природа открывает свои тайны только очень тонким и понимающим людям. И уж, конечно, не сразу, не по первому требованию, да и не первому встречному. Природа ничего не скрывает, но свод её правил записан очень высоко. И до этой высоты ещё надо добраться. И добраться, будучи уверенным, что умеешь читать!

– Пусть высоко, но достижимо же?

– Конечно. Место, где находится эта вполне достижимая для человека высота, место, где находятся природные скрижали – место это находится внутри тебя – в твоём прекрасном и неповторимом человеческом сердце, – Агафья Тихоновна кивнула на мешок с надписью «Любовь», который самым что ни на есть волшебным образом оказался в моей руке, но тут же исчез, стоило мне на него взглянуть.

– Но…

– Не надо возражать, – плавник переместился чуть ниже и прикрыл мой рот, – этот свод норм и правил, этот единственный устав, этот природный фундамент вам пока не виден, как не видны и основания, по которым она – природа – поместила его за ширму вашего, человеческого, то есть, усечённого сознания. Поэтому просто поверьте, что он существует. И они тоже.

– Кто – он? – не сразу понял я.

– Фундамент, – медленно проговорила Агафья Тихоновна, – кто же ещё? Существует такой фундамент – есть у природы пьедестал, есть устои, есть опора! Точно так же, как и существуют веские основания этот фундамент скрывать, – добавила она хитро глянув на Артака, – и скрывать по одной простой причине – всё видимое очень легко разрушить. Ведь человечество – с его жадностью, с его неуёмным и ничем не удовлетворимым желанием личного обогащения, с его действиями, направленными лишь на то, чтобы подстроить всё существующее под себя и использовать это всё, опять-таки, для себя лично, – человечество именно так и поступит. Природа прячет своё предгорье, прячет свои основы не по своей жестокой прихоти, но по жесточайшей необходимости – прячет просто для того, чтобы выжить. Ведь что будет, если у дома разобрать фундамент?

– Он рухнет!

– Именно, – подтвердила акула, – именно так, – он рухнет и Ничто не сможет ему помочь!

– Я понимаю.

– Значит вы понимаете и то, что увидеть эти основы, эти столпы мироздания, вам удастся только тогда, когда вы будете абсолютно безопасны для природы, – Агафья Тихоновна повернулась к Артаку и произнесла, как бы советуясь:

– Абсолютно, не так ли? – она смотрела на него и ждала, дракон же, поразмыслив немного, утвердительно кивнул и акула продолжила:

– Да, да, именно так! Абсолютно! Я вполне могу употребить это слово! Когда вы будете абсолютно безопасны для самой природы. Только тогда, когда она будет уверена что вы ей не сможете навредить, – повторила акула и замолчала.