Иллюзия вторая. Перелом

На самом деле это очень просто.

Утолить возникшую жажду можно всего лишь одним мощным глотком воды – испив из родника желаемого.

Но пропадёт она только на определённое время, на одно лишь мгновение – и в этот момент, наверное, невозможно не привязаться к этому глотку, невозможно не стать с ним единым целым, невозможно не слиться с ним воедино!

Невозможно отказаться от своего родства с этим глотком, невозможно отказать ему во власти над собой, потому что даже небольшой глоток воды освобождает от жажды и делает человека чуть более независимым и свободным – свободным хотя бы от этого чувства – желания пить.

А большая свобода, великое освобождение всегда складывается из суммы свобод маленьких, из сложения незначительных, на первый взгляд, независимостей.

Жаждать, желать можно ведь не только воды, но и всего остального – денег, власти, влияния, славы…

Но всё это временно, только временно – вот в чем подвох!

Действие глотка заканчивается, и человек – как наркоман – тянется к бутылке за новой дозой.

Человек сливается с предметом своего желания и ошибочно предполагает, что этот предмет – часть человека. И хоть такое единение туманно и иллюзорно – оно имеет вполне реальные последствия – человек пропадает в привязанности.

Какой тогда выход?

Выход в разделении заранее несовместимого. Вот человек – а вот его деньги, или вот человек – а вот его слава, вот его власть – вот его жажда.

Выход – не комбинировать не комбинируемое, не смешивать то, что не должно быть смешано. Не должно, не может быть смешано, и никогда не смешается в настоящести, но вполне может соединиться в иллюзиях разума.

Настоящее слияние – чистое и вечное – может быть прекрасным и незыблемым только вне времени, только без привязки к любому периоду, к любому промежутку – без привязки даже к любой эпохе.

Слияние может быть прекрасным только тогда, когда потом вам не придется рвать, и рвать по-живому, ибо вы уже соединились – вы стали одним целым, даже если эта целостность живёт только в ваших иллюзиях.

И тогда практически невозможно не испытать то жгучее недовольство, иногда переходящее в злобу, в агрессию, в непримиримость к любому, попытавшемуся лишить вас этого глотка. К любому, кто захочет отобрать ту капельку влаги, которая в ваших мыслях уже и так принадлежит лично вам. К любому, кто в будущем (вот опять – время!) смог бы перекрыть источник этой самой воды.

К любому, даже если этот любой и есть предмет вашей жажды, даже если он – объект вашего желания.

Жажда утоляется слиянием, а слияние вызывает привязанность, которая и приводит к неизбежной боли разрыва – ибо эти глотки, эти «утоления», как правило, очень скоротечны и результат их быстро проходящий. Но если даже вам посчастливится найти такой источник, который бил бы ключом всю человеческую жизнь – он и от этого не перестал бы быть временным.

Только посчастливится ли?

И можно ли назвать это счастьем?

Это скорее проклятие, нежели счастье.

Конечно, жажда может пройти и сама собой, когда прародитель человеческого тела – сознание – погрузит ваше тело в то сладкое, непонятное небытие, из которого оно и вышло – погрузит туда, откуда оно родилось. И было бы вершиной глупости назвать это небытие смертью, однако, так считает сам человек – ведь большинство людей полагают что если они имеют Имя, если обладают Формой – то факт их рождения налицо.

Нет. Факт не налицо. Этот факт ещё не рожден и не существует.

Рождаются лишь избранные – избранные сами собой, а не какими-то мифическими богами. А все остальные – побоявшиеся родиться – так и «живут» – обманывая друг друга, и не могут они по-другому, ибо вся жизнь их – обман, иллюзия, и нет её в реальности – нет и никогда не было! Пшик, а не жизнь!

И любая физическая смерть таких, ещё не родившихся, воспринимается точно такими же, ещё не родившимися, как зло и как великая несправедливость. Более того, они все говорят о своем нежелании умирать.

Они, ещё не рожденные, уже говорят о своем нежелании умирать!!!

Право, это смешно.

Ведь настоящая, истинная смерть – не что иное как сущее и реально существующее благо, но только в свой час, только в своё время. И этот час ещё не пробил, да и никогда не пробьет на этом этапе – на этапе обладания Именем и Формой.

Никакой час, никакое время ещё не настало и никогда не настанет на ступеньке привязанности к Имени, на уровне зависимости от Формы – на этом иллюзорном и временном этапе – этапе, длиною в человеческую жизнь.

Истинно умереть можно лишь истинно родившись, а истинно родиться возможно лишь достигнув следующей за привязанностями станции – станции Существования.

Тогда смерть будет реальной.

Тогда она будет благом.

Тогда смерть будет желанна и только тогда она будет вовремя.

И слово «вовремя» следует читать так – «безвременна», ибо на этапе Существования само понятие времени уходит в небытие.

Родиться телом – ещё не есть рождение – это всего лишь попытка, одна из многих, но всего лишь попытка, а сможет ли эта попытка – определенная, порожденная сознанием телесная попытка – вы – сможет ли данная человеческая Форма достигнуть уровня рождения духа – первого из уровней безвременности – вот это хороший вопрос!

Истинно в этой попытке, в этом броске комка молекул в то, что ещё не рождённый человек нарёк жизнью, только одно – предоставленная этим броском Великая Возможность – возможность родиться, и следующая за ней, возможность ещё более великая – возможность умереть.

Это две святые возможности для тех, кто смог преодолеть тот мост, зовущийся человеком – преодолеть в себе самом, и перейти по нему, перейти по этой временной дороге, перейти из времени в вечность.

Смерть Имени и Формы – смерть человеческого тела сама по себе ничего и не может значить, ибо это бегун, сошедший с дистанции до начала забега – забега, который начинается только в Существовании.

Это карандаш, не написавший ни единой строчки по той простой причине, что он не был никем сделан или заточен.

Это слово, непонятое оттого, что оно не было произнесено и осмысленно.

Да мало ли что это. Нет этого. И оплакивать тут нечего.

Несуществующее плачет по несделанному.

Одни иллюзии, одни химеры, один дым от неразведенного костра.

Но чтобы дойти до Существования, чтобы получить саму возможность истинно родиться, вот тут уже необходимо пройти каждый из всех этих этапов – и арендование Имени и Формы, в том числе, читай – арендование человеческого тела.

Арендование, конечно же, на время, ведь в этом и есть смысл аренды – то что арендовано – должно быть возвращено. Вот вам, между делом, и суть самой смерти человека – это простой возврат арендованного и не принадлежащего ему имущества. Аренда – вот что есть сама человеческая жизнь.

Простая аренда тела, но что важно – тела с живыми и уже лично вашими инструментами – с чувствами, с эмоциями, с возможностями действовать и ощущать, с жаждой и привязанностями и с неизбежными, в этом случае, разочарованиями. И тут кроется один важный нюанс, одна простая закавыка – корову, конечно, можно арендовать, корову можно взять на время, но молоко, которое она даёт – оно уже лично ваше. Глотайте это молоко, не дайте ему скиснуть, не дайте ему пропасть, ведь только правильное использование ваших личных инструментов арендованного вами тела позволит вам достичь станции Существования – и тогда это будет уже не простая аренда – это будет аренда с правом выкупа.

Выкупа истинной жизни у самого Существования. И плата за такую аренду, хоть и посильна абсолютно каждому, но очень высока. Она и есть ваше время, она и есть ваша жизнь, она – вся ваша энергия, она – ваше арендованное, пользуемое и возвращаемое тело.

И тот, кто действительно захочет дойти до реальной, желанной смерти – смерти Будды; смерти, которую не надо будет оплакивать; смерти, которая есть благо – тот должен, просто обязан пройти через всё это.

Пройти через всё без исключений!

И любое схождение с дистанции является не чем иным, как обыкновенной слабостью – самым обыкновенным признанием того очевидного факта, что плата за аренду с выкупом оказалась слишком высока для вас, что вы пока ещё способны только на простое арендование, а значит – не способны ни на что реальное, не способны ни на что настоящее.

Но это не приговор – это этап.

Стремитесь – и станете способны.

Эта дорога тем и прекрасна, что не дойти по ней невозможно. Любой стремящийся, в конце концов, доходит…

Истинная смерть есть не что иное как самоустранение – и это – желаемое упразднение собственных функций за их полной ненадобностью.

Это как упразднение гусиных перьев после появления карандаша. И для всего этого необходимо всего лишь истинно родиться, необходимо отточить свой карандаш, необходимо, получив свой арендованный транспорт, доехать на нем до остановки «Существование», и стоя на ней, сказать – Я ЕСТЬ, Я СУЩЕСТВУЮ, Я РОЖДЕН.

Только в этом случае само время склонится перед вами в почтительном реверансе, и исчезнет навсегда, ибо оно уже не имеет никакой власти над истинно рожденным Человеком…

21

Её Величество Необходимость – этот важный двигатель прогресса – в каждом из существующих этапов – начиная с Неведения и Стремления, продолжая в Сознании, в арендовании Имени и Формы, и вместе с ними – получении в собственность Чувственных опор, в Соприкосновении с этими опорами, в Ощущении их и начале самоощущения, в Желаниях, продиктованных чувствами, в Привязанностях, исходящих уже из Желаний – всё это и определяло моё дальнейшее развитие, развитие моего духа, развитие самого Сознания, которое и предоставило мне эту замечательную Форму – моё человеческое тело – тело, при своём рождении являющееся ничем иным, как неуправляемой и слепой, а точнее, ослепленной формой бытия – формой, которая ещё только должна была родиться, но родиться много позже, родиться уже в Существовании.

И именно оно – Существование – нависло надо мной прямо сейчас в виде грозовой тучи.

Я резко открыл глаза и понял что вокруг меня ничто не поменялось.

Всё тот же зеркальный пол, всё тот же Артак, только делавший вид что спал, и всё та же Агафья Тихоновна, сладко потягивающаяся после сна. Акула наверняка хорошенько выспалась, ибо в моих грёзах (были мои размышления сном или нет – не знаю) я не обращался к своей речи, а обращался только внутрь себя – обращался к своим мыслям, обращался в них самих и приобретал новую для меня форму дракона – таким образом я терял зависимость от человеческого тела, от его временной сути, от его временного несовершенства.

Ах, это сознание – этот невидимый, но вечно присутствующий рядом волшебник, на какие же ещё чудеса ты способно!

Мешок с любовью лежал рядом, он был всё тот же, был всё тем же, но он был другим. Возможно, человеческий взгляд не отличил бы его от него же, но прежнего, однако, обладая уже драконьим зрением, я сразу определил те невидимые моей человеческой форме, но без сомнения, уже наступившие изменения.

Мешок был другим.

Незримо. Неосязаемо. Неуловимо и неопределенно. Тускло, туманно, но другим. Определенно другим.

Неопределённо для человека, но очень даже определённо для дракона.

Я оглянулся.

Артак с любопытством поглядывал на меня, словно ожидал какой-то особенной, необычно-непривычной, возможно, причудливой и специфической, может быть, даже в чём-то сверхъестественной – но определённо самостоятельной, определённо моей личной реакции – реакции человека, достигшего уровня, на котором возможно исполнение, воплощение и осуществление.

Исполнение желаний, воплощение мечты и осуществление намерений.

Артак смотрел на человека, почти достигшего уровня Существования – этого диковинного и странного уровня сознания, на котором возможно абсолютно всё.

Уровня, на котором вода течёт вверх, а камни падают в небо, уровня на котором энергия становится подвластна личности, а сама личность не имеет никакого самостоятельного значения.

Уровня, на котором человек обретает понимание – понимание вечности, понимание бессмертия, уже не личностного – ибо оно попросту невозможно, но бессмертия сущностного, бессмертия того бесконечного и бессрочного, с чем так живо и одновременно намертво соединён каждый живущий человек.

Того, с чем он скрытно соединён, но к чему не подключён автоматически. И подключаться каждому придётся вручную…

Ведь далеко не каждый готов пожертвовать своими иллюзиями, услужливо подсовываемыми ему бытием; далеко не каждый готов отказаться от галлюцинаций и химер, навеянных бытностью; далеко не каждый готов откинуть завесу марева и расстаться с теми призраками и видениями, принимаемыми им за реальность; далеко не каждый готов пойти на всё это ради всего одной, но волшебной возможности подключиться к чудесному источнику, ради возможности влиться в ту единственную, в ту реальную реку настоящей жизни, которая омывает его с момента появления человеческого тела на свет. Далеко не каждый желает стать одной из волн этой реки, и уж совсем не каждый жаждет стать капелькой в огромном, цельном и неделимом океане мироздания – не каждый, нет, нет! Далеко не каждый!

Не каждый, потому что для этого придется сделать шаг вперед и скинуть с себя мешок с насильно навязанными мнениями; потому что придется осознать незначительность всего того, что кажется окружающим значимым; потому что для этого придется уйти в пустыню и высадить там свои растения, а потом там же, в одиночестве вырастить свой сад и собрать свой первый урожай.

В такую пустыню, где будет править кристально чистая мысль, а действия будут ей подчиняться.

В свою собственную пустыню – в порождение своих собственных мыслей.

И существование такой пустыни, её внутреннее рождение – щедрая награда за смелость.

Как же она приветлива с её создателем, как она галантна и дружелюбна, как нежна и миролюбива, как предупредительна и плодородна, насколько она полна жизни, насколько такая пустыня полна существования!

И в то же время, как она разнится с той безжизненной пустошью, которую на этом месте видят другие люди.

Видят, и даже осмеливаются сочувствовать.

Не рассмотреть им, никак не рассмотреть…

Артак смотрел на меня и улыбался той особенной, неуловимой в деталях, неописуемой словами улыбкой – улыбкой подвластной лишь зрелой и искренней, честной и смелой мысли, одним словом – улыбкой дракона – улыбкой, которая уже становилась подвластна и мне…

Я вновь посмотрел на мешок.

Мешок с надписью «Любовь» опять был вывернут, не знаю кем или чем, не знаю когда, но вывернут.

Кем-то и когда-то.

Сейчас я наблюдал изнанку его изнанки, а проще говоря – лицевую сторону мешка. Ведь если вывернуть один раз – мешок ли, человека ли – неважно – мы увидим его изнаночную сторону, не так ли? А если вывернуть дважды? Уж наверное, изнанка сменится опять лицом? Бесспорный факт.

Вот и теперь мешок красовался своей первоначальной, перворожденной – лицевой, а совсем не изнаночной стороной, которую я увидел, впервые взяв его в руки.

Тогда я заприметил, что сам мешок охватывает своим нутром всё окружающее пространство и то что сама любовь, должно быть, хранится снаружи, а не внутри, как предполагала концепция мешка. Тогда же у меня мелькнула непроизвольная мысль – а что же тогда внутри? Что скрывал этот мешок в своей темной, недоступной взору глубине?

Наверное, в середине него было именно то, чему изначально место определено за пределами – тела ли, мешка ли – неважно…

Что же это могло быть?

Может быть, отпустив на волю или выпустив из своего мешка свои же собственные честность и искренность, достоинство и благородство, своё прямодушие и свою добросердечность, свою неподкупность, добросовестность, правдивость и, конечно же, принципиальность – выпустив всё то, что не следует прятать внутри себя, а тем более, не следует там хоронить – выпустив всё то, чье прямое назначение – созидать идеальный мир, возможно, только предоставив этому волю, я смог обрести эту поистине волшебную возможность, смог добыть это мистическое, загадочное, фантастическое свойство – черпать и сохранять саму любовь?

Черпать и сохранять в той магической таре, уже уготованной ей самой природой – в своём бесконечно вместительном человеческом сердце?

Может быть, так?

В таком случае я сам был тем, кто вывернул мешок наизнанку – вывернул, не прикасаясь к нему руками, вывернул силой своей мысли, вывернул навсегда, без временного срока – бесповоротно вывернул. Навечно. Насовсем…

Вывернул и, тем самым, сделал мир чуточку правильнее, чуть аккуратнее и, может быть, даже немного надежнее. И уж точно – сделал мир проворнее и резвее во всех его делах, сделал его стремительнее и строже. Одним словом – сделал его подлиннее.

Может быть так? Что ж, вполне может быть…

Слово «Любовь» тускло поблескивало на потрепанной мешковине, и теперь всё было так, как должно было быть с самого начала. Было именно так, как необходимо.

Мешок стал простой тарой.

Правильной тарой.

Чистой и вместительной, человечески понятной тарой.

И в эту тару можно было собирать всё что угодно.

И, конечно же, в ней можно было хранить и саму любовь.

Возможно, моё сердце – бесконечно вместительное человеческое сердце и было этим живым мешком?

Возможно, именно его я держал сейчас в своих руках?

Возможно, именно оно – ещё недавно вывернутое наизнанку беззвучно трепыхалось на ветру, мне непонятном и, соответственно, неподвластном?

Возможно ли такое?

Ведь если это было так, то…

Всё, что находилось в нём до моего путешествия, всё, что накопило моё сердце в то изнаночное время – во время «ТОГДА» – всё это было снаружи, было на всеобщем обозрении, и не было защищено ничем – не было защищено даже моей плотью!

ТОГДА всё содержимое моего сердца – как содержимое вывернутого наизнанку мешка – плескалось в открытом и подвластном всем, но не подвластном мне самому пространстве – оно обнажало меня, обнажало мою суть – а значит, делало уязвимым, ранимым – делало из меня подранка.

Подранок – это зверёк, в которого попали, но не убили до конца. Это раненое и несчастное животное, физически уже готовое к гибели, но всё ещё цепляющееся за жизнь.

Это животное, а значит – это существо, не ведающее будущего – существо, живущее только в одном мгновении и, следовательно, не осознающее того, что смерть придёт вот-вот, совсем скоро, не осознающее того, что она уже в пути, что ей уже известен точный адрес.

И временной и пространственный.

Ей известна ваша одна, последняя, телесная координата.

В реальности этого зверька, этого подранка, и в моей собственной – ещё недавно вывернутой реальности – в реальности «ТОГДА» присутствовала только одна сплошная боль, боль настоящего – глубочайшая, мощнейшая, непрерывная и непрекращающаяся боль – мучение, сосредоточенное в одном единственном моменте – моменте, подвластном нашему общему осознанию – моему и этого несчастного зверька – и этот момент длился вечность.

Подранок – раненый зверёк, лишенный своих природных ВОЗМОЖНОСТЕЙ, зверёк целиком и полностью зависящий от действий человека, его ранившего; зверёк, чье сердце сжимает холодная рука охотника – сжимает сильно, властно – выдавливает из него всю кровь и краску, выдавливает саму жизнь.

Сжимает, обескровливая его лицо и дыхание…

Жёсткая рука, изменяющее ВЫРАЖЕНИЕ уже и так бледного лица.

Рука, диктующая лицу чувства и эмоции.

Рука, перечеркивающая инстинкты.

Рука, противоречащая самой жизни.

Рука – власть, рука – смерть, рука – чужая воля.

Подранок – зверёк, не ведающий будущего, а значит и лишенный его.

Подранок – зверёк, лишённый всяческой надежды – этого мощнейшего подпитывающего человеческого чувства.

Подранок – зверёк, ещё не убитый до конца, ещё живой, но впереди него только смерть, которую он даже не в состоянии осознать, ибо не ведает о её существовании.

Подранок – человек, лишённый человеческого. Человек-зверь, человек-животное, человек – не человек.

Может быть, вся моя боль, весь страх, вся ненависть, все переживания и надежды, накопленные ранее и свободно витающие в окружающем пространстве вывернутого наизнанку сердца, может быть, они и не позволяли мне взять свою судьбу в свои же руки?

Может быть, так оно и болталось всё время ТОГДА, путешествуя по чужим судьбам и жизням?

Возможно, так оно и продолжало бы менять хозяев, не даваясь лично мне, ибо как я мог схватить то что снаружи? Как я мог овладеть тем, что находилось вне меня?

И как я мог наполнить то, чего не держал в руках?

Как?!

Как? Каким образом?

Может быть, только сейчас пришло то самое – настоящее время СЕЙЧАС, появилась та самая – настоящая энергия – энергия созидания?

Возможно, пришло время стать властелином собственной судьбы, превратиться в хозяина собственных мыслей, может быть, только сейчас возможность наполнить своё собственное сердце перешла в новый статус?

Возможность стала НЕОБХОДИМОСТЬЮ.

А именно необходимости диктуют миру свои правила. Необходимости и устанавливают эти правила и устанавливают их жёстко и безапелляционно.

Возможности всего лишь случаются, а необходимости происходят неотвратимо.

Возможности можно и не заметить, а необходимости придется пережить.

Все до одной пережить, ибо они и есть – закон.

Закон, по которому ходят и люди, и животные.

Закон, по которому растут деревья и существуют камни.

Закон. Настоящий, а не выдуманный человечеством Закон.

Значит ли это, что всё уже пережитое мной или кем-нибудь другим также было НЕОБХОДИМОСТЬЮ?

Да. Тысячу раз да. Я был уверен в этом как никогда.

Необходимость привела меня туда, где я сейчас.

Необходимость заставила мои мысли вывернуть наизнанку свой мешок, и уже они сами поставили с головы на ноги целый существующий мир.

И сейчас, насущные необходимости уже жёстко диктовали мне мой новый диктант, а моя рука послушно выводила знакомые буквы – довольно выплескивать, пришло время сохранять.

И делиться только тем, чем считаешь нужным и только с теми, кто достоин, кто поймёт. Пришло время мудрого хозяина – хозяина собственного сердца – хозяина рачительного и заботливого, хозяина кропотливого и прилежного – внимательного, аккуратного хозяина собственной судьбы и жизни.

Пришло время АРХИТЕКТОРА, а не рабочего на чужой стройке.

Пришло НАСТОЯЩЕЕ время и одарило меня самой настоящей энергией созидания.

Но куда же делось всё то, что так бездумно плескалось снаружи ДО этого времени? Куда делись боль и разочарования? Куда подевались страх и ненависть? Где теперь нашли своё пристанище мучения и обиды?

Конечно же, они были тут, в этом самом мешке – в крепко сжатом в моей руке мешке с любовью. И это было справедливо и очень верно, ибо были они точно таким же порождением любви, как и всё остальное.

Они были концентратом любви, её выдержкой, экстрактом, но никак не противоположностью. Противоположность любви – лишь её отсутствие, то есть, равнодушие.

Всё остальное – Она.

Только теперь они лежали тихонько, иногда неслышно трепыхаясь и напоминая о себе в нужный момент – лежали и уравновешивали всё то, что я осознанно, цинично, бесцеремонно и беззастенчиво подчинял своей, теперь уже практически всесильной и могучей воле – подчинял, выпуская в окружающий меня мир.

Мир – как спелое яблоко с восхитительно-поздним, осенним ароматом.

Теперь я высвобождал лишь ОТСУТСТВИЕ того, что могло бы испортить этот аромат, выплескивал неимение того всего, крепко запертого в моём сердце – и это было отсутствие страха, отсутствие боли, отсутствие разочарования.

Это была главная информация окружающему миру – он в безопасности, ибо то единственное, что могло ему навредить – взаперти.

И к этому ОТСУТСТВИЮ ожиданий и понуканий мог прикоснуться каждый.

Каждый, без исключения.

Но дотронуться до истинного наполнения моего мешка, прикоснуться к СОЗИДАЮЩЕМУ началу мог лишь тот, кто достоин – мог лишь КАРАБКАЮЩИЙСЯ на свои собственные скалы.

Мог только избранный.

Мог тот, кто готов.

Ибо знание, подаренное человеку без выстроенного фундамента собственного здания; знание, пожертвованное рабочему чужой, не твоей стройки; знание, брошенное в лицо ещё несостоявшемуся АРХИТЕКТОРУ, – такое знание, как кипяток, обжигает и ранит. А иногда и убивает – настолько сильны могут быть ожоги и ранения.

Знание – как лекарство – должно быть строго дозированно.

И необходимую дозу определяет врач, предварительно взвешивая её на аптекарских весах. Ошибка, даже самая незначительная, здесь недопустима, ибо в недостаточном количестве знание пройдет мимо цели, и вскоре покинет организм с потом и мочой, а в сверх дозе – отравит и убьёт пациента.