Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко

– Галина Ивановна Разина. Директор и биолог.

– Колодин Николай Николаевич. Студент и историк, – отвечаю в такт.

Она улыбнулась:

– Судя по ответу, думаю, сработаемся.

– Я тоже на это рассчитываю, но не хочу обманывать: работаю, пока учусь, и год после.

– Чего загадывать, поживем, увидим. Вы, наверное, покушать хотите. Можете сходить в нашу чайную. Она, как выйдете, прямо напротив школы, голубенькая такая.

Чайная находилась на втором этаже, куда мне пришлось подняться по лестнице с затертыми ступенями и шершавыми перилами с облупившейся коричневой краской. Огляделся. Зал со столами, стойка с выдачей еды, будь то обед или простая закуска в виде винегрета. Там же бочка с пивом и бутылки «перцовой». Немногочисленные посетители навеселе, кучкуются и воркуют про свое. Я вспомнил о скрипящей и крутой лестнице и подумал, что, наверное, не один из посетителей чайной скатывался по тем ступенькам кубарем.

Заказал полный обед: борщ, макароны по-флотски, компот. Подносов не было. Выдавали обед по частям и начали почему-то с макарон. Отнеся их на ближний к стойке стол у окна, отправился за борщом. Возвратившись, увидел нестарого еще мужичка в шапчонке, с аппетитом поедающего моё второе. Чтобы не лишиться и первого, за компотом не пошел, отложив «на позже», и принялся за борщ. Он явно не чета нашему институтскому, густой, наваристый и с хорошим куском мяса. Испив компот с куском белого хлеба, вроде даже наелся и в школу возвратился сытым, хоть несколько и удивленным случившимся. Но предпочел не распространяться.

Поселили меня в домике рядом со школой, у двух славных стариков Алексея Михайловича и Софьи Васильевны Казанских. Как потом выяснилось, старушка прекрасно готовила, а старик стал моим наставником и учителем. Софья Васильевна на мой вопрос, сколько стоит жилье, ответила:

– Если со столом, то 40 рублей. Но можете брать продукты в магазине, самовар утром и вечером будет на столе. А пообедать можно в чайной. Упоминание о ней моментально трансформировалось в сознании с неполным обедом без макарон, и я поспешил согласиться:

– Конечно, со столом.

И ни разу не пожалел.

Тут я увидел, что дед взялся за ведра и, кряхтя, потянулся за коромыслом. Мне, в Чертовой Лапе перетаскавшему на коромысле сотни килограммов навоза за пять-семь километров от наших тощих грядок, видеть это тошнехонько. Потому быстро выскочил на улицу и еще на крыльце решительно забрал ведра:

– Вы только покажите, куда идти.

Дед согласился охотно, хоть и с некоторым сомнением. Я понимал его: нести воду на коромысле не так легко, как думается. Без навыков ведра будут раскачиваться и расплескиваться, донести удастся вряд ли половину. А тут молодой парень, не девушка, да еще и горожанин.

Воду, оказывается, брали в речке Туношенке, спуск к которой напоминал слаломную трассу. Осторожно спустившись, я поднимался, боясь поскользнуться, упасть физически и в глазах деда морально. Выстоял.

– Теперь о воде не беспокойтесь, только с утра напомните, сколько ведер надо.

Проблема воды являлась для стариков настолько тяжелой, что, взяв на себя эту ношу, я навсегда снискал их расположение, если не любовь.

Пока ходил за водой, из школы стали стаскивать мебель и оборудовать мое жилье: видно, приглянулся я директорше.

Забыл сказать, что дом Казанских, наверное, самый большой из частных домов Бурмакино во владении одной семьи. Думаю, дом ставили вместе со школой для учительских нужд. Одних труб на крыше семь. А уж окон только по фасаду пять – до крыльца и два – после него.

Вид из окон потрясающий. Прекрасная белокаменная ажурная ограда, протянувшаяся на добрую сотню метров только по стороне улицы. Она опоясывала сельский храм с прилегающим кладбищем. Храм, даже будучи заброшенным, выглядел величественно и строго. Кресты покосились, но все пять куполов на месте. Удивило отсутствие колокольни. Подробности узнал позже.

В моё распоряжение выделили огромную комнату в три больших не деревенских окна. Но хороша она была не окнами, хотя и ими, конечно, все-таки днем очень светло. Примечательна она оказалась просторной лежанкой, высотой с метр, пожалуй. Сама огромная печь располагалась на кухне, а по задней стене её вывели в соседнюю комнату, то есть ту, которую мне определили. И сама задняя стена печи, и собственно лежанка покрыты белым кафелем с голубоватым рисунком голландского письма. Или под голландское.

Меж тем из школы с помощью старшеклассников притащили громадный старинный диван с валиками и верхней полкой во всю его длину. Кожаный, с пружинами, только что перетянутыми, он был хорош и днем для чтения, и ночью – для сна. Рядом с диваном поставили вычурную, массивную, явно трофейную тумбочку из хозяйской комнаты. А на неё – пожертвованный мне дедом шикарный ламповый германский радиоприемник «Телефункен». Нет, не ошибся я насчет тумбочки, какие-то трофеи дед сумел в свое время прикупить. И этот приемник. Он был громоздок, высотой не меньше самой тумбочки, но говорил очень чисто, громкости хватало бы и на улицу. Но главное – он хорошо брал зарубежные радиостанции. По ночам я частенько ловил Би-Би-Си, слушая новости не в нашем изложении. Интересно и волнительно. Но гораздо чаще ставил стрелку шкалы на Варшаву, вещавшую без помех, где каждый вечер передавали мелодии зарубежной эстрады. Так еще в 1963 году я почти каждый вечер слушал Битлзов, Роллинг Стоун, Луи Армстронга…

Через несколько дней убранство комнаты дополнили письменный стол и три стула со спинками, обтянутыми коричневым дерматином. К столу я уже сам из учительской прихватил красивую настольную лампу с зеленым абажуром.

Приключения, начавшиеся в чайной, на том не кончились. В школе мне сказали, что вечером в клубе состоится вечер, посвященный Дню Советской Армии, с танцами. Проводить меня до клуба взялась пионервожатая Екатерина – чернявая хохляцкого типа дивчина. А может, и не взялась, может, ей Галина Ивановна поручила деликатную миссию. Не знаю. Но Катя со своим озорным взглядом мне понравилась, весь вечер я танцевал напропалую и только с ней. Веселил разными подробностями студенческой жизни. Домой возвращались вместе, веселые, довольные вечером и друг другом. Распрощались у моего крыльца с обещаниями и надеждами на завтрашнюю встречу.

Далее – как в песне: «А наутро всё село, всё село узнало…» Кроме меня. Первый урок первого рабочего дня начинался ровно в восемь и подряд три урока. Для начала тяжеловато, и домой на обед я возвращался изрядно потрепанным.

А за обедом дед огорошил вопросом:

– Ты, Коленька, никак жениться решил?

– Не понял. С какого это перепуга?

– Ты вчера в клуб ходил?

– Ну, ходил.

– С Екатериной пришел?

– С ней.

– Танцевал тоже с ней?

– Ну, да.

– И провожал её?

– Естественно.

– Под ручку шли?

– Так скользко же.

– Не в этом дело.

– А в чем?

Дед обстоятельно и не спеша обрисовал мне ситуацию:

– Здесь, Коленька, не город. Здесь все на виду, а уж учитель, можно сказать под постоянным и неусыпным контролем. Не улыбайся, потом поймешь. У нас ведь, если парень взял девушку под руку, так и не выпускает до самого венчания. Кстати, у Екатерины есть парень еще со школы, работает в артели (так дед по старинке именовал местный завод металлоизделий), и он рвался тебя «пощупать», только не дали ему. Поэтому давай договоримся, если серьезных намерений в отношении наших барышень нет, на танцы не ходить, а лучше вообще забыть о них. В магазин тоже ни ногой, всё, что надо, я куплю, ты только скажи. Чайную обходи стороной

– Но там, говорят, всегда свежее бочковое пиво.

– Потому и обходи, а в воскресенье вместе идем в баню. Ты ведь домой вроде не собираешься.

– Нет.

– Вот и славненько.

Поход в баню, находившуюся в противоположном конце довольно протяженного села, дед превратил в неторопливый и обстоятельный рассказ о селе, встреченных селянах, с которыми он раскланивался снятием шапки с головы, и местных традициях.

– Обрати внимание на лошадь, едущую нам навстречу.

Я обратил. Удивило, что все трое, сидевшие в санях, поздоровались громко и также со снятием головного убора. При этом, не моргая и не опуская глаз, рассматривали нас. Внимательный осмотр продолжился и после того, как мы разминулись, просто те в санях развернулись и смотрели не на дорогу впереди, а на нас, оставшихся позади.

– Ты считаешь, что они на нас смотрели?

– Конечно.

– Нет. Они смотрели исключительно на тебя. Они знают, что у Казанских поселился новый учитель, а раз я иду в баню, – он тряхнул своей сеткой с бельишком, – значит, рядом не случайный попутчик, его бы они сразу признали и потеряли интерес, а новый учитель. Учитель же на селе – фигура!

Впоследствии мне не раз пришлось убеждаться в справедливости его слов. В бане дед удивил меня не только могучим своим телосложением, но и тем, с каким наслажденьем предавался банным процедурам. Укрывшись в парилке, не выходил долго. Настолько, что я забеспокоился. Понесся туда, оставив тазик без присмотра. Дед на верхней, самой жаркой полке угадывался своим астматическим пыхтеньем. Кинулся к нему. Он встретил вопросом, показавшимся мне, озабоченному его самочувствием, неуместным:

– А тазик где?

– Да в зале, где еще?

– Э-э-х, долго же ты будешь постигать тайны бурмакинского бытия, – витиевато завершил он.

– А в чем дело-то?

Дед сполз с верхней полки задом, таща за собой свой тазик с мылом и мочалкой.

– Ну, пошли.

В зале уже и место наше заняли, и тазик мой увели.

– Что ж, будем мыться из одного и обливаться по очереди, – печально заключил Алексей Михайлович, пристраиваясь на каком-то кусочке лавки у стены в самом углу.

Мне места не нашлось, и домывался я стоя, размышляя о постигших меня за столь короткий промежуток времени неприятностях. Вроде вполне деревенский, даже хомут на лощадь могу надеть, а тут опростоволосился, враз да не раз… И сколько впереди подобных сюрпризов?

Дорогие мои старики

О Софье Васильевне ничего особо не вспоминается, потому что общался с ней мало. Была в ней некая подспудная надменность что ли, выражавшаяся в некоем её отдалении от собеседника при обсуждении даже самых бытовых вопросов. На гладком лице всегда снисходительная полуулыбка из тонких подкрашенных губ. Наверное, знал какие-то биографические подробности, да забыл. Фигура статная, лицо породистое, практически без привычных в её возрасте морщин. Седые волнистые волосы аккуратно уложены и скреплены сзади замысловатым гребнем. Походка неспешная. Голос требовательный, требующий неукоснительного исполнения и повиновения. Дед, как взял её в молодости одной лихой атакой, так до сих пор и не может поверить в свою удачу. Любит безумно и повинуется беспрекословно.

Она из семьи зажиточной, с гимназическим, еще дореволюционным образованием. Конечно, долгие годы советской власти не могли не наложить отпечатка, но порода нет-нет да сказывалась то в реплике какой, то в неожиданных воспоминаниях, то в суждении о людях и событиях. Одним словом, не простой оказалась моя квартирная хозяйка и повар по совместительству (готовила, кстати, отменно) гражданка Софья Васильевна Казанская.

Что касается деда, то с ним потом мы столько обо все переговорили, что жизнь его у меня как на ладони.

– Я ведь не всегда был такой. Сонюшка, принеси наш альбом.

Листаю толстые страницы старого с серебряными застежками альбома и вижу их молодыми и красивыми. Она загляденье, а уж он, и слов нет. Высокий, под два метра, широкоплечий, русые волосы в крупных кудрях перехвачены надо лбом лентой, аккуратные усы и бородка, внимательный взгляд светлых глаз. А вот он в гриме, играет одну из главных ролей в спектакле по пьесе А.Н.Островского, поставленную местным народным театром. Нет, он способен был увести под венец не только Софью Васильевну, а и невесту более состоятельную, да приглянулась именно она.

– Я ведь, как и ты, Колюшка, (он с самого начала, точнее после похода за водой, так звал меня) по образованию учитель.

Поднимаю изумленные глаза.

– Да. Только выучился не в учительском институте, а в семинарии.

– Разве в семинарии не попов готовили?

– Попов, – он морщится, – правильно сказать – священнослужителей. Да, их тоже. Но если ты не возжелал принять сан, то получал свидетельство, позволявшее работать учителем в начальной школе.

– Я и не знал.

– Да вы многого не знаете, а то, что знаете, не всё правда. Вот, например, что, по-твоему, значит трактир?

– Место, где пьют, гуляют, деньги швыряют.

– Э-э-х. Еще скажи грязные столы, дым коромыслом и гулящие бабы на коленях.

– Разве не так?

– Совсем не так. В Ярославле трактиры, за исключением, может, тех, что при постоялых дворах, были местом, где практически вино и не пили. Так, пива разве бутылку за вечер. В основном чай. Чистота и порядок исключительные. Чуть кто громко говорить начнет, тут же подойдут и попросят унять голос. Не уймет, вынесут на улицу, как миленького. В каждом трактире два зала. Один – обеденный, другой – для культурного отдыха и обязательно с бильярдным столом, а то и двумя. Можно партейку сгонять, а можно просто в кресле посидеть с газетой свежей.

Но меня больше интересуют не трактиры, а сама семинария, та самая, где мы устраивали в Актовом зале танцевальные вечера. И я спрашиваю именно об этом. Дед надолго задумывается, возвращаясь мысленно в далекое прошлое.

– Строго было?

– Очень. Жизнь семинаристов приближалась к монашеской. В половине шестого утра сбор на общий братский молебен, после которого завтрак и занятия, занимавшие весь день за исключением двух часов на обед и послеобеденный отдых. Время до ужина посвящалось подготовке домашних заданий, после ужина – вечерние молитвы и сон.

– Каков возраст семинаристов?

– Ребята от 12 до 18 лет. Все время под неусыпным круглосуточным присмотром со стороны инспекторов и их помощников, а также старших семинаристов, определенных для того руководством семинарии.

– А с дисциплиной как?

– Особых нарушений не было, ведь основной контингент – сельские поповичи, бедные и смиренные, больше всего боявшиеся вызвать гнев. Но были и ребята городские, немало ярославских. Те могли и покурить, и в город убежать.

– А вы бегали?

– Не раз.

– И куда, если не секрет?

– В трактир. Я неплохо играл в бильярд и использовал каждую такую возможность для пополнения своего тощего кошелька.

Дед улыбнулся, вспомнив, видимо, какой-то приятный эпизод из бурсацкой молодости, которым не спешил делиться.

– А как с девушками? Свидания были.

– Нет и нет, вот что исключалось семинарской жизнью полностью и категорически. Наказание в таком случае одно – исключение.

– А за другие провинности?

– За каждое нарушение своя кара: опоздание – 12 поклонов, дурное поведение в трапезной – 25 поклонов, курение – 50 поклонов. Не разрешалось читать литературу по собственному выбору, посещать театры, общаться с «девицами», одеваться по-светски, то есть носить пальто, картуз, шляпу; нельзя стричься по моде.

– Чему учили семинаристов?

– Обучение делилось на три двухгодичных курса: риторский, философский и богословский. Основные предметы соответственно: риторика, то есть искусство речи; философия, богословие, церковно-библейская и гражданская (всемирная) истории. Семинария, что бы теперь ни говорили, готовила людей очень грамотных. Выпускники при желании без труда поступали в университеты. Преподавались также физика, математика и языки: из древних – греческий и латинский; из современных – английский, немецкий, французский. А в нашей ярославской семинарии еще и крайне трудный древнееврейский язык. Учитывая, что большинство выпускников – сельские священники, дополнительно давались основы агрономии, землеустройства и даже медицины, дабы священник мог оказать первую помощь.

– Всего сколько предметов?

– Ни за что не догадаешься – 25!

– Многонько.

– Нагрузку порой не выдерживали и прилежные ученики, попадали во «второгодники».

– Если так тяжело учиться, почему шли?

– Бурсаки – дети священнослужителей, к тому же сельских, то есть крайне бедных и многодетных. А духовная семинария брала их бесплатно с полным содержанием. И что еще немаловажно: семинарист необязательно должен стать священником, мог и учителем, а мог и в университет поступить. Из стен нашей семинарии вышли 17 будущих архиереев, в числе которых один митрополит; 5 архиепископов и 9 епископов. Многие известны далеко за пределами России: епископ Иоасаф, приведший в православие индейцев Аляски; иеромонах Адриан, автор известнейших поучений; протоиерей Евгений Попов, миссионер в Великобритании. Ты, наверное, и имен таких не слыхал?

– Не слыхал, – соглашаюсь я. – Ну, а дальше как жизнь складывалась?

– Давай перекурим. Бери мою «Звездочку».

– Спасибо, у меня сигареты.

Затягиваемся, молчим.

– Как ты мелко пишешь, еще бы зрение не испортить. У меня зрение не чета, и то не разбираюсь. А почерк в семинарии ставили красивый. Если кому потребно какую бумагу написать, ко мне шли. Но как руку повредили, всё…

Дед смотрит на свою правую руку. Здоровая мужицкая рука с двумя отсутствующими пальцами и какими-то шишками на костяшках пальцев уцелевших..

– Что с руками?

– Эта, как с коня сшибли, шашкой мышцы от плеча перерубили. Пальцы кони отдавили. Кости еще целы были. Но врач сказал: «Чего им торчать не сгибаясь, только мешают, давай отрежу». И отрезал. В 12 километрах от Варшавы дрались мы тогда. Потом попали в тыл. Дома прикрепили меня к артели военнообязанным.

– Дома – это в Бурмакине?

– Да.

– А что в артели делали?

– Всю металлическую часть для кавалерии, даже лично для Ворошилова полный комплект изготовили.

– По собственной инициативе?

– Конечно. Письмо от него получили с благодарностью. Потом работал в кооперативе. Потом опять в артели. Потом в райфинотделе. В войну забрали меня, но скоро вернули. Народу на селе никого нет. Поставили председателем колхоза. В той должности тянул лямку двенадцать лет, пока на пенсию не вышел. Все двенадцать лет не ложился раньше полуночи, пока гимн на ночь не проиграют. А в три утра уже на ногах. Идешь за конем в конюшню. Мужиков нет, земли больше тысячи гектаров, и на всё про всё 22 бабы. Мальцов сажали за руль грузовиков.

А уж как с райкомовскими партийцами ругался! Приедут, то сена им дай, то барана. Если, говорю, для государства, можно и последние 100 грамм из колхоза отдать, а для вас лично ничего не будет. Дармоеды! Зло таили. Я ведь всю войну в райком ездил с портфелем, в котором пара чистого нижнего белья, мыло, бритва, немного еды. Потому что не знал обратной дороги, то ли домой, то ли в тюрьму. Прокурора натравили. Все время грозился посадить. Ох, и ненавидел меня. Каждый месяц в последний день являлся, дела проверял, искал, за что зацепиться, к чему придраться? Ищи, говорю, все равно не найдешь ничего. К моим рукам не одна копейка чужая не пристала, не говоря уж о колхозной. Все равно, бубнит, найду. Не успел. Самого посадили.

Как же тяжело было! Приедет секретарь райкома партии. План-то мы выполнили. А он давай требовать дополнительно то в фонд фронта, то в фонд беспризорных, то еще в какой-нибудь фонд. Смотришь, бабы работают, работают, и получается зазря: всё придется сдать. И их жалко, и винить некого, потому что понимаешь: для государства это. А с секретарем ругались, жуть. Когда уходил, все в один голос: «Алексей Иванович, лучше вас в председателях никого не было и не будет».

Любил порассуждать о политике. Читал газету «Известия» от начала до конца. Всю! Однако здравые рассуждения уживались у него с мнениями, мягко говоря, сомнительными:

– За что уважаю де Голя, за честность. Пригласили его в Женеву на совещание глав 18 государств. Наотрез отказался. «Ни к чему,– говорит.– Одна болтовня». И верно. Сто заседаний по разоружению, и никакого толку. Уж сколько наши шли на уступки, и хоть бы что изменилось. Э-э-эх! Да что говорить, доллар, он и есть доллар.

Вспоминая деда, нахожу его очень похожим на таможенника Верещагина из фильма «Белое солнце пустыни». И внешне: та же стать, широко развернутые плечи, крупная голова в спутанных седых волосах, с мудрыми и чуточку грустными глазами. И внутренне: та же настроенность, при которой не за себя, «за державу обидно». А потому почитал Сталина. Сколько бы ни говорил о культе личности, о репрессиях, у него всегда наготове аргумент: «Он державу с колен поднял». Хрущева не то чтобы презирал, но не уважал, считая человеком поверхностным и глупым.

– Смотри, Колюшка, что это ушастый вытворяет.

Он почему-то не на лысину Хрущева, как все, обращал внимание, а на уши.

– К чему нам раздрай с китайцами. Мао-цзэ дун – не дурак, и пальца ему в рот не клади, с ним говорить надо уважительно и жить мирно. Сталин мог, а этот нет…

Когда вышел совсем уж подхалимный фильм «Наш любимый Никита Сергеевич», дед сразу оказался среди тех, кто считал: либо это не наш любимый, либо наш нелюбимый…

После отстранения Хрущева от власти Софья Васильевна разохалась, как жить будем? Он прервал её решительно:

– Как прежде, во всяком случае, не хуже.

Дед ошибся, но незначительно. Жить стали не по-прежнему, а по-брежнему, как тогда говорили.

Вообще о политике он поговорить любил, и говорили мы подолгу во время долгого вечернего чаепития. Главная тема разговоров тогда – размещение наших ракет на Кубе. В оценке разошлись. Он считал договоренность с Вашингтоном предательством по отношению к Фиделю, я же благодарил судьбу за отведение смертельной угрозы. Иногда в наши рассуждения о политике вмешивалась Софья Васильевна, всегда норовившая оказаться правее правого.

С моим прибытием споры велись и вокруг убийства в Багдаде просоветского лидера Ирака Касема. Чуть ли не в первое же утреннее чаепитие Алексей Михайлович спросил, что я думаю по этому поводу?

– В общем, чего-то подобного следовало ожидать, – ответил я скромно.

– Да! – дед удивленно посмотрел на меня поверх очков, съехавших на кончик носа.

– Так получилось, что в прошлом году в Москве я жил в общежитии с братом ближайшего соратника Касема…

Очки у деда свалились с носа окончательно, хорошо что не в чашку с чаем.

– Колюшка, не томи старика, расскажи подробнее.

Я и рассказал максимально подробно, исключив, правда, упоминание о винном гурманстве и наших попытках приобщения араба к русской реальности.

«Казанский» двор

После ужина сел за книгу, не успел прочесть и нескольких страниц, как за дверью раздался истошный вопль Софьи Васильевны:

– Лёша, Лёша, нашего Бишку паралич разбил.

Дверь из хозяйской половины открылась не скоро, но с большим грохотом. Алексей Михайлович протопал на кухню.

– Что случилось, Сонюшка?

– Бишка не ходит. Сидела я, значит, за столом, вдруг он выскочил из-под кровати, а идти не может.

Бишка – беспородная, не очень крупная, симпатичная собака, с крупными кудрями шоколадного цвета, желтыми подпалинами, большими мягкими ушами и умной выразительной мордашкой. Хитрый донельзя. Он в это самое время, тяжело дыша, смущенно вилял хвостом, оправдываясь за устроенный им переполох, который привел в расстройство обожаемых хозяев.

Алексей Михайлович протопал к двери:

– Иди, Бишка, иди.

– Лёша, да куда же ты его на улицу…

Меж тем Бишка спустился по ступенькам крыльца на землю и крутился у открытой в дом двери.

– Лёша, – продолжила своё Софья Васильевна, – куда же ты с ним на улицу, ему, наоборот, домой надо.

– Ну, иди обратно, иди, – согласно закивал дед.

– Лёша, ему обратно не подняться.

Алексей Михайлович молча берет собаку на руки и несет в дом, прижимая к груди, как малого ребенка, осторожно и нежно. Опустил на пол. Бишка тут же нырнул под кровать. Самостоятельно опять же.

Подавлен случившимся и я, успев привыкнуть к Бишке.

А утром, как ни в чем не бывало, Бишка пошел со мной на речку за водой. Он не просто любил, обожал этот неторопливый поход. Стоит только загреметь ведрами, он уж тут как тут, умильно смотрит в глаза, виляет хвостом… По дороге к Туношенке, как обычно, гонял кур, обнюхивал заборы, лазал в дыры под крыльцами встречных домов. Одним словом, был в настроении.

В девять часов вернулся из школы после первого урока. Софья Васильевна в слезах, седая голова дергается, как всегда при сильном волнении:

– Николай Николаевич, (она всегда обращалась ко мне так) Бишка пропал.

И столько горести в её словах. Стараюсь утешить, да и не верю я в такое исчезновение хитрющего пса.

– Ничего, найдется, он совсем недавно ходил со мной за водой.

– Так недавно. А сейчас нет его. Вы знаете, я думаю, он почувствовал свой конец и убежал в в лес умирать, умные собаки всегда так делают.

– А по-моему, он просто гуляет где-то. Если бы вы видели, как он ходил со мной на речку. Кур всех по пути разогнал и вообще вел себя нахально.