Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко

Из павильонного зала можно было пройти в несохранившийся Зимний сад. Уцелел примыкающий сад Висячий, первоначально именовавшийся «Садик Ея Величества при Зимнем каменном дворце». В годы Великой Отечественной войны в нем развели огород. «Блокадные грядки» помогали сотрудникам музея пережить голод. После войны в саду вновь зацвели цветы, зазеленели кусты и деревья…

Каждое утро, как на работу, я ехал сюда. Гладил ноги атлантов у главного входа и мимо них – к кассе. Бродил один без экскурсовода, лишь иногда присоединяясь к той или иной группе. У одиночного посещения свои преимущества. Это особое место, со своей красотой и аурой. Кругом величественная классика: от древнего Египта до античности, от средневековой живописи до импрессионизма. Завидовал питерцам настолько, что решил перебраться сюда. Маша отреагировала мгновенно:

– Конечно, только тебя и не хватает.

Увидев мою растерянность и обиду, добавила:

– Мне не хватает.

Возможность для переезда одна – перевод в местный педагогический институт имени А.И.Герцена. Писать заявление, чувствуя за спиной тяжелое дыхание Симы, не решился, сделал это в приемной ректора.

Он прочел заявление, поинтересовался оценками, спросил только, есть ли где жить? Ответил, что есть, имея в виду Симу с Витей, точнее, их комнату. И это-то угнетало, ибо они о моем желании знать ничего не знали. Одним словом – авантюра.

Распорядок дня у меня был железный. Встаю в восемь, завтракаю все той же яичницей с колбасой либо кашей пшенной и ухожу, получив от Симы рубль. Билеты за свой счет. Обедаю в городе. Обычно это десять пончиков и пара стаканов кофе, как раз копеек в семьдесят, так что остается и на билеты. Кстати, пончики – фирменное блюдо уличной торговли Ленинграда тех лет. Торговали ими на каждом углу. Часто просто из открытого окна на первом этаже. Столики прямо на тротуаре.

С Витей выходили в город по вечерам. Однажды он предложил отправиться в «цыпочки», так они сокращенно звали Центральный парк культуры и отдыха. Место очень красивое и зеленое, среди воды. К танцплощадке пробирались какими-то деревянными мостками.

–Ты не очень увлекайся, – напутствовал Витя, – у нас с девчонками туго, если подберешь покрасивее, дай знать.

– Зачем?

– А чтобы успеть удрать, иначе без драки не обойтись.

Как в воду глядел. Не снимая затемненных зеркальных очков и начисто забыв о Маше, я всматривался в толпу танцующих. Приглашал сам. Приглашали на «белый танец» меня, но все не то. И вдруг среди вновь прибывших высмотрел-таки симпатичную девушку. Резво направился к ней, пригласил на танец и больше из рук не выпускал. В конце танцев с ней за руку пошел к Вите. Но не дошел. Приблизились двое с явно недобрыми намерениями.

– Очкастый, подожди.

– Ага, разбежался.

Тот, что повыше, решительно двинулся на меня. Я еще ничего не успел сообразить, как подбежавший Витя в прыжке саданул сопернику. У того брызнула кровь.

– За мной, – крикнул Витя, устремившись к мосткам.

Я молча – за ним. Выскочили прямо к подошедшему трамваю и, только проехав остановку, хватились девушки. Где-то потерялась моя находка.

– А ты молодец, – похвалил я Витю.

– Кандидат в мастера спорта по боксу.

– Да вроде калибр не тот.

– Так я в наилегчайшем весе, или «весе петуха».

– У вас что, все парни такие бешеные? – сменил я тему.

– Понимаешь, так сложилось, что в городе тьма военных училищ и свободных курсантов. И большинство вузов – мужской направленности. Отсюда дефицит девиц.

– А у тебя есть кто?

– В другой раз скажу, – сразу помрачнел он.

Случай представился, когда он привел меня в огромный в два этажа и несколько залов пив-бар «Карелия». Пиво было приличным, настроение – соответствующим, я вернулся к занимавшему меня вопросу. И услышал еще одно подтверждение, что «нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте».

Её и звали похоже – Виолетта. И познакомились они в этом же баре. Она вместе с однокурсниками отмечала успешную сдачу экзамена. Гуляли по расходам скромно, по настроению – громко. Устроили танцы, которых тут ранее не бывало. И он пригласил её. Уж чем привлек неприметный рабочий паренек, далеко не Ромео, девушку, остается гадать.

Он стал звать её Джульеттой, что пришлось ей по душе. Но все у них сложилось и завершилось браком. Стоит ли говорить, что был Витя от счастья не на седьмом, а на восьмом или девятом небе. Светился весь и вообще напоминал лампочку, яркую и горячую. Он любил, его любили. Правда, занозой в сердце оставались родители, которым «неравный брак» не приглянулся, неравный настолько, что страшно вообразить. У него мать – дворничиха, неуравновешенная и матерщинница, об отце вообще речи нет. У неё папа чуть ли не адмирал в Кронштадте, мама – обеспеченная и ухоженная домохозяйка с высшим образованием и двумя иностранными языками.

– Где же и как вы жили при таком раскладе?

– Родители сняли однокомнатную квартиру в новом районе с видом на Финский залив. Полностью обставленная мебелью, она ничего не требовала от нас. С отцом понемногу начали контачить и полгода спустя даже могли по рюмочке пропустить.

– А вообще как с вредными привычками при появлении Джульетты?

– Пить перестал, курить бросил…

– Ну, и…

– И ни фига, тёща даже имени моего не переносила. Пакостила как могла и где могла, по мелкому и по крупному. То записку подбросит якобы ко мне от какой-то девицы, то всю одежду перероет в наше отустствие в поисках компромата. К матери даже тетку какую-то подослала под видом журналистки, чтобы выпытать что-нибудь.

– Кстати, а где ты встречался с матерью?

– На Кондратьевском. С самого начала теща поставила условие, чтоб матери и ноги здесь не было. Она, кстати, и на свадьбе не сидела. Как они не любили её, так она ненавидела их…

Засылая псевдожурналистку, теща по незнанию не учла, что мать на нюх не переносит советскую прессу и журналистов… Гостью, как только та представилась, махнув перед лицом каким-то нераскрытым удостоверением, обматерила и в комнату не пустила, зато орала на весь подъезд… Когда мать рассказала, я был вне себя и в первый раз сорвался, пришел поддатый, наорал на Джульетту, помянув матушку по матушке. Джульетта молча собралась и уехала в Кронштадт. Я звонил, просил прощения. Через два дня вернулась.

Понемногу накапливались у меня – злость, у Джульетты – усталость. Они и развели нас по разные стороны.

–Да ладно, какие ваши годы?

– С ней уже никаких. А там посмотрим.

Когда я рассказал историю Маше, она, детдомовка, всплакнула. Мы продолжали наши прогулки, ходили по музеям. Запомнился музей Арктики. Но особенно кунсткамера (буквально – «кабинет редкостей»), созданная Петром I, составленная во многом из его личной коллекции и пополнявшаяся в соответствии с императорским указом «О принесении родившихся уродов». Но Петр не был бы самим собой, если б сбором уродов и ограничился. Тащили все необычное и редкое от минералов и растений до оружия и скелетов ископаемых животных. А в запасниках, вдали от любопытных глаз, хранилась даже заспиртованная голова любовницы императора фрейлины Анны Гамильтон, отрубленная по его же приказу. Очень хотелось взглянуть на неё, да, говорят, затерялась она при разделении Кунсткамеры на самостоятельные музеи с отдельными зданиями – Зоологический, Ботанический, Минералогический и оставшийся именно здесь – Этнографический.

Обойти хотя бы половину питерских музеев нереально, ибо их с филиалами более 120. Да мы и не стремились, довольствуясь Летним садом, где мы застревали до конца дня, болтая и целуясь украдкой.

Но внимания требовала и Сима. Как-то утром за завтраком она заявила:

– Сегодня проводишь меня на рынок и в магазин.

– Чего так неожиданно? У меня встреча, и вообще…

– Ты что, меняешь тетку на какую-то посикуху…

– Иду-иду успокойся, – как можно мягче сказал, стараясь предотвратить брань в адрес ни в чем не повинной девушки. Подействовало.

Сима для выхода на улицу причесалась, приоделась, только что губы не накрасила. Невысокая и грузная, она переваливалась на коротких и больных ногах, как уточка, и требовалось усилие, чтобы плестись в ногу с ней.

– Что рожу воротишь, стесняешься тетки больной…

– Чего ты не дело несешь?

– Знаю, на хрен я вам обоим нужна…

– Вовсе нет, а Витя любит тебя.

– Суку свою он любит, а не меня.

– Причем тут она?

– Притом. Вам, мужикам, только бы хрен свой замочить.

Подъехавший трамвай – это ли не спасение! Но как же я ошибался… Народу оказалось много. И толстая, неповоротливая Сима застряла на площадке, как пробка: сама не может продвинуться и другим прохода не дает. А стоять, видимо, тяжело.

– Расселись тут всякие (мать-перемать), и откуда столько набралось (мать-перемать), понаехали, отожралися: хари, что жопы, – на одно лицо…

Сима, распалясь, упускала из виду: сама-то откуда в Ленинграде взялась. Запамятовала. Она меж тем переключилась на другую тему с тем же акцентом.

– А эти в Смольном, паразиты (мать-перемать), только о себе и думают. Мне вон старухе только на хлеб да ихнюю вареную колбасу и хватает. А сами поди икру жрут ложками, да вино хлещут ведрами, да девок «дерут» табунами…

И все это криком таким, что на улице слышно. Народ вокруг неё незаметно рассасывался, никто не хотел быть рядом, но и возражать никто не собирался. Более того, когда речь зашла о Смольном, где размещался Ленинградский обком КПСС, на лицах окружающих читалось явное понимание. То, что Сима выражала вслух, остальные держали в душе. Партийное руководство тут не пользовалось авторитетом. Да и откуда ему было взяться, если во главе обкома стояли такие руководители, как некий Толстиков. Рассказывали, что однажды ему следовало посетить просмотр нового спектакля. Но некогда. Он вызывает своего литературного референта: «Посмотри пьесу и завтра мне текст на стол». – «Но в ней же еще и подтекст». – «И подтекст на стол!».

Ленинградцы убеждены, что после обожаемого ими Сергея Мироновича настоящих руководителей у них не было. Сталинского беспринципного холуя Жданова поочередно сменяли Толстиков, Козлов, Романов. Последний вообще считал себя достойным царской фамилии настолько, что на все мероприятия приходил со значительным опозданием, дабы присутствовавшие приветствовали его вставанием… Но это будет значительно позже.

Пока в трамвае Сима словесно бесчинствовала, я не знал, куда спрятаться от стыда, а нужная остановка все не приближалась.

Когда Сима, в последний раз обматерившись и подозрительно оглядев вагон, остановилась взглядом на мне, сказала: «Выходим», – я вылетел из трамвая пулей. На базаре всё повторилось: тот же мат, те же обвинения всех и вся, долгая муторная торговля за каждый грамм и рубль, всегда заканчивавшийся уступкой старавшихся избежать скандала продавцов. И ведь знала, что делала. При выходе с рынка она, осмотрев меня с двумя сетками-авоськами в руках, торжествующе произнесла:

– А ведь вам, засранцам, что тебе, что Вите моему, так не суметь.

Я согласился абсолютно искренне:

– Нет, не суметь!

Из Ленинграда я уезжал сумрачным и дождливым утром. Витя был на работе, мы с ним простились накануне душевно и под рюмочку. Симу, даже если б она выразила желание проводить меня, я бы ни за что не взял. Хватило совместной поездки на рынок. Провожала Маша. Но что-то у нас уже ощутимо не клеилось. Конечно, она поцеловала меня на прощание и просила писать, в душе я чувствовал: продолжения не будет. Так оно и произошло. Обменявшись двумя-тремя письмами, мы остановились. А с Витей переписывались долго. Он даже прислал мне вырезку из газеты «Известия» от 23 августа 1973 года с фотографией и подписью под ней: « Более 70 человек входят в группу народного контроля завода «Вулкан» Ленинградского объединения имени Карла Маркса. Активисты следят за качеством выпускаемой продукции, экономией материалов, дисциплиной труда. На снимке (слева направо): гальваник Е.Милашкина, слесарь-сборщик В.Блаженов, председатель группы народного контроля мастер ОТК Н.Воронин».

Витя на снимке с приглаженными непокорными вихрами, вытаращенными от старания лучше выглядеть глазами и мамиными расшлепанными губами. Сын Симы от и до.

Хорошо, хоть сохранилась вырезка. А то ведь ни одного снимка, хотя в тот раз из Ленинграда я привез их целую пачку. Но видовые. Одних скульптур Летнего сада несколько десятков. Даже фотографии вместе с Машей нет.

Следующая наша встреча состоялась в конце шестидесятых, когда я уже работал редактором вузовской многотиражки «За педагогические кадры». Нас собрали на обучающий семинар. В первый и единственный раз он проходил в Ленинграде, в городском Доме журналиста. Где, на какой улице конкретно, не помню. Помню, что это дворец, с шикарной широкой лестницей, ведущей из парадной наверх. Там, на втором этаже, в уютном небольшом зале, и проходили наши заседания. В памяти сохранилось обилие лепнины, позолоты, гранита и мрамора. И буфет с редкостными для Ярославля апельсинами, безумно дешевой красной икрой, что около 30 рублей за килограмм (на трешку почти стакан), и шикарным портвейном «Агдам», который мы употребляли в перерывах между занятиями вместо чая. Я, только отметив командировку, позвонил на Кондратьевский. Трубку взяла Сима. Я сказал, что приехал и, как освобожусь, приду к ним, чтобы передать гостинцы от матери. Сима заорала дурным голосом:

– Раздолбай недоделанный, опять с зюрзаком и стесняешься. Чтоб к вечеру был здесь.

Я сказал, что нас удобно разместили в гостинице, и на том разговор завершил. Но не кончилось еще последнее занятие, как меня вызвали в коридор, где ждал Витя.

– Так, где вещи? В гостинице? Поехали…

– Она здесь же, в этом здании.

Понимая, что сопротивляться бесполезно, я сбегал за портфелем, и мы направились на Кондратьевский. В итоге семинары проходили, словно в тумане, и чему посвящались, осталось вне сознания и понимания. Если бы знать, что эта встреча последняя, если б знать…

Вдруг перестали приходить письма. Я писал, но безответно. Потом пришло письмо от соседки, сообщавшей, что Сима умерла, а Витя без неё пьет беспробудно. На работу еще ходит, но дома появляется не всегда. И это был конец. Больше никаких вестей из Ленинграда.

Гомер

Третий курс самый, наверное, легкий в институте. Предметы все нужные, преподаватели все знакомые. Даже те, кто лекций не посещал, читать перед экзаменами научились. Здесь остановлюсь. Что значит «читать научились»? А то, что в принципе все умели и раньше, хотя с разной скоростью. Я, к примеру, книжку в 300 страниц, данную на ночку, за ночь и прочитывал. Но перед экзаменами по литературе мы обычно получали на руки список произведений, из которых составлялись вопросы билетов. Получалось в среднем от 40 до 60 книг, а на подготовку, в лучшем случае, – неделя. Что-то уже читал ранее и надеешься вспомнить, но все равно книг двадцать берешь в библиотеках и несешь домой. Реально ли прочитать их? Конечно, нет. Поэтому научились читать не словами, и даже не предложениями – абзацами. В памяти от такого чтения мало что оставалось, но до экзамена хватало. Книги же, которые не успеваешь прочесть и абзацами, быстренько стараешься освоить прочтением предисловий. В советское время издательства к выпуску литературы относились серьезно, и вся классика выходила с хорошими предисловиями. Короче, делалось все для того, чтобы наши весьма посредственные знания оценены были не меньше, чем на «хорошо», а лучше, если на «отлично». И ведь срабатывало.

Наивно полагать, что только этим учеба и ограничивалась. Чем труден первый курс? Тем, что осталась в прошлом урочная система, позволявшая постоянно отслеживать подготовку. И вдруг никаких тебе уроков, никаких домашних заданий. Гуляй, рванина, от рубля и выше! Но все, учившиеся в вузе, знают, что поурочная система здесь заменяется системой семинарских занятий. А семинар, в отличие от урока, пропустить нельзя, ибо в таком случае неизбежна отработка один на один с преподавателем. Выступающих на семинаре мы назначали сами, но так, чтобы по кругу прошли все. Если преподаватель выступлениями и прениями оставался доволен, остальные получали зачет «автоматом». Правда, некоторые преподаватели проверяли еще наличие конспектов, а уж особо неодаренные требовали максимального повторения в конспектах текстов собственных лекций, обычно дословно повторявших учебник.

Подготовка к семинарам занимает свободное от занятий в институте время. У нас имелась еще одна проблема – Валя Зиновьев, или Гомер. Мы звали его, как знаменитого грека, не только за слепоту, среди нас он был самым умным и памятливым: однажды услышанное запоминал сразу.

Учебной вузовской литературы, выполненной по системе Брайля, не существовало. Поэтому мы собирались у него дома и читали необходимые разделы вслух. И Валя внимает, и у нас в памяти что-нибудь остается. В наш круг, кроме меня, входили Стасик Алюхин, Рудик Казанкин и Анатолий Иванович Гузнищев. Реже – «фельдмаршал» наш, Володя Кутузов. И уж совсем изредка Веня Степанов. Постоянный участник посиделок – двоюродная сестра Валентина – Галина. Она приходила, чтобы помочь Вере Михайловне, а чаще – заменить её в приготовлении обеда.

Отчим Виктор Михайлович пасынка очень любил и даже уважал, невзирая на разницу в возрасте. За что? За то, что не укрылся болезнью от жизни. И еще за невероятные его знания, поистине энциклопедичные.

Читали в очередь, приблизительно по часу. Валя всегда предельно внимателен, сознавая, что еще одной возможности познакомиться с текстом у него нет. А память у него – дай бог каждому! Он запоминал практически все прочитанное вслух, независимо от того, кем и как текст читается. Анатолий Иванович, из нас самый старший и потому самый малограмотный, читал с ошибками, постоянно возвращаясь к ним для исправления. Нас это утомляло. Рудик, учительский сын, читал без ошибок, но уж очень монотонно, даже заунывно и часто вгонял в сон…

Зиновьевы жили в старом дореволюционой постройки доме в створе Мукомольного переулка, где имели в подвале комнату метров тринадцать. Там умещались кровать родителей и диван, на котором спал Валентин. А между ними – стол. Пространства для прохода фактически не оставалось, и приходилось протискиваться, чтобы сесть. Мы с глазами горящими и душой свободной, молодые и голодные, собирались в том подвале и до начала занятий (то есть около трех часов) читали с перерывом на перекуры. Мама Валентина Вера Михайловна учитывала и нашу молодость, и наши аппетиты и готовила к концу занятий полный обед с борщом, жареной картошкой и компотом. Деньги же, полученные дома для столовой, экономились и копились. Тратили их во время сессии, отмечая каждый сданный экзамен. Меж собой эти послеэкзаменационные сборы называли «мытухой». Деньги шли на вино. А сам стол собирали и обряжали родители Вали. Именно обряжали. В то время как мы пили из разнокалиберных стопок и стаканов, раскладывая нехитрую снедь по разномастным тарелкам и алюминиевым мискам, здесь на стол всегда выставлялись хрусталь и фарфор. На мой вопрос, не жалко ли, ведь всякое может случиться, Вера Михайловна всегда отвечала: «А для чего тогда все это? Пыль собирать?»

Мытухи проходили очень весело, хоть и без танцев. У Валентина имелся классный проигрыватель с набором очень редких пластинок. В частности, тогда у него имелось два больших диска с песнями запретного и очень популярного Петра Лещенко. И, чуточку хватив портвейна, мы дружно затягивали: « Здесь, под небом чужим,…» Не пел только Виктор Михайлович, который, в отличие от посиделок читательских, на мытухе присутствовал непременно и после пары рюмок, обычно молчаливый, становился страшно разговорчивым:

– Колёк (это ко мне), ты послушай. Вот я – повар, а работаю механиком в горпищеторге, обслуживаю автоматы с газводой. Мне, может, неинтересно это…

– Леший, – встревала Вера Михайловна, именуя его исключительно фольклорным именем, – ты бы лучше помолчал и дал ребятам поговорить…

– Молчу, – отвечал он, прикладывая руки к сердцу.

Валентин, чтивший отчима как отца родного, махнув рюмку-другую, комментировал по своему:

– Леший талантливый, ему бы чуток образования, большим человеком стал бы.

Виктор Михайлович среднего роста, средней упитаннности, с давно поредевшей прической, белобрысый и безбровый. И маленькие его глазки под маленьким лбом, который при намарщивании убирался вверх к затылку и потому глаза казались совсем и не глазами вроде. Говорил редко, предпочитая молчать и слушать. Если не спал, что-нибудь делал: строгал, паял, жарил, парил, варил, водил Валентина в библиотеку общества слепых, что на улице Рыбинской. Для него Валентин и не родной вовсе, а глядя со стороны, так больше, чем родной. Валя мог на отчима и прикрикнуть при случае, а Виктор Михайлович – никогда. Оттого, что не просто жалел, любил!

Родом из сельской ярославской глубинки, он рано призвался в армию, а служить довелось на Дальнем Востоке, потому самой Великой Отечественной войны не хлебнул. В разгроме японцев участвовал, но тоже не очень активно, ибо их корпус находился в резерве. Сколько ни пытал я его о той войне, ничего путного добиться не мог. Виктор Михайлович морщил лоб, поджимал гузкой губы (имелась у него такая привычка) и отделывался ничего не значащими общими словами. Один раз, правда, разговорился:

– Помню, японки все к нам бегали…

– Откуда они взялись?

– Жили там. Это ведь Курилы, тогда их территория.

– Попробовал японок?

– Было дело. Очень они любили нас, русских мужиков…

– За что?

– Да за это самое. Япошки ведь низкорослые, и член у них небольшой, а в сравнении с нашим так просто крошечный. Японки сами говорили…

Но столь длительный диалог исчерпал все его силы, и он надолго умолк.

Демобилизовавшись, в деревню не вернулся, приехал в Ярославль, служил в «пожарке» и вскоре познакомился с Верой Михайловной. С тех пор вместе и ни одного скандала, ни одной ссоры. Вот ведь как судьба распорядилась.

Вера Михайловна – коренная ярославна, вышла замуж еще до войны за красавца-командира Красной Армии. Он ушел на фронт в самом начале войны и не вернулся. Погиб, не увидев сына. Так что ребенка растила и воспитывала одна и горя хлебнула сполна.

Невысокая, симпатичная, очень дружелюбная, она обладала редким даром привлекательности. Не внешности, хотя и тут все было в порядке, привлекательности душевной. Пообщавшиеся с ней сразу зачисляли её в разряд своих близких друзей за искреннее желание понять, помочь, простить. Внешне она выглядела заметно эффектнее Виктора Михайловича. Почему же предпочла его? Так ведь и выбора особого не было. Вдова с ребенком не нарасхват. А он показался мужчиной основательным, серьезным, скромным. Так и стали жить вместе.

Вера Михайловна работала буфетчицей в кафе «Европа», что располагалось тогда в здании на углу улиц Свободы и Комсомольской. И его переманила. Поработал поваром, отмечался начальством, но тянула техника, и ушел в механики в том же горпищеторге.

Валентин – судьбы трагической. Наше военное поколение любило все, что горит и гремит. В частности, практически у всех были свои «поджигахи», представлявшие изогнутые под прямым углом трубки малого диаметра. Другой частью являлся изогнутый на самом конце гвоздь с туго натянутой резиной. В трубку плотно набивалась сера от спичечных головок, затем оставалось только спустить резину указательным пальцем. Гвоздь устремлялся внутрь ствола, и происходил взрыв. Чем больше серы, тем громче взрыв, но и опасность подрыва «поджигахи» в руках – больше. Сколько тогда ребят покалечилось!

У Валентина история другого рода, но из той же серии. В классе пятом-шестом с друзьями они взрывали собранные на свалке патроны. Тогда их была тьма. Технология знакомая. В земле роется небольшое углубление, в которое укладываются патроны. Сверху их укрывают чем-нибудь легко воспламеняющимся и не гаснущим на ветру. Лучше всего подходили опилки, положенные на ворох старых сухих газет. Затем именно края газет поджигались спичками, оставалось только отбежать, залечь и ждать, когда грохнет.

Именно так и сделали они, но почему-то не грохнуло. Валентин пошел посмотреть, в чем дело, наклонился, и тут рвануло. Остался жив, но глаза… Один полностью уничтожен. На беду другой давно покрылся бельмом. И куда только ни возили его родители, чтобы видел хотя бы тот глаз с бельмом, даже в Одессу к знаменитому Филатову добрались, но безрезультатно. Лет в четырнадцать он ослеп полностью и учебу продолжил в костромском специнтернате для слепых и слаб

овидящих.

– А что, – вспоминал он в минуты затишья на наших учебных бдениях, – там даже очень хорошо.

– И по родителям не скучал?

– Только первое время. Потом привык, да и некогда было скучать, очень плотно расписывался день: школа, подготовка уроков, кружки, спортивные секции…

– Господи, да какие спортивные секции?

– Самые разные, даже соревнования по бегу были.