Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко

В 1880 году эмигрирует, чтобы издавать за границей журнал «Русская социально-революционная библиотека». Для привлечения к сотрудничеству Маркса едет в Лондон, встречается с ним и получает для перевода на русский язык "Манифест Коммунистической партии", ряд других работ Маркса и Энгельса. По обещанию, данному ему, Маркс и Энгельс пишут предисловие к русскому переводу Манифеста. Со студенческих лет знаком с этой работой. И только сейчас узнал, кому мы обязаны таинственными словами «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма». Получается, что, еще «когда Ленин был маленьким с кудрявой головой», наш земляк вовсю расчищал почву для всеобщего равенства. Жаль, что когда Ильич кудри растерял, то и от благих идеалов первых русских революционеров мало что осталось.

Возвратившись в Женеву, он получает письмо Софьи Перовской и спешно направляется в Россию на помощь товарищам по борьбе, но на границе его арестовывают. После убийства Александра II, по «Процессу 20-ти народовольцев», Н.А.Морозов приговорён к пожизненному заключению без права обжалования приговора.

«… одиночное заключение страшнее смертной казни", – вспоминал декабрист Александр Беляев. Морозов просидел в Петропавловской одиночке четыре года да двадцать один – в Шлиссельбургской. Четверть века в одиночке!…

Даже минута, как вечность, долга

в этой каморке в четыре шага! – писал он.

Многие узники не выдерживали. Умалишённых держали тут же, и другие заключённые годами вынуждены были слушать по ночам их душераздирающие вопли… Он выдержал и выжил. Болел туберкулёзом, дистрофией, трижды цингой, бронхитом несчётное число раз, страдал различными хроническими катарами, ревматизмом, его душила грудная жаба. Лечился гимнастикой, бесконечной ходьбой по камере, самовнушением и… наукой.

Всё началось с единственной разрешённой в Петропавловской крепости книги – Библии на французском, экземпляром которой пользовались ещё декабристы… Он так изучил её, что поразил священника, и тот начал приносить ему писания и жития, книги по истории церкви и богословию.

В Шлиссельбурге в его распоряжении были бумага, перо и чернила, относительный доступ к научной литературе. Каждое утро, делая длительную гимнастику, он повторял в такт движениям названия созвездий, минералов, элементов периодической системы, вспоминал физические константы, исторические имена и даты, слова и фразы на различных языках. Там он в совершенстве овладел десятью иностранными языками! Освобождённый в ноябре 1905 года, вынес на волю двадцать шесть томов своих научных сочинений. История человечества не знала и не знает ничего подобного!

Чтобы представить значение его открытий, назову лишь некоторые. Он:

– первым в астрономии высказал догадку о метеоритном происхождении лунных кратеров;

– первым сказал о малой сопротивляемости межзвёздного светоносного эфира;

– первым разработал теорию о сложном строении атомов и их взаимопревращаемости;

– первым доказал существование инертных газов и нашёл им место в периодической системе;

– первым объяснил явление изотопии и радиоактивности;

– первым объяснил причины звёздообразования;

– первым открыл многие явления в метеорологии;

– первым разработал в химии идею ионной и ковалентной связи;

– первым в биологии математически обосновал процесс естественного отбора…

И это далеко не полный перечень открытого им.

Ему принадлежит колоссальный многотомный труд «Христос» (авторское название: «История человеческой культуры в естественнонаучном освещении»), вышедший из печати уже после революции. Сочинение по энциклопедичности сравнить не с чем. Это первый и единственный фундаментальный труд, связавший всё со всем, историю людей и природы. В 1921 году он отдаёт в ОГИЗ первую книгу, выход задерживается до 1924 года, несмотря на прямые указания В.И. Ленина и А.В. Луначарского. Саботаж переломила только угроза Ф.Э. Дзержинского. Выход первого тома редактор издательства обусловил сменой названия на будто бы более привлекательное – «Христос». Публиковали по одному тому в один – два года. Издание прекратилось на седьмом томе в 1932 году, когда историки подняли шум, что теория Морозова противоречит историческим воззрениям Маркса и Энгельса. Недопечатанные тома злостно уничтожили. Тома «Христоса» выходили мизерными тиражами – до трёх тысяч экземпляров… Но руководители государства их читали. Дочь И.В. Сталина вспоминала: «У отца среди книг в библиотеке стояли несколько томов «Христос». Я сказала отцу: «Но ведь Христос не существовал!». А он ответил «Да нет, Христос, конечно, существовал».

Научное и литературное наследие шлиссельбургского узника – около сорока солидных томов.

Его спутница в жизни Ксения Алексеевна (урожденная Бориславская) окончила Екатерининский институт благородных девиц и фортепианное отделение Петербургской консерватории, выступала как пианистка в Европе. Перевела на русский книги К. Гамсуна и Г. Уэллса.

Они познакомились в салоне её тёти, писательницы и переводчицы Марии Ватсон. Морозову шел 52-й год, ей ровно вполовину меньше. Но уже 7 января 1907 года они обвенчались. Свадьба вызывала массу пересудов. Брак оказался счастливым, хоть и бездетным. Без её заботы едва ли он смог бы прожить столь долгую и плодотворную жизнь. Ксения Алексеевна, или Ксана, пережила мужа на год с небольшим и похоронена с ним рядом.

Но это впереди, а пока… Я поражаюсь. Пятидесятишестилетним он получает звание пилота… и поднимается в воздух! Первый полёт в небе Петербурга! Не обошлось без курьёза. Охранка вообразила, что бывший «бомбист» может низко пролететь над Царским Селом и сбросить на императорские апартаменты бомбу. Дома лётчика ждала полиция, но оснований для ареста не обнаружила. Потом Морозов не раз поднимался на воздушном шаре, наблюдал из гондолы и снимал специальным спектрографом солнечное затмение, предложил систему парашюта, раскрывающегося автоматически. Сохранилось его фото: среди стоек и растяжек аэроплана он: кожаная куртка, шлем, наушники, руки, готовые взяться за штурвал. В усах улыбка.

У многогранного учёного был ещё и дар литературный. Он писал рассказы, повести, стихотворения. В томительном одиночном заключении начал «Повести моей жизни», высоко оцененные Львом Толстым.

Удивительный человек! С началом первой мировой войны шестидесятилетним отправляется в действующую армию, где оказывает первую помощь и выносит с поля боя раненых. Ослабленные тюремными болезнями лёгкие поражает жестокая пневмония. Он возвращается в родной Борок, излечивается и предпринимает длительную лекционную поездку по Сибири и Дальнему Востоку. Его встречают как героя.

Мне все время хотелось написать о неоцененном по-настоящему его вкладе в отечественную космонавтику. С 1918 года и до конца жизни он директор Естественнонаучного института им. П.Ф. Лесгафта и заведующий астрономическим отделением института, где создал обсерваторию. Именно здесь членами руководимого им Русского общества любителей мироведения началась разработка проблем освоения космоса. Морозов принял в них участие, предложив высотный герметический авиационный костюм – прообраз современного космического скафандра.

Чего стоят только его астрономические и космические исследования! И не только. Морозов с К.Э. Циолковским обменивались письмами и книгами. В голодном 1919-ом, по инициативе шлиссельбургского узника, бедному калужскому учителю установили двойной совнаркомовский продовольственный паёк и пожизненную пенсию, благодаря которым великий самоучка смог продолжить свои исследования.

После революции Н.А. Морозов передал государству наследное отцовское имение, но, по рекомендации В.И. Ленина, правительство вернуло ему Борок в пожизненное пользование, принимая во внимание «заслуги перед революцией и наукой».

В 1932 году его избирают почётным членом Академии наук СССР… Казалось бы, всё, куда дальше, чего больше? Но вы только представьте: в 85 лет он проходит снайперские курсы и через три года на Волховском фронте участвует в боях Великой Отечественной войны.

Еще один примечательный штрих. Он прожил сорок шесть лет в девятнадцатом веке и столько же – в двадцатом. «И всё ж не умер тот, чей отзвук есть в других,/ Кто в этом мире жил не только жизнью личной…», – писал он, и с тем нельзя не согласиться. Конечно, я попросил показать камеру, где сидел Николай Александрович. В ответ услышал, что в программе посещение камеры Александра Ульянова, того самого, что, по словам брата Владимира, «пошел не тем путем»…

Да и ладно, в принципе, все одиночки здесь одинаковы. Идем гулким длинным коридором. Тёмные стены. Ровная череда дверей с массивными запорами. Возле дверей камер на стенах таблички с фотографиями и краткими биографиями именитых заключенных. Заходим в камеру. После бунта 1879 года все камеры переоборудовали. Стол заменили вделанным в стену железным листом, новые кровати стали железными, прикрепленными к полу и стене. Табуреты вообще убрали, а умывальник и парашу в углу прикрепили к стене железом. Тюрьма стала музеем в 1924 году.

В последний вечер ленинградские комсомольцы привели нас на студенческий бал. Дворец культуры, в котором он состоялся, остался в памяти без названия, помню только громадные его размеры, один танцевальный зал с футбольное поле. В Ленинграде всегда была проблема знакомств, поскольку мужских вузов и военных училищ тьма, а вузов чисто женских, собственно, один – текстильный институт имени С.М.Кирова. Студенты, судя по одежде, из тех, кого сегодня зовут мажорами. Как я в этом многолюдье сумел разглядеть и, главное, выцепить студентку Машу, не знаю. Она-то как раз и училась в том текстильном институте. Но выцепил и уже от себя не отпускал, тем более что она не возражала. Танцевали, смеялись, болтали. Но проводить не удалось. Общежитие её находилось где-то далеко, откуда по причине позднего времени и незнания местности мне было не выбраться. Она уходила с подругами, я – с ребятами из нашей группы. Но успел поцеловать, взять адрес и договориться о летней встрече.

В Ярославль возвращались донельзя довольные и счастливые. И даже Радзиевский вдруг подобрел, заулыбался и вспомнил годы своей учебы в Ленинградском горном институте.

Исторические закавыки

В науку бросился, словно в омут, не зная глубины погружения и зависимости от неё. Первоначально это были кружки атеистический, истории СССР, политэкономии, истории КПСС. Скоро осознал, что подобная разбросанность – это не совсем понемногу, а совсем ничего. Нутром чувствовал – мое место в истории, вопрос какой: истории СССР или истории КПСС. Древний мир и средние века как-то не трогали.

Остановил свой выбор на кружке истории КПСС, руководил которым Вениамин Иванович Андрианов. Высокий, плотно сложенный, кареглазый, с шапкой гладко зачесанных густых волос, с лицом полным и смуглым, делавшим его похожим на азербайджанца с рынка. На смуглом фоне обаятельная, белоснежная улыбка. Бывший фронтовик, прочно укрепившийся на мирном фронте воспитания студенчества. Крепкий многодетный семьянин. Говорил негромко, неторопливо, стараясь донести свою мысль с первого раза. Пользовался авторитетом и у преподавателей, и у студентов. Он сомнения мои решил в свою пользу выбором темы исследования.

– Ты говорил, что живешь на улице Закгейма?

– Да.

– Ну, так и напиши о нем. Пока имя его ярославцам фактически неизвестно. Согласен?

Еще бы, я не только жил на этой улице, но практически и создавал её. Ведь до наших первых домов тут была петля бесконечного Фабричного шоссе, опоясывавшего промышленный и жилой массив комбината «Красный Перекоп». На месте будущей улицы было бескрайнее заснеженное поле и длинные заборы хлопковых складов по правой стороне.

От наших первых домов стали отпочковываться все остальные, сформировавшие, в конце концов, улицу в современном виде. Правда, в историко-топонимическом справочнике «Ярославль» говорится, что название улице присвоено в июне 1927 года по предложению естественно-исторического общества Ярославля. Может, и так, но даже коренные перекопцы, не говоря о горожанах, знали её как часть Фабричного шоссе.

В работу включился без промедления. Для начала получил справки, необходимые для разрешения работы в архивах. Их было два. Один, партийный, занимал первый этаж жилого дома по улице Кооперативной. Там посидел немного. Все эти резолюции и постановления партийных собраний и конференций ничего не дали по существу. Тогда переключился на областной архив, размещавшийся в Казанском соборе на улице Первомайской. Тут документов было несравнимо больше, да и сами они гораздо разнообразнее. По подсказке того же Вениамина Ивановича начал с газет. В одной из них нашел любопытную публикацию с заголовком «Церковь – под архив», в которой, в частности, сообщалось: «Помещение бывшего Казанского монастыря давно уже используется самым различным способом. Здесь в течение нескольких лет находится казарма войск ГПУ, здесь же помещается Дом крестьянина, а одна из церквей занята библиотекой. Оставалась неиспользованной лишь громадная летняя церковь монастыря. Но и ей найдено применение. Ее решено использовать под архив, оборудованный по новейшей многоярусной системе… По своей величине и благоустроенности этот архив является единственным не только в нашей губернии, но и в СССР, за исключением Москвы и Ленинграда».

На девятиметровой высоте в соборе сделали бетонное перекрытие, в притворе – разобрали своды и устроили третий этаж, в подклете понизили уровень пола для устройства еще одного помещения архива… Всё это при возвращении храму первозданного вида аукнулось большими проблемами.

В упомянутом выше подклете находились канцелярия и читальный зал. Попасть туда можно было через маленькую дверь с левой тыльной стороны здания. При входе – стол с двумя стульями по бокам для посетителей, дабы имели они возможность написать обращение в архив. Но мы-то использовали это место для курения в перерывах. Иначе нельзя: быстро устают глаза от просмотра документов, печатных или письменных, одинаково плохо читаемых.

Моим частым партнером по архивным бдениям был Николай Иванович Резвый, декан и преподаватель, читавший нам курс истории СССР советского периода. Человек, на удивление, колоритный. С массивной фигурой борца классического стиля, широкий до невозможности от плеч до таза. Поступь тяжелая, вразвалку. Может, плавал на судах? С наголо бритой под Котовского головой, маленькими хитроватыми недоверчивыми глазками, плотно сжатыми узкими губами. Неизменно в темно-синем коверкотовом костюме с широченными брюками, полностью закрывавшими ботинки. К модным узким брюкам относился не просто скептически, а откровенно пренебрежительно. Однажды в перемену курили мы на лестничной площадке. Резвый поднимается с первого этажа. Вдруг резко разворачивается, подходит к нам, конкретно к Леве Гуревичу, подставляет свою массивную слоновью ножищу в широченных брюках к маленькой, размера 36, ноге Левы, демонстрируя разницу в ширине брюк:

– Вот так.

Разворачивается и уходит в деканат.

После П.Г.Андреева и Л.Б.Генкина слушать его было неинтересно, тем более что лекции, в основном, повторяли учебник. Осознавая это, разбавлял лекции шутками и анекдотами, над которым сам и хохотал, пока мы недоумевали. Уж очень несмешными были его вставки. К примеру, рассказывая о тяжком для страны периоде индустриализации и выделив нормированное распределение промышленных товаров, (в год два метра ткани на человека), заявил, что ему двух метров даже на трусы не хватит, и выразительно обвел свою талию. Получалось, действительно не хватит. И захохотал. Над чем?

Николай Иванович, хотя любил подчеркивать свою простоту, был далеко не прост. Поговаривали, что в науку пришел из архангельских лагерей, где зорко охранял местных «сидельцев». Сам ли продвинулся, органы ли, двинувшие его в науку, помогли, но ко времени наших контактов имел уже степень кандидата исторических наук, а в архиве корпел над сбором материалов для докторской диссертации.

Я начал сбор материалов с просмотра газет. Пресса революционной и первой послереволюционной поры – нечто, не имеющее аналогов. Очень открытая и очень насыщенная. Первые две полосы обычно так густо заполнены информацией, что читать – не перечитать. И заметки маленькие, но очень информативные, конкретные и острые. Тематика самая разнообразная, от революционных событий до культурной жизни и цен на дрова. Помнится, под информацией о прибытии в Россию «бабушки русской революции Брешко-Брешковской» – карикатура. Два мужика напротив друг друга с указанием мелким шрифтом: Бронштейн Лев Давыдович (еврей) – Джугашвили Иосиф Виссарионович (грузин). Под карикатурой подпись: «И расспорились славяне: кому править на Руси?» Я развеселился и во время перекура поделился увиденным с Резвым.

– А я что говорю, – среагировал он. – В центре России, в старинном русском городе, на факультете русского языка, литературы и истории кто преподает?

– Как кто, преподаватели…

– Николай, смотри на фамилии. Генкин, Рогинский, Наровлянский, Кантор. С ума сойти…

– А Генкин-то причем? – сразу же бросаюсь на защиту.

– А он кто, такой же еврей, жид пархатый. Ты вот тоже себе героя выбрал Давида, не мог Павла взять?

– Какого еще Павла?

– Будкина, тоже вашего перекопского…

– Фамилия не литературная, – пытался отшутиться я.

– Не в фамилии дело. Я знаю, Вениамин тебе тему подсуропил, так у него первый друг –Альтшулер.

Я промолчал. Резвый неожиданно успокоился. Мы вернулись в читальный зал. Честно скажу, подобного оголтелого антисемитизма из уст преподавателя, человека «ученого», никак не ожидал.

Собирая материал о жизни первого председателя Ярославского горисполкома, не только перебирал архивные папки, но и встречался с живыми еще свидетелями революции. Разные люди, с разными судьбами и с разной оценкой далеких дней. Помню, сидели мы на кухне дома по улице Красноперекопской с П.Т. Горюновым, бывшим директором фабрики, сменившим прежнего – А. С. Сенявина. Здесь я понял, что значит быть персональным пенсионером. Квартира двухкомнатная, полногабаритная. Кухня вполне может принять если не свадьбу, то уж точно встречу друзей. Не то что моя – на две табуретки. Не знаю, специально или нет, но встречал он меня в одиночестве, хотя в убранности квартиры виделась женская рука. Горюнов, маленький, сухонький, седенький, оказался, на удивление, подвижным и разговорчивым. За чаем выдал такие подробности революционного и послереволюционного бытия, какие, конечно, нигде не прочесть. Помню, он, вдруг отвлекшись, сказал: « На воротах комбината сейчас висит огромный орден Ленина, а тогда сверкала начищенной медью вывеска «Бумаго-прядильно-крутильно-ткацкая фабрика Красный Перекоп». Выше еще большими буквами – ВСНХ». Фабричные – народ озорной, расшифровывали так: «Выше Сенявина Нет Хозяина» и в обратном порядке «Хозяин Нашелся Сенявина выгнали». Мы посмеялись и возвратились к разговору о Закгейме, которого мой собеседник знал лично и сообщил немало интересных подробностей.

Тогда же Андрианов за меня договорился о моей встрече с другим персональным пенсионером – Гагиным и дал его телефон. Я позвонил. Встреча состоялась. В доме на углу улицы Советской и Первомайского бульвара в полногабаритной ухоженной квартире меня встретил высоченный, явно за два метра старик, плечистый, со спиной прямой, словно у кадрового офицера. Лицо удлиненное, волосы седые, брови лохматые, взгляд настороженный…

Этот кухней не ограничился, пригласив в большую комнату. Правда, и чая с анекдотами не было. Как, собственно, и беседы. Был долгий и довольно нудный монолог, в котором мой «собеседник» на все мои вопросы о Закгейме отвечал общими фразами и переходил на свою роль в революционных и послереволюционных событиях. Я пытался свернуть его с пересказа автобиографии, но тщетно. Мы расстались, взаимно не удовлетворенные встречей. Потом я часто встречал его на разных «революционных» посиделках, но чаще на улице, возвышающегося над толпой. И вдруг статья «Тайное становится явным» – в газете. Привожу полностью.

– 10 апреля в мэрии заканчивается прием документов на конкурс «Почетный гражданин города Ярославля». Но, оказывается, с этим званием в истории нашего края связано много сюрпризов и неразгаданных тайн. Одну из них попытался раскрыть молодой ярославский ученый, кандидат исторических наук Андрей Данилов.

– Каждый раз, глядя на фотографию этого человека среди исторических деятелей Ярославля в музее города или проходя мимо его огромного портрета в мэрии, я понимал, что не вправе далее хранить тайну его жизни. Ибо свою биографию этот человек сознательно в корыстных целях сделал достоянием общественности. Только преподнес он ярославцам не совсем достоверную свою биографию. Скорее, это легенда, обеспечившая автору уважение, почет и всевозможные льготы. Он добился своих тщеславных целей. В списке почетных граждан города Ярославля начертано и его имя – Иван Алексеевич Гагин.

Самое любопытное, что не только биография, но даже само имя почетного гражданина Ярославля не настоящее. На самом деле Иван Алексеевич Гагин был Александром Тихоновичем Гагиным. В воспоминаниях Гагина, изданных в 1986 году и названных в духе революционного романтизма «В пороховом дыму», такое несоответствие объяснилось необходимостью конспирации во время службы в госбезопасности. Но так ли это? Попробуем рассеять этот «пороховой дым».

В своих воспоминаниях Гагин ни словом не упоминает о своих родителях и месте рождения. Меж тем данные церковных метрик никакого «криминала» не обнаруживают. Запись в церковной книге Троицкой-Тверицкой церкви гласит, что 28 августа 1898 года у крестьянина деревни Чащевок Положиновской волости Даниловского уезда Тихона Никифоровича Гагина и его жены Пелагеи Васильевны родился сын Александр. Очевидно, что настоящее имя нашего «героя» – Александр Тихонович Гагин.

Но на этом противоречия в биографии Гагина не заканчиваются. Во-первых, Гагин продлил свое членство в большевистской партии. В своих мемуарах он утверждает, что стал большевиком до революции – в апреле 1917 года. А судя по документам, А.Т.Гагин числился в РКП(б) лишь с сентября 1918 года. Одно дело стать членом партии, находящейся в оппозиции режиму, как это было в середине 1917 года, совсем другое – вступить в ее ряды, когда РКП(б) уже у власти. Не зря большевики с дореволюционным стажем имели в СССР куда более значительные льготы, чем те, кто стал коммунистом на год позже.

Настоящим героем Гагина сделал его рассказ о пребывании на так называемой «барже смерти». Изложенная им захватывающая история о том, как в июле 1918 года поднявшие мятеж в Ярославле белогвардейцы устроили из баржи плавучую тюрьму для коммунистов, полна неправдоподобных фактов и преувеличений. Гагин с упоением повествует о трехстах мучениках, которые несколько дней без еды и питья, по пояс в холодной воде, истекая кровью, находились под перекрестным артобстрелом между белыми и красными. Из всех узников «баржи смерти» в живых осталось лишь 70 и среди них – наш герой.

Воспоминания других «пассажиров баржи смерти» начисто опровергают гагинскую героику. Оказывается, было их не 300, а 82, все они известны поименно; далеко не каждый был коммунистом (в том числе, как мы теперь знаем, и Гагин). Белые по барже не стреляли, даже приезжали, по мере возможности, подкармливать арестованных. Лишь позднее во время обстрела города красными поставлять продукты на судно перестали, и там начался голод. Один из снарядов попал в баржу, в результате чего трое человек погибли. Они единственные жертвы «ужасного белогвардейского террора» на «барже смерти».

Следующая страница «славной» биографии нашего героя также оказывается «липой». По воспоминаниям Гагина, 1 сентября 1918 года он был призван на службу в ярославскую губернскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией. Архивы же свидетельствуют, что А.Т.Гагин осенью в рядах ярославской ЧК не числился. Зачем ему понадобилась эта подтасовка – непонятно. Ведь должность, которую он на самом деле занимал, тоже весьма ответственна: он возглавлял милицию Твериц.

Завершилась героическая эпопея пребывания Гагина в Ярославле в октябре 1918 года, когда он по призыву Тверицкого комитета РКП(б) вместе с другими коммунистами был отправлен на фронт на борьбу с Юденичем.

Снова обратимся к документам. Отъезд Гагина на фронт несколько напоминает бегство. 5 сентября 1918 года прямо во дворе Тверицкого милицейского участка в присутствии начальника милиции Гагина был расстрелян рабочий Урочских мастерских А.Т.Пантелеев. По жалобе жены Пантелеева на незаконный расстрел губернский военный трибунал провел расследование и установил, что Пантелеева арестовали за похищение из вагона на станции Урочь нескольких шаровар и гимнастерок. За столь несущественное преступление даже в те суровые времена высшей меры наказания не полагалось. Но, несмотря на указания губернской ЧК, Гагин «несуна» не освободил. Расследование показало, что Гагин и убивший Пантелеева милиционер имели личные счеты с арестованным. Дело грозило для Гагина серьезными проблемами. 15 октября 1918 года приказом начальника милиции Ярославля Гагин был отстранен от занимаемой должности с объявлением выговора. При таких обстоятельствах будущий «почетный гражданин Ярославля» и отправляется на фронт, справедливо полагая, что в неразберихе гражданской войны его не найдут. Возможно, именно тогда он и обзавелся новым именем.