Мюссера

Так и не обретшая способность считывать сигналы,  она вновь назвала его имя.

И даже успела крикнуть.

– Может скажешь, что не давал мне деньги на аборт?

Тогда он и отправил в родственницу содержимое своей двустволки.

Первая пуля попала ей в ногу, вторая в печень, и она прожила ещё какое-то время в гудаутской больнице, где и скончалась через сутки, или двое.

Уже после того, как он её, истекающую кровью, увезли в Гудауту на машине одного из соседей, а Старшего разоружили, точнее, он сам себя разоружил, картинно бросив ружьё на землю, он кричал, что она была шлюха и бегала к армянам на стройку, а когда забеременела, не нашла ничего лучше, как обвинить его, и у него не было другого выхода, чтобы смыть свой позор.

Семья родственницы нашла из этой некрасивой истории единственно верный выход. Она обратилась к государству, которое посадило Старшего на пятнадцать лет. Из них он отсидел девять, потом был амнистирован за примерное поведение,  вернулся в село, и тут же женился на первой сельской красавице. Значительно подросшая к тому времени городская девочка даже бегала к дому Цапики в компании с дочками Напа, с которыми тесно дружила во время своих поездок к бабушке Тамаре, чтобы полюбоваться на невестку. А уж что заставило первую красавицу дать согласие Старшему выйти за него замуж и всей своей последующей жизнью доказать, что это было по любви, конечно же загадка.

Сколько их, таких загадок, таит женская душа – не сосчитать.

*

Кстати, красота всегда притягивала городскую девочку, будто магнит.

Идут они, к примеру, с бабушкой Тамарой с турбазы, где бабушка торговала фруктами, и нетерпеливая, не ждала рейсового автобуса, а шла домой пешком долгих десять километров – и она здоровается  с кем-то. Любопытная городская девочка поворачивает голову в ту сторону, откуда послышалось приветствие, и видит, к примеру, двух девушек с вёдрами, полными водой. И долго идёт потом с открытым от восхищения ртом, поражённая в самое сердце неожиданной силой полученного впечатления.

Очень светлые веснушчатые лица, яркие голубые глаза, круглые носы, пепельно-русые пышные волосы, забранные сзади в пучок, ямочки на пухлых, но не толстых, а именно пухлых щеках, ладные невысокие фигуры любительниц хорошо поесть, но ещё очень молодых для того, чтобы эта ладность стала бы обретать черты оплывшей свечи. Девушки-сёстры, точнее не девушки, а персонажи с леонардовских полотен, с которыми городская девочка будет знакомиться потом всю свою жизнь, и знакомство каждый раз будет свежим, как только что срезанный  в саду бутон.

Смешливые, улыбчивые, прелестные.

Идёт мимо них городская девочка, любуется, не верит своим глазам.

Или Ванта. Сын могучего, как абхазский дуб, Мурада. Старика, о котором папа Аслан как-то сказал, что если его женить, (а было вдовцу-Мураду к тому времени далеко за восемьдесят), то он способен родить сына, и не одного.

Ванта высокий, у него очень белая кожа, чёрные как смоль, вьющиеся волосы, он худой и ловкий, с раскосым быстрым взглядом бархатистых глаз и тонкими чертами лица. Городская девочка иногда специально стоит по утрам подле верхней калитки двора-ашта, поджидая, пока сын могучего вдовца не пройдёт мимо, направляясь в сторону далёких основных дорог.

– Мама, а давай женим Ванту на Луаре, – сватает незамужнюю тётю-красавицу  городская девочка, полагающая, что надо соблюдать логику в благородном деле соединения красоты с красотой.

– Ты что, с ума сошла? – отвечает мама Эвелина, возмущённая даже теоретической перспективой отдать замуж городскую красавицу из интеллигентной семьи за какого-то Ванту и городская девочка сникает, оглушённая зримой демонстрацией классовых различий.

Впрочем, красавица Луара всё равно выйдет замуж за сельского парня и проживёт с ним большую, полную событий жизнь. Может городская девочка уже тогда, во время неуклюжей попытки сватовства, угадала линию её судьбы?

Кто знает, кто знает…

А Ванта закончит свою жизнь страшной нелепицей, но это уже совсем другая сказка, и городской девочке вряд ли захочется когда-нибудь освежить в своей памяти её уродливые подробности.

*

Как и следовало ожидать, жена Старшего поразила падкое на красоту сердце городской девочки. Стройная, с громадными зелёно-серыми глазами, высокими скулами, тёмно-русыми, заплетёнными в толстую косу волосами, с лебединой шеей и ярким ртом, она была похожа на итальянскую актрису, только гораздо более красивую, чем все итальянские актрисы тех лет, вместе взятые.

Городская девочка смотрела из-за забора на то, как молодая невестка наводит порядок во дворе, и задавала себе один и тот же вопрос.

– Как же такое возможно?

Жили Старший с молодой женой довольно счастливо, народили двоих детей – мальчика, как две капли воды похожего на отца, и девочку, тоже похожую на отца, но возможно в более смягчённом, затушёванном материнской красотой варианте. Жили ладно, и много, точнее, очень много трудились. Всё так же ходила  по своим бесконечным маршрутам Цапика, ушёл, а затем вернулся из армии Младший, по-прежнему ссорился со Старшим и отлынивал от работы. И всё шло своим, старым как мир чередом, как стукнуло Старшему в голову, что что-то или кто-то мешает ему жить.

– Вот здесь распирает, – показывая на грудь, жаловался он жене по утрам и даже поехал к доктору, в Гагру.

Грузин-доктор долго прослушивал Старшему грудную клетку, стучал по коленкам, заглянул в рот, рассмотрел белки глаз, выслушал невнятные жалобы и заявил, что со здоровьем у пациента всё в порядке.

– Тебе нужен психиатр, – мягко акцентируя слоги, сказал грузин. – Я дам направление.

Но Старший уже знал, к кому надо обращаться, и прямо от мягко акцентировавшего русский язык грузина поехал в Лыхны  –  самое образцово-показательное абхазское село времён социализма.

Кто только не бывал в гостях в этом селе. И Хрущёв, и Микоян, и даже Юрий Гагарин.

А ещё там жила гадалка. Это не афишировалось официально, поскольку советская власть не очень жаловала гадалок, но, как бывает в подобных случаях, сарафанное радио в стране работало безотказно, поэтому среди посетителей гадалки бывали не только крестьяне, но и люди городских профессий. Даже второй секретарь обкома партии бывал, тоже грузин, как и тот, гагринский доктор. Приезжал узнать, ожидает ли его взлёт по карьерной лестнице.

Под взлётом подразумевался перевод в Тбилиси со всеми вытекающими последствиями  в виде квартиры в престижном районе Ваке, чёрной Волги Газ-24 с персональным шофёром, и возможности устроить сына в Москву, в Институт международных отношений, что по тем временам было неслыханной удачей.

Что сподвигло гадалку натравить Старшего на чёрную женщину, осталось тайной, поскольку неизвестно, что он говорил ей во время беседы. Может, жаловался на набиравшего силу, уверенного в себе, и такого же трудолюбивого, как он, но в отличие от него, очень хорошо знавшего цену своим усилиям, Напу, ближайшего соседа и по-совместительству, сына той самой чёрной женщины? А может, просто у гадалки было плохое настроение, и она решила быстро отделаться от жилистого деревенского мужчины, просидевшего в ожидании во дворе её лыхненского дома почти целый день? Или, и вправду увидела что-то, одной ей понятное, в его прозрачных глазах? Во всяком случае, он потом так и сказал, когда объяснял свой поступок. Сказал, что гадалка сообщила ему, что его ждёт ужасное будущее, и виной всему колдующая на него чёрная женщина. И что он должен избавиться от неё, чтобы избежать своей судьбы.

Он дождался раннего утра, засел на верхнем этаже типичного для абхазских дворов двухэтажного строения с плетёным из веток рододендрона верхом, и выследив поднимавшуюся раньше всех чёрную женщину, выстрелил в неё, но выстрел оказался неудачным.

Старший выстрелил ещё раз – и вновь неудача.

Поняв наконец, что прогремевшие буквально в двух шагах от неё выстрелы предназначаются ей, чёрная женщина стала кричать и бежать в сторону дома. Бежать не очень получалось, поскольку мешали чёрной женщине груз лет и бремя прошлого, в котором жили своей несмываемой жизнью и выросший от падения с люльки горб у одной из дочерей, навсегда лишивший её даже теоретических мыслей о личном счастье, и неудачная тайная любовь второй дочери, мёртвый плод которой чёрная женщина лично зарыла в дальнем уголке сада, и сложные отношения с невесткой, с первого дня ни в грош, и, судя по всему заслуженно, не ставившей свекровь.

Как тут быстро бежать?

– Спасите, – почти беззвучно кричала чёрная женщина, пока Старший перезаряжал ружьё.

Стрелять он больше, правда, не стал, потому что выскочил из дома Напа, следом выбежала кричавшая во всю глотку невестка, и уже очень скоро все жители села бежали туда, откуда прогремели в сонной тишине очень раннего утра неудачные  выстрелы Старшего.

– Сволочь, ё.. твою мат! – мрачно бросил Напа, и смачно сплюнул в сторону скрученного Старшего.

Он всегда так делал. Посмотрит исподлобья на нашаливших детей и скажет по-русски.

– Сволоч, ё.. твою мат!

И сплёвывал всегда после сказанного. А дети разбегались, кто куда. Они боялись его в детстве. Особенно сыновья. И когда выросли боялись, пока он не заболел.

*

Напа хотел немедленно сдать Старшего в милицию, но немедленно не получилось, поскольку ближайший пункт милиции был в десяти километрах, а телефоны и вовсе появились в селе недавно, в эпоху сотовой связи.

От милиции Старшего в итоге спасла Цапика. Демонстрируя недюжинный актёрский талант, она растрепала седые волосы, бросилась в центре двора на колени, начала изо всех сил бить себя кулаками в грудь, царапать лицо, и не обращая ни малейшего внимания на пытавшихся урезонить её женщин, голосисто просить Напу пожалеть её ради дружбы давно ушедших в иной мир отцов,  народившихся внуков, и отсутствия перспектив в судьбе Старшего и его семьи, в случае, если его посадят.

Напа решил уступит, но заявил, что не сдаст Старшего милиции только в том случае, если тот уберётся с его глаз, «куда глаза глядят», хоть в Патрахуцу, хоть «к чёртовой матер-ри», но чтобы рядом, в соседнем дворе, его больше никогда не было.

После долгого и бурного обсуждения на том и порешили, и Старший ушёл. Правда, не в Патрахуцу, а на противоположный конец села, к жене, где через несколько лет упорного труда построил себе небольшой дом, и разбил великолепный сад в восьми километрах от места, где он жил, на высоком берегу подле моря.

Цапика навещала его и внуков. Иногда заходил и Младший. Но не для того, чтобы пообщаться. Он приходил, чтобы упрекнуть брата в том, что тот опозорил семью, и что из-за его ошибок он так и остался бобылём, хотя это было неправдой, и не женился Младший не из-за позора, а потому что так и не смог преодолеть природной застенчивости перед женщиной. Упрекал Младший Старшего только, когда был выпивший, а так как с годами он выпивал всё чаще, то и упрёков становилось всё больше.

Он и убил Старшего в пылу очередной пьяной ссоры.

Был воскресный день, и жена Старшего с детьми уехали в Гудауту. Надвигался сентябрь, и детей надо было подготовить к школе. Купить им тетради, ручки, школьную форму выросшему за лето мальчику, новые туфли девочке, и ещё множество нехитрых и обязательных в школьном быту мелочей. Обычно, когда невестка уезжала, Цапика всегда приходила к Старшему, чтобы помочь по-хозяйству. Она хоть и была уже старой, и почти утратила былую прыть, но не утратила желания ходить по каменистым тропам, поэтому сама возможность уйти из дому для того, чтобы пройти несколько километров, была для неё почти как праздник.

В тот день Младший пришёл к Старшему после застолья у одного из соседей и был уже сильно на взводе. Правда, поначалу всё шло в общем-то нормально. Братья сели за стол, выпили и закусили, верней закусывал Старший, а Младший и не ел ничего, поскольку вообще не имел привычки есть, когда выпивал. А затем, слово за слово, браться стали ссориться, и что-то в голове у Младшего замкнуло. Он набросился на Старшего, ударил его головой о стену, и бил до тех пор,  пока стена не стала кровавой. Цапика пыталась остановить его, но Младший, отбросив в сторону уже потерявшего сознание Старшего, подхватил её на руки, вынес из дому во двор и закинул в служившую резервуаром для воды железную бочку из-под солярки, стоявшую всегда в одном и том же месте, сразу подле крыльца.

Как она выбралась оттуда, никто и не знает, да только было уже поздно, поскольку Старший умирал.

Осознав, что он кажется убил брата, Младший вмиг отрезвел и решил его спасать. Он закинул Старшего на закорки, вышел на дорогу и двинулся было в сторону соседского подворья, но поняв, что несёт уже мёртвое тело, запаниковал и скинул тело на обочину. И быстрым, натренированным во время многокилометровых демаршей по Мюссерскому лесу шагом, ушёл к себе домой, на другой конец села.

А Старшего обнаружили, когда Цапика подняла крик.

*

Красавица сильно плакала над гробом Старшего, хотя не принято у абхазов, чтобы жена прилюдно демонстрировала свои чувства. Она даже осмелилась обвинить односельчан в массовом сокрытии совершённого Младшим убийства.  Односельчане угрюмо молчали в ответ, потому что красавица была права. Ни один из них не стал сообщать государству, что в селе убили человека.

Почему не стали – и не поймёшь.

То ли не они простили Старшему содеянного когда-то им расстрела родственницы, то ли пожалели Цапику, у которой один мёртв, а второй сядет в тюрьму, а может, и то и другое вместе. Во всяком случае, когда в течение последующих многих лет обсуждали словоохотливые сельские женщины смерть Старшего, они всегда бывали едины в выводах.

«Иакнаугаз иоуит» (получил по-заслугам), – говорили они, печально вздыхая.

А вот почему сама вдова не сообщила властям об убийстве, даже можно и не спрашивать.

Стыдно это, доносить на деверя. Некрасиво.

Городской девочке однажды довелось увидеть жену Старшего. Уже во время войны, в  самом начале девяностых, ехала она в ставшем совсем редкостью из-за военных действий автобусе из села в Гудауту,  где подвизалась при пресс-центре, желая внести посильную лепту в общее дело.

На повороте с деревенской на общую трассу села в автобус очень худая, почти кожа да кости, женщина неопределённых лет. Повернулась туда-сюда в посиках места, и не найдя, схватилась костистой рукой о поручень.

Сверкнули зелёно-серым огнём глаза, а городская девочка быстро отвернулась к окну.

Иногда, да что иногда, не иногда, а часто, бывает больно встречаться с прошлым. И нельзя понять, отчего. То ли от того, что прошлое было безоблачным,  то ли наоборот, его безоблачность  – всего лишь придуманная воображением иллюзия?

Младший умер совсем недавно. В возрасте примерно шестидесяти с гаком лет. Жил он один, так как Цапика умерла ещё в конце восьмидесятых, и часто бывал сильно пьян. Когда это случалось, громко, на всю округу, то ли пел, то ли проплакивал странные песни, с причитаниями вместо припевов.

Во время войны его, в рамках единственного за всю войну дополнительного призыва, взяли на фронт, но вернули обратно уже через месяц.

– Пусть едет к себе в село, – попросили у командования ополченцы. – Если не уедет, мы его убьём.

А всё потому, что во время артобстрелов Младший сильно боялся. Забьётся в окоп, вжимает голову в плечи и воет. Кто такое потерпит на войне?

Зато в селе его любили за доброту и отзывчивость и жалели за неприкаянность и одиночество. Всегда старались накормить-напоить. Он тоже в долгу не оставался. Помогал по-хозяйству, чем мог – поле пахал и урожай собирал.

После смерти Младшего подворье опустело. Только собирает в разваливающемся доме один из сельских  наркош своих дружков для долгих наркотических трипов, варят они вместе гнилую смесь, запивают её водкой, и лежат обессиленные, в ожидании чего-то, известного только им.

*

Шумит по оврагам-акуара непроходимый Мюссерский лес, журчат под  могучими кронами одетые в одеяльца из мха хрустальные ручьи и пришёл в окончательный упадок великолепный сад, разбитый Старшим на высоких скалистых берегах. А вот срубленная Младшим из корявых ветвей лавка ещё держится на Кудыкиной горе, откуда открывается такой сумасшедший вид, что кажется, будто некто Невидимый и Вездесущий тщательно отшлифовал могучей дланью изображение на своём небесном компьютере, прежде чем спустить его на землю.

***

ДЕСЯТАЯ ШКОЛА.

– Всё отлично идёт. Всё хорошо. Только кутольцы что-то беспокоят. Хор у них сильный! Сильнее нашего, сильнее!

Григорий Иванович Чукбар нервничает. Ещё бы. На смотре коллективов сухумская школа № 10, директором которой он является, уверенно лидирует и вряд ли уступит место другим республиканским школам. А тут, на тебе – кутольцы. Уже второй раз на пятки наступают. Колхоз в селе Кутол богатый, может позволить себе пригласить хормейстера и выставить большое количество участников. В итоге, звучит кутольский хор на удивление слаженно, чем и повергает в некоторое смятение и участников соревнования и республиканское жюри.

Сложившаяся в полуиллюзорном мире советского национального равенства схема распределения сложилась давно и никому не приходит в голову её ломать. Обычно она выглядит следующим образом: первые два места делят между собой национальные городские школы, за третье ведут борьбу те, кто не может занять первые места. Остальные места значения по большому счёту не имеют, но в первую десятку попасть, тем не менее, хочется всем.

А тут на тебе, кутольцы!

И ведь слишком хорошо поют. А вдруг перехватят пальму первенства. Нет, это конечно маловероятно, но Григорий Иванович всё равно нервничает.

Неотложно дежурящий за кулисами филармонии, где традиционно проходит республиканский смотр Григорий Иванович, поблёскивая стёклами оптических очков, наблюдает за происходящим на сцене. На худом, библейски аскетичном лице директора ничего не отражается, губы плотно сжаты. Вокруг него обычные для кулис суета и мельтешение: слышится тихий дробный перестук каблуков, шелестят подолами специально сшитые к конкурсу длинные платья массовки, переговариваются организаторы, нервничают артисты. Но Григорий Иванович не обращает на происходящее никакого внимания. Он сосредоточен на сцене, где летят в вихре танца старшеклассники, сменяют друг друга чтецы, разыгрываются сценические отрывки на революционную тематику, солируют музыканты на различных инструментах, вновь танцуют. Школа готовилась к смотру целый год и у Григория Ивановича есть все основания надеяться на высокое место в призовой тройке победителей.

У только-только поступившей в первый класс городской девочки в этот день тоже важная миссия. Вдвоём с кузиной Заремой они должны будут залечь на дне больших корзин, которые вынесут на сцену во время финального танца ученики старших классов. В большие плетёные ёмкости уже уложены цветы и сёстрам предстоит терпеливо дождаться момента, когда старшеклассники поднимут корзины над головами, и, вынырнув оттуда, приветствовать зрителей под ожидаемый гром аплодисментов.

А может корзины – ещё более раннее воспоминание?

*

Десятая школа – опора формирующегося национального самосознания абхазов и одновременно средоточие интернационального духа. Помимо них в школе обучаются представители всех этнических групп, населяющих республику: русские, греки, армяне, евреи, грузины, украинцы, эстонцы, немцы, татары. Так же разнообразен и этнический состав преподавательского коллектива, что тоже не случайно: десятая школа – старейшее из учебных заведений, у неё давние традиции и сильный коллективистский дух.

Ещё школа – второй дом для городской девочки. Родная тётя, Ирина Левановна, преподаёт здесь русский язык и литературу, да и мама Эвелина вот-вот станет преподавать, а пока что служит в должности библиотекаря. Школу только что расширили, к старому, ещё дореволюционной постройки зданию пристроили дополнительный корпус, и мама Эвелина обживает новое помещение. Новый корпус не нравится городской девочке, по сравнению со старым он кажется ей бедным и неуютным, но когда она делится с мамой Эвелиной своими впечатлениями, то не встречает понимания с её стороны.

– Посмотри, Эля, сколько здесь места, – разъясняет мама Эвелина. – Мы же задыхались в тесноте.

Городская девочка признаёт, что мама Эвелина права. В новом корпусе много воздуха, в нём просторные светлые классы, спортзал с раздевалкой, кабинет химии с лабораторией, библиотека и помещение для уроков труда. Есть место и для технического персонала и отдельная кладовая. В классах установлены новые парты и шкафы с методической литературой, широкие подоконники украшают цветы в горшках. Новый корпус занимает много места: это целый квартал со стороны прямой, как стрела, утопающей в зелени улицы Пушкина, и полквартала со стороны вечно оживлённой улицы имени Лакоба – одной из основных городских магистралей.

По всему периметру залитых светом коридоров на радость детворе развешивают серию картин на сказочные и исторические сюжеты, и городская девочка ежедневно и подолгу рассматривает их. Для подобного времяпрепровождения у неё есть все возможности. Первоклассница, что по тем временам равносильно подготовительному классу, городская девочка быстро заканчивает уроки, и коротает время до окончания рабочего дня мамы Эвелины в бесконечных походах по зданию школы и на просторном школьном дворе.

Картины в школьных коридорах – настоящая энциклопедия для желающих ознакомиться с историей и народным творчеством абхазов. Могучий всадник, стоя у подножия горы, наблюдает за лучом света, исходящим от мизинца прекрасной девы, живущей на её вершине в неприступной башне. Рядом нарт Сасрыква взлетает на своём белоснежном Араше в небеса, чтобы снять для замерзающих братьев вечернюю звезду. На следующем полотне он же отсекает голову великану-адау. Великан схвачен намертво льдом замёрзшего за ночь горного озера, и на его огромном лице застыла гримаса застигнутого врасплох простофили. Сасрыква в боевой позе стоит на ледяном поле озера, в его руках тонкая острая сабля, полы черкески развеваются от быстрых слаженных движений. Вся поза героя выражает символизирующую близость подвига решимость.

Городская девочка недоумевает. Как можно отрубить великану голову, ещё и такой тонкой саблей и даже столь беспомощному из-за сковавшего его льда? Он ведь великан. А это значит, большой. Настолько большой, что Сасрыква изображён рядом с ним ростом с эту самую голову. Откуда в маленьком человеке, пусть даже невиданном храбреце, может быть столько физической силы, чтобы снести голову превосходящему его в разы противнику? И как он будет её рубить – постепенно, или сразу? Нет, сразу он вряд ли сможет. Голову же надо отсечь одним махом, как отсекает топором головы курам бабушка в деревне. Тогда что, постепенно? Он и постепенно не сможет, ведь голова слишком велика. Но сказки, на то и сказки, чтобы принимать их на веру безоговорочно, и выросшая в любви к ним городская девочка принимает очередной сюжет не требуя ответов на возникающие по ходу изучения вопросы.

Вся картинная серия делится на две жанровые части – мифологическую и историческую. Мифологическая часть серии нравится городской девочке гораздо больше, чем работы того же художника, вывешенные возле кабинета завуча и в центральном школьном вестибюле. Дело в том, что городская девочка любит сказки и мифы и не любит историю, которая кажется ей грустной из-за того, что в ней всё происходит по-настоящему.

*

Старый корпус десятой школы выстроен ещё в начале века, в эпоху дореволюционного расцвета Сухума. В нём сохранились и мраморное входное крыльцо, и массивные деревянные двери с бронзовой ручкой, и великолепный вестибюль. Пол вестибюля выложен мрамором и городская девочка разогнавшись, скользит по его полированной поверхности, имитируя катание на коньках. Направо от центрального входа расположились кабинет директора и учительская, с левой стороны – кабинет химии, позже перенесённый в новый корпус, и комната, в которой сидит школьный секретарь, именуемый в те времена «деловодом». По делящей вестибюль ровно пополам широкой внутренней лестнице с мраморными ступенями, дубовыми перилами и чугунной вязью ограждения, можно попасть на второй этаж здания, в школьный актовый зал.

В проёмах между окнами выставлены на обозрение почётная доска с овальными фотографиями отличников и две картины из уже упомянутой серии. На одной из них изображена панорама колхозных полей на фоне неизменных гор, другая повествует о заседании подпольного революционного кружка «Киараз». Панорама полей кажется городской девочке скучной, революционная, впрочем, тоже. Она предпочитает другие работы, полные сказочной энергии. Те, что висят на стенах школьных коридоров. Но один момент всё же заставляет городскую девочку задерживаться подле революционной картины и с завидной периодичностью вглядываться в неё.