Мюссера

– Поклянись мамой, что нарвёшь нам яблок, – непререкаемым голосом требует Света.

– Клянусь мани, – обещает Лёня.

– Кем? Мани? Какой Мани? – возмущается Света.

– Какой Мани? – удивляется Лёня. – Я не сказал, Мани. Я сказал мани.

– Нет, ты сказал, Мани! Поклянись мамой! Сейчас же! – в голосе Светы звучат железные нотки.

– Клянусь мани, – туманно обещает Лёня.

– Опять Мани? – почти кричит Света.

– Я не сказал, Мани, – невозмутимо продолжает Лёня. – Я не знаю, кто такая Мани. Я сказал, мани.

Городская девочка с любопытством наблюдает за диалогом и поражается взаимной стойкости духа брата и сестры. Она уже давно орала бы на всю деревню и кидалась бы снизу камнями. Городская девочка восхищена невозмутимостью Лёни и стойкостью Светы. Нет, она точно так не смогла бы. Никогда.

А вот получили ли они со Светой яблок от Лёни – неизвестно. Память не сохранила этот эпизод.

Детей младшей сестры папы Аслана, тёти Лены – Беллу и Гену, за всё детство городской девочки в село привозят лишь один раз и то, на полчаса. Тётя Лена не любит село, и ездит в него только по необходимости.

Зато «гагринские» – дети старшей сестры папы Аслана, тёти Мили, приезжают часто и надолго, и сводят городскую девочку с ума сразу.

*

«Гагринские» разговаривают друг с другом на малопонятном языке, полном явно подхваченных на улицах Новой Гагры словечек, значения которых городская девочка не знает, и даже не пытается узнать в силу своей катастрофической нерасторопности  в попытках догнать уличный прогресс. К тому же, «гагринские» постоянно спорят и ссорятся, причём  заводилой споров является средняя сестра, Таня. У Тани особое мнение по любому, даже самому пустячному вопросу, и она не терпит возражений, а так как остальные возражают часто и охотно, ссоры и разборки между «гагринскими» вспыхивают и гаснут с невиданной частотой. К тому же, они не называют друг друга по именам. Нонна у них почему-то Анфиса, Таня – Марфа, Рафик и вовсе Граф, а малолетний по тем времена Вова – Тёс.

Вову-Тёса привозят редко, и только под присмотром тёти Мили.

– Почему Вову так редко привозят? – спрашивает городская девочка у Ноны-Анфисы.

– Потому что он бешеный и никого не слушается, кроме нашего папы, –  разъясняет Нонна-Анфиса.

– А почему тогда дядя Жора, твой папа, не приезжает, чтобы смотреть за ним? – не отстаёт городская девочка.

– Потому что он занят. Занят, не понимаешь, что ли? – возмущается в ответ Нона-Анфиса.

– Подумаешь, занят? – оставляет за собой последнее слово городская девочка.

*

По приезду в село Таня-Марфа немедленно начинает борьбу с городской девочкой за лидерство, причём, воюют обе стороны, не сдавая своих позиций, до конца её пребывания там. Нонна-Анфиса и Рафик-Граф в основном занимают сторону городской девочки, часто делая это назло Тане-Марфе, поскольку  пресыщены  её стремлением к лидерству, и жаждут реванша. Средняя сестра городской девочки, Тамила, в разборках не участвует, поскольку обладает мирным и покладистым характером, а младшей, Жанны, пока ещё и вовсе нет. Ей ещё только предстоит родиться тогда, когда визиты «гагринских» станут редкими, а потом и вовсе прекратятся по причине всеобщего взросления.

Коалиция против Тани-Марфы ещё больше подстёгивает её стремление к лидерству, поэтому городская девочка и она периодически дерутся. Руки у Тани-Марфы цепкие, и городской девочке трудно с ними совладать, зато она умеет действовать исподтишка. К примеру, рвёт на части воротник ночной сорочки Тани-Марфы в тех случаях, когда драка случается поутру. Или уничтожает выстроенные для игры конструкции в виде светски беседующих кукол, если конфликт разгорается днём. В ответ на произведённые разрушения городская девочка подвергается нападению со стороны Тани-Марфы и несёт потери в виде выдранных волос и царапин на лице и шее. После драк противницы довольно долго, иногда по целых два дня, не разговаривают друг с другом.

Зато никто не умеет  так красиво накрывать на стол, как Таня-Марфа, и ни у кого нет такого порядка в одежде, и таких ухоженных ногтей. И у неё всегда убраны волосы, чему городская девочка страшным образом завидует, поскольку сама причёсываться ленится, и, пользуясь отсутствием мамы Эвелины, ходит в разобранном виде иногда по несколько дней.

Игры про принцесс, драконов, и Фэт-Фрумоса – любимого персонажа из румынского сказочного фольклора, по приезду «гагринских»,  как правило, тут же отменяются, и на их место заступают дикие баталии с гиканьем, криками, лазаниями на спор по деревьям, делёжкой поспевших черешен по принципу, «это моя ветка, и на неё всегда залезаю только я», и походам по оврагам-акуара, что само по себе испытание. Конечно же, купанием в ближайших лужах. К тому же, Нонна-Анфиса придумывает потрясающую игру с коровами, возможную после дождя, а если постараться, то и в сухую погоду тоже, если подгадать ко времени выпадения росы. Надо дождаться  возвращения животных после выпаса, и, подкравшись  сзади, схватить заранее выбранную корову за хвост. Хвост надо не только крепко держать, но и с силой тянуть на себя, иначе корова не побежит, а затем, лавируя между дворовых яблонь, наслаждаться неизбежно возникающим острым ощущением явно неоправданного, зато пленительного риска. Вдоволь накатавшись, отпустить коровий хвост, и долго хохотать вместе со всеми, глядя, как ещё некоторое время не может успокоиться взбудораженное животное.

За катание на хвостах городская девочка и «гагринские» предсказуемо получают взбучку от бабушки Тамары. Да, и в целом, взбучек с их приездом становится больше, а вместе с ними растут и сопутствующие взбучкам крики на всё село, как от самой бабушки, так и от наказуемых. Взбучки получаются по полной программе – с хворостинами, догонялками, и набором отборных проклятий в адрес сумасшедших детей и их безучастных к страданиям одинокого человека родителей.

Всё, как положено. Сначала удовольствие, затем наказание.

Полный комплект.

*

Главная по придумыванию развлечений, конечно же, Нонна-Анфиса. Именно на её совести весь арсенал безумств:  от катанья на хвостах, и лазаний по наиболее высоким деревьям, до проб на вкус всего неизвестного, и торжественных, с плачем и царапаньем щёк, похорон мёртвого цыплёнка. А однажды, и с обмазыванием рук и ног коровьим навозом с последующим воображением, что это перчатки и носки.

В необъяснимой по своей бессмысленной  экзотичности игре с навозом принимают участие все, кроме брезгливо сморщившей нос Тани-Марфы: – и сама Нонна-Анфиса, и Рафик-Граф, и соседская подруга по играм, с библейским именем Сусанна,  и городская девочка с сестрой Тамилой.

Предсказуемая взбучка от бабушки Тамары за ношение навозных перчаток и носков носит несправедливый характер.  Нонна-Анфиса и Рафик-Граф убегают так, что их невозможно ни догнать, ни найти, наказывать Сусанну  нельзя, поскольку она не внучка, а соседка, Таня-Марфа гордо показывает чистые руки и ноги, означающие её непричастность к творящимся безобразиям.

В итоге, весь пафос справедливого гнева достаётся сёстрам.

Ноги и попа болят от свистящих ударов, в ушах звенят гремящие на всё село отборные абхазские проклятья, которыми бабушка Тамара владеет лучше всех в мире, но обидней всего даже не позорное обнародование перед народом правды об экзотических навозных игрищах, а торжество Тани-Марфы.

– Сухумская черепаха, сухумская черепаха, – кричит она, высовывает язык, дразнится и смеётся.

Охваченная мучительным чувством унижения, городская девочка мчится требовать от бабушки Тамары восстановления случившейся несправедливости.

– Бабуля, это вообще Нонка придумала, а ты её даже не побила! – взывает она, ворвавшись на кухню, где проводит всё свободное время от работы в саду и в огороде, бабушка Тамара.

– Ох-ох, так не говори больше, – слышит она.

– Но почему?

– Они гости, стыдно так говорить.

– Какие они гости! Они же твои внуки! – пытается поднять в бабушке Тамаре прилив родственных чувств городская девочка.

– Они мукбовцы, – отрезает бабушка. – Мои внуки – это вы.

– Почему? Их мама же твоя дочка!

– Ну и что? Они же не джикирбовцы, – говорит бабушка Тамара, и у городской девочки нет аргументов для того, чтобы отразить покрытую пылью традиций атаку.

– Их не побила, Сусанну не побила, а только меня с Тамилой побила-а-а, – не выдерживает городская девочка наплыва чувств.

Но бабушка Тамара непоколебима.

– Они гости,  – отрезает она. –  Что хотят – то и делают, а вы не должны.

*

Давно нет каштанового дома, спит вечным сном на семейном кладбище бабушка Тамара, покосился и вот-вот упадёт крытый мшистым шифером сарай, и одиноко ветшает неуютный каменный дом-мешок. Испортилась безвозвратно бархатная рама дедушкиного портрета, давно выросли и обзавелись семьями дети всех сестёр папы Аслана, крепко отвоевали на войне Рафик-Граф и Вова-Тёс, ушли в небытие тётя Миля, тётя Тина и тётя Лена, следом ушёл и папа Аслан.

Увёз семью навсегда за океан Лёня.

Угасло подворье.

И лишь Вавука, младший сын покладистой средней сестры Тамилы, периодически наезжает в село, чтобы напомнить себе и остальным, что жили здесь когда-то большие и сильные люди, кипела шумная жизнь, а райский сад через каждый год давал богатые урожаи.

Может, оно ещё возродится? Джикирбовское подворье?

Кто знает?

***

Сельская сказка.

(Все имена и ситуации являются вымышленными и не имеют отношения к конкретным людям и событиям).

*

Жили-были два брата – Старший и Младший. Жили они в удалённом от основной трассы абхазском селе, главная часть которого раскинулась на пологих, спускавшихся к морю холмах, а дополнительная, состоявшая из шестидесяти дворов,  тоже раскинулась на холмах, но не пологих, а крутых. С громадными, заросшими густым лесом оврагами-акуара и каменистыми тропами, петлявшими меж покрытыми рододендроном и щеголяющими глицинией склонами Мюссерского леса.

В настоящей глуши, одним словом.

Отец у братьев умер так давно, будто и не жил вовсе. Мать, жилистая, с косолапой походкой, голубыми глазами и незаметными на дублёной от многолетнего пребывания на солнце кожей веснушками, целыми днями где-то пропадала.

То в Гудауту поедет на рейсовом автобусе, то в соседнее село на похороны, то нанесёт визит к джикирбовцам, чтобы, сидя со скрещёнными ногами прямо на травяном покрытии двора, перетирать с суровой хозяйкой подворья деревенские сплетни.

Она никогда не заходила в дом. Общалась вот так – на дворе.

Звали её Цапика, хотя гораздо больше ей подошло бы Цапика-путешественница, по аналогии с известной андерсеновской сказкой про лягушку.

Братья росли сами по себе, ходили за несколько километров в деревенскую школу и отвечали за хозяйство. Точнее, отвечал Старший, поскольку Младший работать не очень-то любил и норовил увильнуть от многочисленных крестьянских обязательств. Старшему казалось, что своей ленью Младший похож на мать, хотя на самом деле, он просто не хотел ходить в подчинении у него, оттого и отлынивал. И так же, как Цапика, любил ходить по каменистым дорогам села и заглядывать на соседние подворья. Даже работу нехитрую, а подчас и тяжёлую, готов был выполнять у чужих людей, лишь бы не возвращаться домой.

Старший гонял его нещадно, мог и тумаков надавать, особенно когда подрос и научился выпивать, но, как правило, все его усилия тонули в прозрачных водах местных лесных ручьёв, поскольку на следующий день всё повторялось по-прежнему.

Сделают мать и Младший необходимую  смахивающие на проявление инстинктов работу – дать корм курам и псу, и выгнать корову искать траву на редких лесных прогалинах – и поминай, как звали.

Братья и внешне были разными, хотя по ряду признаков сразу можно было сказать, что они состоят в кровном родстве. Довольно высокие, не то, чтобы слишком, но и маленькими их никак нельзя было назвать, худые и жилистые, с тонкими талиями,  вислой задней частью, и косолапой как у матери походкой. Старший и лицом был похож на неё – светлокожий, с веснушчатой кожей, прозрачными голубыми глазами, острым носом и тонкогубым ртом. Силён он был необычайно и трудолюбив до фанатизма,  целыми днями работал в саду или в поле, а по субботам, вымытый и в праздничной сорочке ехал на турбазу «Золотой берег» поухаживать за разбитными молодками, приезжавшими туда специально, чтобы развлекать местных донжуанов. Правда, гулять с молодками у Старшего не получалось. Застенчивый от природы, он отдавал предпочтение  скорее деревенскому одиночеству, нежели беготне в поисках мимолётного счастья, если женщина ещё и требовала внимания к себе, то и вовсе мог всё бросить и уйти.

Возвращался он после таких неудач злой, ругался с братом и матерью, и вообще,  был человеком довольно суровым, если не сказать больше.

Младший, в отличие от Старшего, видимого сходства с матерью не имел. Разве что, фигурой – такой же тонкой талией и косолапой походкой. Высокий,  с нежным, почти девичьим лицом, он был умелым охотником, а поездкам на турбазу предпочитал выпить где-нибудь вина и злой абхазской водки, и был любителем многочасовых одиночных бдений в выстроенном им же на очередной лесной опушке шалаше.

Бродяга, одним словом.

Отношения со Старшим у него не складывались, тот был грубым с ним, да и не только с ним, но и с матерью, и, хотя Цапика не могла назвать себя хорошей матерью, Младшему в такие минуты всегда хотелось взять отцовское ружьё и пристрелить его. Чтобы не культивировать в себе просыпавшуюся периодически жажду убийства, он предпочитал проводить время в лесу, где от нечего делать расставлял силки для ловли птиц, или просто часами сидел на сколоченной им же лавке на самой кромке одного из крутых обрывов-акуара, что сразу за его домом, если подняться по спрессованной из местных песчаных пород дороге. С кромки открывался фантастический вид на ближние и дальние сёла. Завершала его панорама могучей стены Бзыбского хребта, и в ясную погоду просматривались даже мелкие детали – валуны и зелень альпийских лугов и поляны-прогалины среди заросших стройными лесами склонов.

– Идём на Кудыкину гору, – кричали соседским девчонкам сёстры с джикирбовского подворья, и всей ватагой бежали к кромке обрыва, любоваться пейзажем.

*

Село, село, бесконечный табак на колхозных полях, лучшее из растений, потому что лёгкое при ломке, приятное при низке, надо только приспособиться и протыкать плоской стальной иглой табачный лист в правильном месте, иначе осыплется, соскользнёт с бечевы, и всю работу придётся начинать сначала. Нанизанные на бечеву длинные нити листьев надеваются на деревянные, отполированные каждодневным скольжением рамы, их выкатывают ранним утром на  летнее солнце одну за другой, и ряды табачных листьев сохнут в его лучах медленно и равномерно. Под сохнущим табаком солнечная рябь и причудливая игра светотени. Там кипит жизнь:  жужжат собирающие нектар с розовых кашек и ярко-жёлтой «куриной слепоты» пчёлы, ползут по своим делам муравьи, с гудением носится среди разноцвета иссиня-чёрный лакированный жук.

Если лечь на спину, сквозь тянущие табачным ароматом листья проглядывает очень синее небо.

– Покушай. Это камфет.

Сморщенная чёрная ладонь открывает козьи каки. Чёрная женщина, живущая на соседнем подворье, лукава и по-сельски жестока. Если попробуешь козью каку – не остановит, будет с любопытством смотреть слезящимися глазами.

– Покушай. Вкусно.

– Нет. Не хочу.

– Почему? Это камфет.

– Нет, спасибо.

Городская девочка хорошо воспитана. Она благодарит при отказе.

*

Чёрную эту женщину одним летним утром и подкараулил Старший, чтобы убить.

– Чёрная женщина колдует на тебя, – сказала ему гадалка, к которой он приехал специально, чтобы узнать, почему ему бывает не по себе, особенно по утрам, да и вообще, жизнь не складывается, и столько он трудится, а толку никакого.

– Вижу её рядом с тобой. У тебя есть чёрная соседка?

– Аа-йт, дыюмгылаайт (Тьфу, чтобы она с места не встала! – абх. идиоматическое выражение. прим. автора)! Конечно есть! – воскликнул Старший.

Конечно есть чёрная соседка у Старшего. Живёт прямо за колючей вечнозелёной изгородью, в нескольких метрах от его небольшого деревянного дома.

Чёрная женщина не всегда была чёрной. Смуглая от природы, она стала чёрной на солнце, ведь абхазское солнце не щадит тех,  кто целыми днями работает в поле.

– Дабаанагей (Откуда она взялась)? – спрашивали  друг друга словоохотливые кумушки, когда на заре века, ещё до всяких революционных бурь, привёз чёрную женщину в село из далёкой Менгрелии её будущий муж, покорённый умением петь щемящие мингрельские песни под аккомпанемент чонгури.

– Отчего  агыруа  (мингрелка) такая чёрная? – вопрошали кумушки. –  Может она и не агыруа?

Смуглая кожа новой невестки была загадкой для деревенских, потому что мингрельские женщины на весь регион славились белой кожей и рыжеватыми волосами. Все знали об этом, даже здесь знали, в спрятавшемся среди низкорослых и мощных абхазских дубов и таких же мощных высоченных грабов затерянном мире.

Чёрная женщина оказалась оригинальной во всём, и даже в том, как назвала единственного после нескольких дочерей сына.

Она назвала его Наполеоном.

Имя Наполеон было популярным в далёкой от села Мингрелии, где сокращённо Наполеонов называли Напо. Но в абхазскую глубинку мода на иностранные имена пришла гораздо позже, сразу же после моды на классические, типа Марии, Александры, Нины, Герасима, Михаила и Константина, как на джикирбовском подворье, и, собственно, местные, абхазские: – Тучка, Тера, Щана, Крысна, Хумжажь, Дагудж и Коблух. Со временем моду на аутентичные имена сменили Даткой, Лёсиком, Ирочкой, Платоном, Тарасом и Толиком, затем пришла мода на всё иностранное, и в селе появились Роланды, Сократы и Джульетты.

Уже на заре восьмидесятых, на волне возрождающегося абхазского самосознания, вновь вспомнили про абхазские имена, и мода на них продолжается и по сей день.

Леон, Ахра, Мактина, Алиас.

А чёрная женщина просто желала выделиться. Потому и назвала сына Наполеоном, но деревенские не остались у неё в долгу и переименовали Наполеона в Напа. Не в Напо, как сделали бы мингрелы, а на абхазский лад, Напа.

И так и звали его с тех пор. Напа.

*

Задолго до выстрелов в чёрную женщину случилось в жизни Старшего ещё одно событие. Из тех, которые можно долго исследовать, защищать учёные степени,  описывать в посвящённой тайникам человеческой души литературе, или рисовать картины разорванных в клочья и усеянных крупными жирными мухами человеческих внутренностей, с прорастающими сквозь них нежными цветками порочного сладострастья. На худой конец, читать сухую криминальную хронику, живописующую тайники души куда сильнее изображений жирных мух сладострастья.

Всё началось ещё тогда, когда утомлённый собственным нежеланием бегать за десять километров на «Золотой берег», Старший  соблазнил близкую родственницу.

А потом соблазнил её ещё раз.

И ещё.

И ещё.

Родственницей девушка Старшему была через джикирбовцев, то есть, по материнской линии, что по меркам абхазских представлений о родственных связях, чуть ли не кровная сестра. И соблазнять её, кровную по меркам представлений сестру, молодую и неопытную, было верхом распущенности с его стороны. Не той банальной распущенности, что сродни детскому неумению контролировать собственные эмоции, и что заставляет мужчин или женщин всю жизнь искать утех в чужих постелях, либо поглощать без перерыва пищу. А другой. Подспудной и эгоцентричной, позволяющей вершить грех без раздумий, оглядки и мыслей о том, что это грех.

Среди наркоманов много пленников собственной распущенности. Тех, кто садится на иглу не по детскому отсутствию самоконтроля, а по велению ленивой души.

За удовольствие надо платить и Старший понял это очень быстро, уже через месяц после содеянного, когда родственница пришла к нему с сообщением, что она, кажется, беременна. Банальная, старая как мир история, в которой в глупцах ходят все – и виновник и жертва. Но именно в таких, банальных и старых как мир историях, соединение двух глупостей даёт на выходе столь космически сильную энергию, что всё встреченное на её пути превращается в пыль, ведь энергия глупцов всегда ведёт к уничтожению. Такова её природа, рождённая в тёмной жиже низменных страстей. Таковой была и природа соединения глупостей Старшего и девушки, тем более, что её проявлению способствовало и ласковое весеннее солнце, и сельская тишина, прерываемая лишь шелестом молодой листвы и пением птиц, и сбивчивое дыхание мимолётной молодой страсти.

– Поедешь в город и сделаешь аборт, – сказал Старший, услышав о беременности.

– А если всё равно узнают?

– Если узнают, скажешь, что тебя изнасиловал армянский рабочий со стройки  на турбазе.

Он дал родственнице денег на поездку и забыл об этом деле. Но, то ли родственница оказалась слабой духом, то ли армянские рабочие не попадали под графу насильников по той причине, что уехали в далёкую Армению задолго до возможного зачатия, но семья девушки узнала о тайне и в пристрастном разговоре потребовала назвать имя совратителя.

– Какой же он совратитель?  – возражала  родственница, убеждённая в том, что легла под тенистыми ветвями старой как мироздание липы не потому, что её заставили, а потому что не было силы, способной остановить её в те захлёбывающиеся мгновения. И была уверена, что сама во всём виновата. Уверена ровно до того момента, пока потемневший лицом отец не объяснил ей кое-что о природе мужской ответственности в патриархальном абхазском обществе, и сопроводив объяснения парой сильных затрещин, не стал требовать назвать имя совратителя.

– Моли Всевышнего, чтобы он не оказался женатым человеком, – сказал он ей, рыдающей в углу спаленки, расположенной в торце деревянного абхазского дома. – Если женат, твоим братьям придётся убить его. А так – пусть женится на тебе, но чтобы слуху и духу твоего не было здесь. Уедешь с ним к чёрту отсюда, и чтобы глаза мои никогда тебя больше не видели, бесстыжая.

Вот тогда-то она и назвала имя Старшего.

Скандал случился грандиозный, выплеснулся наружу, растёкся по всему селу с быстротой разливающихся во время проливных дождей родников, и поставил  Старшего  перед выбором – либо он сознаётся при всех, что совратил свою родственницу, либо обвинит её во лжи. При обоих раскладах было понятно, что надо созывать деревенский сход, чтобы разрешить возникшую коллизию совместными усилиями. Уважаемые в селе люди назначили день и время и когда он наступил, на сходе собралось всё взрослое население села. Был там и Старший. Ходил туда-сюда, нервничал, дёргался. Не потому, что боялся, что девушка выдаст его, уверен был, что не выдаст, а просто разыгрывал из себя сочувствующего кровника.

А она возьми, и назови его имя при всех!

Как можно смыть с себя грязь оскорбления?  Конечно же кровью!

Старший побежал домой и вернулся в сопровождении двух взволнованных двустволкой в его руках мужчин.

Городская девочка как раз гостила у бабушки тем летом, когда уважаемыми в селе людьми было принято решение созвать сход, чтобы выяснить прилюдно, насколько правдивы слова обесчещенной девушки о совратителе. И даже  застала тот момент, когда Старший с ружьём и в сопровождении двух взволнованных мужчин, шёл, точнее, почти бежал по деревенской дороге к поляне со священным дубом – традиционному месту схода.

По своей привычке замечать детали, городская девочка заметила выражение его лица.

Оно было затравленным. Будто в угол зверя загнали.

Через много лет после того случая, читая «Хронику объявленной смерти» Маркеса, городская девочка вспомнила тот,  залитый солнцем, синькой неба и зеленью листвы день, когда она, шестилетняя, смотрела из-за колючей изгороди на взявшего курс на свою Голгофу Старшего. И поразилась сходству в описании, нет, не случившегося собственно события, а поведения людей. Те двое мужчин тоже не пытались остановить Старшего, не отбирали у него, может быть рискуя жизнью, ружьё, и даже не набросились на него вдвоём, чтобы скрутить ему руки, поволочь домой и запереть в большом, пронизанном солнце амбаре, поскольку ничего кроме амбара в те времена в абхазских подворьях не запиралось.

Нет, они просто шли, обступив Старшего с двух сторон. Почётный эскорт палача, игра в прятки за ширмой взволнованного лицемерия.

Он дал девушке шанс прежде, чем стал стрелять.

– Кто тебя соблазнил, повтори ещё раз! – сказал он.