Мюссера

– У Курточки нету детей, я с ней уже поговорила, отдадим ребёнка, а ты родишь ещё, – проявляя отработанную в революционных  потрясениях волю объявит тётя Малица после того, как небритый и хмурый папа Аслан забудет принести в роддом маме юбку и она приедет домой в одолженном в больнице халате.

Исходя из драмы несбывшихся ожиданий, уговаривает отдать младшую другим людям и горячо любимая городской девочкой бабуля Маня – мама мамы Эвелины из Очамчиры.

– Жалко мне тебя, – говорит она маме Эвелине. – Гудаутцы тебя съедят за то, что сына не родила. Может отдадим ребёнка нашей Н. в Сочи? Ты же знаешь, что девочка будет в надёжных руках. А ты молодая,  родишь ещё.

– Даже если я рожу подряд десять дочерей, они все будут моими, – оказывает почти  непристойное для гудаутской невестки и послушной дочери своих родителей сопротивление мама Эвелина.  – Как вы все могли даже подумать, что я отдам ребёнка?

Нет, пожалуй, городская девочка напрасно думает, что сокрушения кумушек по поводу отсутствия мальчика в семье тех, кого на селе когда-то называли «Джикраа-дуукуа» («большие джикирбовцы») лукавы. Мальчик для абхаза, всё равно, что религия для иудея-ортодокса – смысл жизни, начало начал, оправдание собственного существования. Может поэтому многих из них так балуют после рождения, что они проживают свою жизнь вечными детьми?

*

Подняться в каштановый дом можно по основательно сделанной семиступенчатой каменной лестнице, ведущей на широкую веранду, украшенную по периметру изящной, выкрашенной в красновато-розовый цвет, деревянной решёткой. С веранды внутрь ведут три входа: главный, представляющий собой сквозной зал, с тремя выходами: к задней веранде, направо, где находятся спальни, и налево, на так называемую рабочую половину.

Зал кажется громадным, особенно в сравнении с узким пеналом сухумской квартиры. Он и вправду довольно большой, не менее пятидесяти квадратных метров, прямоугольной формы, с двумя выходящими на веранду внутренними окнами, высокой двустворчатой дверью из массива, с красивой стеклянной ручкой, и уже упомянутым сквозным выходом на обратную сторону.

Как и положено, лучшие из многочисленных предметов мебели и разных аксессуаров, которыми доверху набит каштановый дом, демонстрируются в зале.

В первую очередь, это просторный диван с высокой, обитой бархатом и отороченной тиснёной золотой и серебряной тесьмой спинкой и латунным вензелем на выцветшей от времени бархатной обивке корпуса. Диван украшен двумя большими валиками, мама Эвелина ещё называет их на турецкий манер, «мутаками», и стоит справа от входа, там, где через высокое окно рвётся внутрь дневной свет.

Мутаки тоже расшиты широкой тесьмой с тиснением. Тиснение царапается, поэтому отдыхать на мутаках с комфортом можно лишь  в одном случае – если аккуратно положить голову ровно посередине, а не с краёв.

Перед диваном – высокий овальный столик с простой столешницей и резными узорчатыми ножками. Сразу за ним довольно простое, но считающееся парадным зеркало на ножках, из крашеного в красновато-коричневый цвет массива сосны. В правом углу от дивана – обязательная по сельской моде железная кровать с парадным покрывалом, и горой подушек, накрытых батистовой накидкой с кружевами.

Всю противоположную стену, от второго, никогда не раскрывающегося внутреннего окна, до другого угла, занимает деревянная лавка-«ачардагу».

Стену над «ачардагу» украшают старые ковры и две картины с изображением Мюссерского мыса и имения княгини Лакербай, оставшиеся, как и вся остальная обстановка, ещё с дореволюционных времён. С обеих сторон лавки-«ачардагу» гордо красуются обитые тонким листовым  железом и украшенные коваными заклёпками сундуки. Ещё на заре века привезла в них своё приданое в джикирбовский дом Эсма – прабабушка городской девочки. Приданого в сундуках давно нет, и они служат хранилищами для старых газет, и припасённых на случай внезапных гостей бутылок с домашней водкой.

После гибели дома сундуки снесут в сарай. Один будет служить гнездовьем для несущихся кур, у второго отлетит крышка и его вскоре выкинут за околицу в большую, служащую для мусорных отходов яму. Но крышку почему-то не выкинут, и она будет просто лежать в другом уголке двора, под амбаром для хранения кукурузы. Вроде бы грустная история гибели старых сундуков обретёт неожиданно счастливый конец, когда повзрослевшая городская девочка вытащит их из небытия и отвезёт их к себе в Сочи, где местный умелец восстановит сгнившие деревянные внутренности и покроет идеально сохранившуюся листовую обивку антикоррозийным раствором. С той поры, обретшее вторую жизнь наследство прабабушки Эсмы, украсит домашний интерьер  городской девочки, и даже будет приносить пользу из-за большей вместительности и хорошего микроклимата.

Помимо сундуков, спасёт городская девочка от гибели и дубовый комод и стол с резными ножками.

*

Перед лавкой-«ачардагу», конечно же, длинный и широкий обеденный стол. Во время праздничных трапез или приёма гостей его украшают расшитой вручную ярко-красной гладью белой батистовой скатертью из приданого мамы Эвелины, а в обычное время стол накрыт простой продмаговской клеёнкой. Со стороны центра зала вдоль стола выстроены в ряд тяжёлые дубовые стулья с незатейливым рисунком на прямоугольных спинках, с другой его стороны служит сиденьем сама «ачардагу». Её нижняя часть прикрыта прибитой по всему периметру драпировкой из цветастого ивановского ситца, и если её приподнять, то можно обнаружить под лавкой бутыли с зёрнами кукурузы и батареи стеклянных банок с вареньем.

Под потолком, немного сместившись вправо от центра, висит латунная керосиновая лампа начала века, с медалями на боковине, и потрясающей красоты и изящества шляпой-абажуром из веерного белоснежного тончайшего фарфора. Лампой не пользуются, потому что добраться до неё, чтобы зажечь фитиль, можно только с помощью приставной лестницы и гораздо проще просто жечь переносные лампы, которых в доме всегда великое множество, равно как и запасов керосина к ним.

Судьба лампы не столь радужна. После появления в селе электричества её демонтируют за ненадобностью, а белоснежный фарфоровый абажур случайно разобьют впопыхах, после чего обезглавленная и никому не нужная, она будет тихо доживать свой век на задворках.

В спальне стоит тот самый дубовый комод, который в будущем спасёт от гибели городская девочка. В его обшитых шпоном ореха бездонных ящиках хранятся документы, фотографии и парадные простыни, украшенные ручной вышивкой и вязаными крючком кружевами, на плетение которого обе бабушки городской девочки великие мастерицы. У изголовья простых железных кроватей стоят венские стулья, на них вешают дневную одежду, когда отходят ко сну. В углу спальни – шкаф из дубовых досок с зеркальной створкой.

 Ещё один шкаф, высокий, из красного лакированного дерева с фигурным верхом, служит на кухне хранилищем для продуктов и посуды. В скрипучих внутренностях хранятся белоснежные тарелки из кузнецовского фаянса начала века с надписями «Гагры», и множество старого стекла в виде рюмок, стаканов, бутылок и плошек для варенья.

В большом кузнецовском чайнике из этой же серии и тоже с надписью «Гагры», бабушка Тамара традиционно держит аджику, а две потемневшие от времени и испытаний иконы служат в придавленном атеизмом и далёкими от христианских традиций привычками доме подставками к ещё одному шкафу – шаткому бабушкиному. Он стоит в промежуточной между верандой и кухней комнате, которую бабушка Тамара называет своей. Внутри шкафа висят выходные платья из тёмного штапеля и ситца, и горкой высятся аккуратно сложенные косынки – обязательный атрибут убора всех сельских женщин.

В доме множество книг, к которым, по признаниям бабушки Тамары, питал особое пристрастие дед Ладико, и по этой причине она так и не выбросила их, хотя по её собственному признанию, хотела сделать это неоднократно.

– Бабуля, почему ты хотела их выбросить, они же такие красивые?  –  спрашивает городская девочка.

– На чертА сдались! – отрезает она.– Что, помогли от ареста?

*

Книги хранятся не только в шкафу в спальне, но и в других местах, и даже на чердаке. Многие из них удивляют непривычной в век советского минимализма роскошью:  тиснёными корешками переплётов, позолотой готических шрифтов, раскрашенными вручную картинками на сделанных из рисовой бумаги и прослоенных тончайшим пергаментом страницах. Некоторые из них – с золотыми срезами.  Городская девочка подолгу рассматривает дедушкины книги и даже самостоятельно выучивает типы костюмов разных эпох, нарисованных на раскрашенных вручную и сложенных гармошкой вкладах неописуемой красоты.

Среди книг есть и любимые. Это поздняя, приобретённая уже в шестидесятые годы, и выпущенная по-видимому, к юбилею, поэма Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре», с чёрно-белыми иллюстрациями Ладо Гудиашвили, и шеститомник Гоголя, из которого уже соответственно подросшая городская девочка будет предпочитать от первого тома по четвёртый, тогда как пятый, с «Мёртвыми душами», станет интересен ей лишь через много лет.

А в шестом и вовсе только письма.

Судьба "Витязя в тигровой шкуре" так же, как и судьба лампы, окажется печальной. От избытка чувств щедро разрисует шариковой ручкой иллюстрации Ладо Гудиашвили  средняя сестра и с той поры книга перестанет быть любимой.

И вправду, кому может быть интересен осквернённый кумир?

*

Из зала ведёт ещё она дверь – на заднюю веранду. Веранда меньше передней в два раза и также украшена решётчатым узором. Если сбежать по трёхступенчатой  деревянной лестнице, то можно быстро уйти в заросшие деревьями и кустарником глубины раскинувшегося по всему участку сада.

Архитектура дома, выстроенного по принципу зал-спальня-веранда-зал, позволяет сёстрам бегать друг за другом по кругу, и сбегать от младшей сестры в тех случаях, когда её желание участвовать в играх старших доминирует над её возрастными возможностями.

Убежать от младшей нелегко, а подчас невозможно, поэтому периодически  приходится отстаивать свою точку  зрения при помощи кулаков.

И не факт, что выйдешь победителем. Младшая непреклонна и умеет добиваться своего.

– Хочу Че-е-е-е-е, – громко кричит она, требуя вырезанную картинку Че Гевары из издававшегося когда-то журнала «Куба».

– Чапа, а Эрнесто Гевару  не хочешь? – называя младшую домашним именем, спрашивает гостящий в каштановом доме кузен Бесик – двоюродный брат сестёр со стороны мамы.

– Не-е-е-ет! Хочу Че-е-е-е-е! – продолжает отстаивать право на картинку младшая, и, не дождавшись, что называется, милости от природы, бросается отбирать снимок силой.

Участники церемонии вырезания портретов Че бегут друг за другом по заветному кругу «зал-спальня-веранда-зал», но затея с бегством в случае с младшей бессмысленна. Все понимают, что рано или поздно она всё равно догонит, поэтому картинку отдают и младшая с победным видом уносит её прочь.

– Я хотел отдать тебе Эрнесто Гевару, – пытается продлить интригу двоюродный брат, но интрига вянет, не успев родиться. Младшая уже добилась победы, и ей неинтересен неизвестный Эрнесто Гевара. Ей и Че в общем-то неинтересен, и вскоре, готовая к новым играм, она равнодушно оставляет на столе отвоёванное изображение легендарного бородача.

*

За бабушкиной комнатой  находится переполненная кастрюлями и котлами кухня с боковым выходом на ещё одно крыльцо. Оно высокое, с крутыми деревянными ступенями, и с него удобно кормить птицу и кидать традиционный корм собакам:  полбуханки хлеба каждое утро и каждый вечер, не считая выставляемого в отдельном тазике «Ахыдз»  – оставшейся после отжима сыра сыворотки, а так же изредка мяса и вкусных куриных косточек в качестве десерта в те дни, когда режут кур для гостей, или просто так.

Там же, позади, расположены и остальные дворовые службы:  летняя кухня, курятник, амбар для хранения кукурузы на высоких свайных ногах с плетёным верхом, и загон для скота.

Ещё в доме есть чердак и попасть на него можно с задней веранды. Надо забраться по лестнице под потолок, откинуть вовнутрь деревянную крышку люка и, подтянувшись на руках, залезть в пахнущее сухим деревом и пронизанное узкими прорезями солнечных лучей пространство. Затем ползком, так как чердак невысокий, подобраться к валяющимся в живописном беспорядке вещам из прошлой эпохи.

Запомнились  ещё одна, негодная к употреблению лампа, круглая корзина с истлевающими в ней техническими справочниками неизвестного предназначения, скорее всего, принадлежавшими успевшему до ранней гибели отучиться на инженера старшему брату папы, Гугуше, и кожаный чемодан с ремнями-перетяжками, в котором лежит чесучовый китель деда Ладико.

Деда нет давным-давно, аж с тридцать седьмого года, и в зале, на самом почётном месте, висит его дореволюционный портрет в роскошной бархатной раме вишнёвого цвета.

Судя по мерлушковой папахе и застёгнутому на все пуговицы, то ли пальто, то ли зимнему кителю, снимок сделан зимой. Дед смотрит со снимка внимательно и пристально, и повзрослев, городская девочка часто представляет себе, как он заходит в мастерскую фотографа и тот долго фокусирует в объективе его лицо и просит смотреть туда, откуда «сейчас вылетит птичка». Деду Ладико смешно слушать про птичку, возможно поэтому он смотрит так, будто бросает вызов: внимательно, цепко и, в то же время, с иронией.

Пристальные взгляды и у других портретов, во множестве развешанных по стенам комнат, и от некоторых из них становится не по себе. Например, от взгляда прабабушки Эсмы, суровой пленницы предрассудков, настоявшей когда-то на том, чтобы два её старших сына отомстили кровнику, из-а чего оба были убиты в ответном ритуале мести.

Сёстры взгляда прабабушки откровенно боятся, особенно боится средняя,  и городской девочке даже приходится сопровождать её через спальню. Престиж старшей сестры вынуждает городскую девочку держать лицо и периодически хвастаться перед средней своей невиданной смелостью, обременённой, правда, не очень желанным чувством ответственности.

Мало ли, в каких обстоятельствах её придётся проявить личные качества?

А вдруг не получится?

Возможная неудача беспокоит её.

*

Традиционно просторное, покрытое травой дворовое пространство-Ашта, в глубине которого стоит каштановый дом, с трёх сторон окружено большим, почти в гектар фруктовым садом. За службами находится и ежегодно разбиваемый для нужд семьи огород, на котором высаживаются зелень, лук, чеснок, картошка, помидоры, огурцы и перец двух видов: сладкий болгарский и страшно злючий, абхазский, из которого бабушка Тамара делает аджику.

В урожайный год в саду поспевает множество фруктов. Их разнообразием джикирбовское подворье славится на всё село.

В первую очередь, это конечно, яблоки: шампанские, с полупрозрачно-розовой кожурой и такой же  розовой и сочной начинкой; сахарные, официального названия которых никто не знает, поэтому их так и называют, «сахарные», из-за неповторимого сахаристого вкуса; ранние майские, не сладкие, но красивые, с рубиновой тонкой кожурой.  Ближе к декабрю созревают «зимние». Они двух видов – блекло-пёстро-салатовые  и «мцарские», с красными тугими боками и внезапно попадающимися в мякоти узелками, своей внезапной горечью лишь усиливающие сочную насыщенность плода.

Прослоённые ветками папоротника, «зимние» хранятся на холоде до самой поздней весны.

Растёт в саду терпкая вишня и часто червивая жирная черешня,  есть алыча нескольких сортов и несколько видов слив, в том числе, невиданная в местных краях слива с круглым, покрытым розовой пыльцой плодом, и тёмно-красными внутренностями. Попробовав уже во взрослом возрасте нектарин, городская девочка поймёт, что это именно он,  точнее его предтеча, рос в её детстве на приземистом узловатом деревце с развесистой  узколистной кроной. Однако, кто вывел этот редкий  сорт в единственном экземпляре в зелёных джунглях абхазской глубинки, так и останется неизвестным. Может, папа Аслан, а может и бабушка Тамара.

Есть в саду и инжировые деревья разных видов. Плоды на них на любой вкус: и ранние июльские, похожие на  крупные золотистые капли, и сезонные – иссиня-чёрные, и фиолетовые. Последние сладкие, точнее очень сладкие, почти что приторные, приманивающие пьянеющих от медового изобилия пчёл и муравьёв. В урожайный год инжира так много, что нет никакой возможности его съесть или сварить, и тогда лопнувшие от медового изобилия ягоды служат десертом для многочисленных местных птиц.

В правом нижнем углу сада разместилась рощица кизиловых деревьев, дающих обильный урожай каждый год. Плодовитость кизиловых деревьев огорчает городскую девочку, поскольку мама Эвелина заставляет собирать его для варенья, что само по себе ужасное занятие.  Кизиловое дерево сурово, у него колючие острые ветки и шершавые листья, и при сборе плодов приходится надевать кофту с длинными рукавами,  чтобы уберечь кожу от зуда.

Зато приятно собирать шелковицу. И чёрную и белую. Ветви у шелковичных деревьев гладкие и упругие, на них можно забираться и подолгу сидеть, как на лавочке.

Кроме яблок и инжира, в саду несколько сортов груш, множество хурмы, как минимум три сорта мелкого ореха-фундука, и виноград, из которого папа Аслан ежегодно делает вино. Винограда в саду великое множество, и он двух сортов – наливная, пьянящая уже в ягодах «изабелла», и терпкий «качич».

За густым орешником уходит вдаль дорога, а уже за ней  вступает в свои владения Мюссерский лес.

Двор-Ашта опоясывает изгородь из колючки, на которой весной расцветают крупные белые цветы, по всему периметру обильно цветут ромашки и одуванчики, и разбросанные то там, то здесь, колонии незабудок. У кромки яблоневого сада папа Аслан выстроил виноградную беседку с деревянной лавкой для отдыха. Лавка обсажена гранатовыми и мандариновыми деревьями, и там же растёт многолетний розовый куст, цветущий сильно пахучими  тёмно-вишнёвыми розами. Взрослые называют розы «Огонёк».

Раз в год папа красит лавку в зелёный цвет, освежает и крашеные серебрянкой ажурные кованые ворота, перехваченные простой, завязывающейся на узел верёвкой.

За воротами подворья, особенно если смотреть с веранды дома,  открываются фантастические абхазские ландшафты: – сначала ближние, на которых засеянные кукурузой или табаком поля перемежаются непроходимой зеленью глубоких, заросших первозданным лесом оврагов, затем дальние, усыпанные разбавленными той же зеленью очертаниями домиков горных сёл.

Картину обзора замыкает мощная цепь Бзыбского хребта, протянувшаяся вдоль всего горизонта – от Бзыбского ущелья до Кодорских перевалов. Очень чистый и прозрачный воздух в ясную погоду даёт возможность различать детали, отчего горы кажутся ближе, чем они есть. Летом на причудливо-острых вершинах видны альпийские луга,  зимой сияет на вершинах и днём и ночью медитативной белизной снежная шуба.

*

Прозрачность местного воздуха играет с городской девочкой в различные игры. То ей кажется, что каменные валуны далёкой горной альпики вот-вот сорвутся со своих мест и покатятся в разные стороны, то она якобы заметила, как бродят по крутым альпийским склонам шустрые козы, то ей видятся чёрные точки горных орлов,  хотя на таким расстоянии их невозможно разглядеть даже в самый сильный бинокль.

Ранним утром начинает на небесах свою свистопляску рассвет, к вечеру горы тонут в золотисто-розовом мареве заходящего солнца, ночами светят над ними редкие крупные звёзды, соперничающие по красоте с густой вязью созвездий над головой.

Однажды ночью городская девочка просыпается от дальнего собачьего лая и выглядывает в окно. И не в силах сдержать эмоций от фантастического набора смягчённых фиолетово-синим  флёром  ночных красок и графически чётких из-за заливающего их лунного света очертаний деревьев, вылезает через невысокий подоконник во двор, бросается на колени на влажную от изобильной росы траву, и начинает истово молиться сама не знает кому: – то ли Всевышнему, то ли Зевсу, то ли ещё кому-то, постоянно живущему в её перегруженной чтением мифов и сказок голове.

Подлинной хозяйкой села безусловно является природа. Она живёт под крышей веранды в виде семейства ласточек, жужжит мухами и шмелями, ползёт по своим делам цепочками муравьёв, залетает по ночам в раскрытые двери зала бесшумными летучими мышами, скрывается  в ящиках шкафов, или между матрацами, в виде домиков-гнёзд неизвестной принадлежности, рождается из коконов буквально на глазах небольшими некрасивыми бабочками и тёмно-пепельными монстрами, носящими зловещее название «мёртвая голова».

Ползает гусеницами, звенит цикадами, может и ужалить пчелой, если случайно наступишь на неё в саду.

Тишина ночей взрывается дальним и ближним собачим лаем, к утру оглушительно поёт многоголосную песнь птичий хор, прячутся в высокой траве бесшумные юркие змеи, носятся в разные стороны стрекозы и танцует причудливые танцы бархатистая бабочка-махаон. Сидеть на земле во дворе можно только в определённых местах, иначе ноги и руки охватывает нестерпимый зуд из-за  неизвестного сорта травы, удачно маскирующейся под обычную изумрудную травку. Случайно оставленный нетерпеливой детской рукой яблочный огрызок немедленно осваивается крохотными мушками и колонной муравьёв, из-за их более крупных собратьев сложно залезть на некоторые деревья, не рискуя быть от души покусанным, а красные горькие ягоды, найденные в глубине сада, нельзя есть, потому что они, оказывается, волчьи.

Со всех сторон лезет в глаза разнообразие трав, цветов и листьев, свисает со стволов плющ, вьётся вьюнок, вызывающе блестит бугристыми боками ежевика, стремительно летают в поисках насекомых ласточки и стрижи. Иногда величаво высматривает добычу в небесах ястреб, и встревоженная его появлением бабушка Тамара выбегает на середину двора, и громко кричит: «а-айт, а-айт».

Заливисто лает в ответ охваченный азартом дворовой пёс.

 В грозовую погоду небеса над домом грохочут так, будто разверзлись навсегда. Следом за грохотом приходит дождь. Дробная поступь слышна уже издалека и остаётся с замиранием сердца ждать приближения водной стены, а затем, слушая то затухающие, то усиливающиеся дождевые вибрации над головой, засыпать под их ритмичное выстукивание самым крепким из снов.

*

Вода в лишённом водопровода селе на вес золота, хотя её полно везде – и в многочисленных, бьющих в сланцевых заводях оврагов-акуара родниках, и в протекающих там же чистейших быстрых речушках. Но добраться до дна заросших густым лесом оврагов-акуара непросто, и предпочитающие созерцательный подход к проблемам сельчане пользуются единственным на всё село годным для питья колодцем.

Во время интенсивных дождей собирают льющуюся с небес воду в различные ёмкости, чтобы потом поить ею скотину и поливать огород.

В каштановом доме две такие ёмкости, побольше и поменьше, если не считать множества эмалированных и алюминиевых тазов, расставленных бабушкой Тамарой под углами крытых дранкой крыш подсобных служб. Приземистые, но глубокие, из чугуна, с тяжёлыми коваными ручками, они явно изготовлены ещё на заре века в многочисленных по тем временам кузнечных и лудильных мастерских. Котлы красивы, и выставляются бабушкой на обозрение сразу за парадным крыльцом.

После дождя парит, но дышится вкусно, и есть наконец возможность проверить куриные кладки в поисках свежеснесённого яйца, чтобы сделать гоголь-моголь

Два желтка, шесть чайных ложек тёмного сладкого сахара, долго перемешивать образовавшуюся субстанцию, мучаясь с желанием съесть её до того, как гоголь-моголь будет готов. И уничтожить его в один присест с корочкой ароматного хлеба.

Он не портился, этот хлеб детства. А может, просто не успевал?

*

Бесконечным летом наезжают в гости три бабушкины дочери со своими детьми. Двоюродные братья и сёстры городской девочки очень разные не только внешне, но и по поведению. К примеру, дети средней сестры, тёти Тины, Лёня и Света – очень чинные, «гагринские» наоборот, сводят с ума, а дети тёти Лены общаются с городской девочкой и её сёстрами только в городе.

Несмотря на чинное поведение Лёни и Светы, однажды городская девочка всё же становится свидетельницей небольшого конфликта между ними.

Сразу после обеда вся детвора выбегает на двор-Ашту и Лёня решает залезть на дерево за яблоками, но Света тут же требует, чтобы он нарвал яблок и для неё, и для городской девочки. Лёне собирать плоды с причудливых яблоневых веток явно неохота, но отказать сестре напрямую он тоже не хочет, так как знает, что Света не из тех, кого можно запросто, что называется, отфутболить. Он делает вид, что согласен. Но умудрённую опытом зыбких обещаний брата Свету не проведёшь, и она требует от Лёни клятвы.