Мюссера

Городскую девочку переполняют эмоции,  голос вибрирует на высоких нотах, большие, тёмно-карие глаза горят огнём воодушевления, или скорее, его имитацией, так как подкрепить слова физическим наличием портрета она не может.

– Он остался у художника,  – сообщает она в ответ на просьбу показать рисунок.

– А почему не забрала? – И расстроенная мама Эвелина бросается уговаривать городскую девочку забрать обратно портрет.

– Попросила бы художника, он бы тебе его отдал, – говорит она.

– Ладно, заберу! – снисходит городская девочка и мчится за рисунком.

Бежать в неполных пять лет вниз по склону – всё равно, что с горы, ведь вокруг всё кажется большим:  и люди, и деревья, и окружающие холмы, и сам пригорок, на  вершине которого выстроен неказистый летний домик-балаган  –  грубо сколоченные из деревянных брусьев нары с постелью, раскладушка для папы Аслана, несколько заменяющих кухонную столешницу досок, и керосиновая лампа, подвешенная к стропилам.

Семья папы Аслана и мамы Эвелины уже во второй раз приезжает в горы и поселяется в выстроенном неизвестным умельцем домике-балагане, притулившемся на склоне холма по левую руку от основной дороги. Домик как может имитирует привычные городские условия – освобождённая от травы и плотно утрамбованная  земля под ногами заменяет пол, две двери служат основным и чёрным входом, над головой прочная, защищающая от дождя и ветра крыша. Да и пейзаж в общем-то, знакомый, ведь почти в каждом абхазском селе есть и горы, и  лес, и вода, и шум горной речки.

В отличие от домиков-балаганов, палатки у местных не в чести. Они остаются прерогативой  блуждающих по горам туристов, которые, из-за своей тяги к зыбкости бытия кажутся склонной к размышлениям городской девочке несерьёзными личностями. «Серьёзные личности, – уговаривает себя она, на самом деле, тоже страстно желающая стать несерьёзной личностью, – не будут ходить по горам без особой цели».

Правда, не все те, кого она именует «серьёзными личностями» желают селиться в домиках-балаганах и тоже выбирают палатки, что вносит некоторую сумятицу в философские рассуждения городской девочки. И это не свёрнутые в шар за натруженными спинами туристов домики-ульи, а целые брезентовые дворцы: с деревянными полами, центральным пространством для трапез, широким входным порталом, боковыми  окошками и застеленными красивыми покрывалами кроватями.

Впервые увидев на опушке ближайшего леса такой дворец, городская девочка получает нечто вроде культурного шока. Фантастическая расточительность человеческой мысли, когда временное, без оглядки и оправдательных мотивов выглядит, как постоянное,  сражает наповал и заставляет частично отказаться от прежних пристрастий к устойчивому быту балагана.

«Когда-нибудь и я буду жить в брезентовом дворце,  – решает она, отбрасывая в сторону собственные оценочные критерии несерьёзности некоторых личностей.  – А на случай походов по горам ещё куплю и домик-улей».

К удивлению городской девочки, у мамы Эвелины и тёти Иры, с одной стороны не возражающих против роскоши брезентовых дворцов, оказывается диаметрально противоположное мнение по поводу домиков-ульев.  Они заявляют, что в домиках-ульях будет невозможно обрести устойчивую радость бытия, из-за страха переболеть всеми простудными заболеваниями на свете, коварно подстерегающими маленьких детей чуть ли не за каждой ауадхарской  елью. По этой причине, говорят они, жизнь городской девочки должна будет ограничиться рамками роскоши брезентового дворца. Для усиления аргумента  о коварстве простудных заболеваний выдвигается и ещё один аргумент. Оказывается, помимо риска заболеть всеми болезнями мира, жизнь в домике-улье до крайних пределов усиливает возможность подвергнуться нападению многочисленных диких животных.

– А почему некоторые не боятся заболеть и всё равно живут в палатках? – интересуется городская девочка.

– Потому что, они приезжие люди и ничего не боятся, – раскрывает перед городской девочкой карту мира мама Эвелина. – У них зимой идёт снег  и они  привыкают к холоду с детства. Им болезни не страшны.

– А если на них нападут дикие медведи? – настаивает на выяснении всех деталей бытия в узком пространстве домика-улья городская  девочка.

– Они их не боятся, – упорствует мама Эвелина.  – У них и ружья наверное есть.

– Они охотники? – продолжает расследование  городская девочка.

– Ещё какие! Сразу ружьё хватают и если не будешь слушаться – могут… и тебя напугать.

– А их дети тоже животных не боятся? – развивает тему первобытных инстинктов городская девочка.

– Нет. Их дети не боятся. Они же в холоде живут.

– Я тоже не боюсь, – кричит городская девочка. – Я даже змей не боюсь!

– Ты не боишься, а Тамила боится. Увидит медведя и сразу же начнёт плакать. Тебе не будет её жалко?

– Я буду её защищать,  – не теряет надежды городская девочка.

– Вот, когда вырастешь –  тогда и защитишь. А сейчас спать!  – закрывает тему мама Эвелина и мечта о палатке растворяется в темноте аудахарской ночи, как дым.

*

Ауадхара,  безусловно, одно из красивейших мест Южного Кавказа,  хотя знающие люди говорят, что Кодорское ущелье ещё лучше, и оснований не верить им нет. Полная разнообразной зелени летом и покрытая глубокими снегами зимой, долина находится на высоте примерно в тысячу семьсот метров над уровнем моря. За обросшими смешанным лесом холмами, окружающими долину со всех сторон, во весь могучий рост поднимаются нанизанные друг на друга острые пики Бзыбского хребта, саму долину делит надвое быстрая горная речка, полная форели, у ауадхарских пастухов можно приобрести горный сыр, а у пасечников, вывозящих беспокойный пчелиный народец летними месяцами на пчелиный пленэр – два вида мёда: золотистый цветочный и тягуче-горьковатый каштановый.

Домик-балаган папы Аслана и мамы Эвелины стоит на левом берегу реки Ауадхары, на пригорке, откуда можно спуститься, как в обход, по вытоптанной пастухами и их четвероногими подопечными тропе и мимо громадного древнего валуна, на который любят взбираться и дети и взрослые, так и напрямик – через обрывистый невысокий склон.

Вот по этому склону и побежала в попытке вернуть портрет городская девочка.

Её нетерпение и нервозность можно было понять. Мало того, что явление в долине неизвестного мужчины в берете, с красками, кистями и переносным стульчиком само по себе событие для небогатого на развлечения отдыха, так ещё надо отвоевать назад оставшееся у него собственное изображение и победно держа лист в вытянутой реке, показать его маме Эвелине исключительно для того, чтобы увидеть восторг на её лице и услышать хвалебные речи в свой адрес.

Большой из-за широкого плаща-балахона, и внушительного берета на голове, вольно или невольно художник оказывается воплощением другой, идущей где-то там, параллельной жизни, в которой обитатели домика-балагана участия не принимают вовсе, хотя сталкиваются с её приметами постоянно. В городе параллельная жизнь периодически напоминает о себе песнями, доносящимися из проезжающих мимо экскурсионных автобусов с открытым верхом, колёсным перестуком спешащих в неизвестное поездов и редкими тогда ещё, надрывно гудящими  в небесах самолётами. В горах же за демонстрацию параллельной жизни отвечают усталые лица появляющихся из ниоткуда и исчезающих в никуда туристов.

И, конечно же, художник в плаще и берете.

*

Взбудораженная детвора облепляет художника со всех сторон сразу, как только он, расположившись на складном стульчике, устанавливает переносной штатив с загрунтованным заранее холстом, берёт в руки мольберт, и на глазах у всех на небольшом куске полотна изображает соседние вершины и укутанные лесом холмы. Следом происходит и вовсе нечто необыкновенное. Художник объявляет, что готов нарисовать всех, кто этого захочет.

Торопясь и толкаясь, дети бросаются выстраиваться в очередь. Довольно кивнув в ответ, художник  неторопливо откладывает  походные краски, извлекает из рюкзака альбом, берёт в руки толстый чёрный карандаш, и рисует на плотном листе бумаги лицо мальчика.

– А ты будешь позировать? – обращается он к следующему мальчику после того, как отдаст смельчаку его собственное изображение, и тот, ещё не веря свалившемуся на него счастью, бежит с протянутым вперёд рисунком, чтобы похвастаться перед родными неслыханной удачей.

На заданный вопрос художником вопрос никто не отвечает.

– Так ты будешь позировать? – переспрашивает художник.

– Д-да, – выдавливает из себя засмущавшийся, и от этого проглотивший язык, очередник.

Однако, как только подходит очередь городской девочки, и она, волнуясь, встаёт в ожидании перед художником, рисовать её он не спешит. Напротив, принимается разглядывать так, будто хочет то ли внимательно рассмотреть черты её лица, то ли запомнить их. Затем, вдоволь насмотревшись, он просит городскую девочку присесть на корточки и подпереть лицо кулачком. И даже поправляет спадавшие  ей на лицо остриженные под каре волосы.

Несколько быстрых штрихов – и портрет городской девочки с упрямо спадающей на щеку прядью коротко остриженных волос готов и она протягивает руку, чтобы забрать его. Но художник портрета не отдаёт, а прячет его в большую чёрную папку, и, как ни в чём не бывало, с улыбкой приглашает позировать следующего очередника.

Городская девочка не осмеливается потребовать у улыбчивого художника отдать принадлежащий ей по праву портрет. Некоторое время она лишь нерешительно топчется рядом, стараясь попасться ему на глаза, но увлечённый работой, он на неё даже не смотрит. Тогда, расстроенная, она возвращается домой, где мама Эвелина и предлагает ещё раз сходить к художнику и попросить его отдать портрет.

Из затеи с возвратом ничего не выходит. У обочины проторенной пастухами и их четвероногими спутниками тропы уже нет ни художника с его складным брезентовым стулом, ни его восторженных зрителей. А портрет, фоном к которому послужили далёкие горы, остаётся жить лишь в памяти городской девочки.

Кстати, горы позади сразу показались ей лишними.

И зачем он их нарисовал?

Вот бы узнать ответ..

*

Путь в Ауадхару по тем временам был не только долгим, но и весьма утомительным.

Сначала по бесконечной асфальтированной трассе добирались на малосильных машинах того времени до полного невыносимых красот Бзыбского каньона и не менее красивой Рицы, затем начиналось самое сложное, поскольку предстоял подъём по ужасной каменистой грунтовке. Угол высоты грунтовки измерялся по звуку малосильного мотора договорного грузовичка, либо автобуса с жёсткими и неудобными сиденьями, обитыми коричневым или чёрным коленкором. Надсадно-ровный на обычной дороге, он становился стонущим, если угол высоты менялся. В таких случаях, машина меняла ход и словно большой, объевшийся жук, медленно ползла по пыльным и острым камням. Могла и вовсе заглохнуть, тогда всем приходилось вылезать из салона и ждать, пока шофёр справится с проблемой.

Дорога на Ауадхару сильно утомляла городскую девочку, её тошнило и постоянно хотелось пить. Мама Эвелина сажала её, хныкающую, к себе на колени, отвлекала разговорами, рассказывала сказки и истории, просила потерпеть и не смотреть в окно в моменты, когда проезжали над глубокими обрывами. Не смотреть не получалось: выныривал из-под обочины заросший густым лесом, либо усеянный мшистыми валунами обрыв, глаза сами поворачивались к нему,  сердце замирало от сладкого ужаса, в воображении возникали картины падения.

– Мама-а-а. Ну, когда мы при-еде-е-м. Ну, я уже больше не могу-у-у. Ну, мама-а-а, – ныла городская девочка, тайно надеявшаяся фактом беспрерывной жалобы приблизить окончание изматывающего пути.

– Потерпи, Эля. Уже скоро, – утешала её мама Эвелина. – Если затошнит – не молчи. Я тебе помогу. А что я тебе сейчас расскажу-у… –  вот, послушай. Жили-были…

Мама Эвелина знает, о чём говорит, когда предлагает докладывать о недомогании. Поездки с детьми в деревню и обратно по плохим дорогам тех лет многому научили её.

Добравшись до места, первым делом по-быстрому обживали домик-балаган, обедали, хватали бидон и шли к источнику, чтобы отметить таким образом начало перехода в новое режимное состояние:  стакан плотной даже на вид воды с явным оттенком серого цвета пить мелкими глотками за полчаса до еды три раза  в день.

За водой надо было идти пару километров и ни в коем случае не набирать впрок, чтобы не лишить её целебной силы. Еду готовили сами, чистую и холодную горную воду носили в ведре из речки Ауадхары.

*

 Народу в летние месяцы в долине всегда много и самого разного. Приезжают попить воды и поправить здоровье горожане и длинными непрерывными стежками-цепочками прошивают горные склоны бесконечные туристы. Пеший туризм в стране как раз набирает обороты, поэтому туристы идут через долину почти весь сезон: с холодного июня, когда только открываются перевалы, и до конца сентября. Долина служит главным привалом на пути от перевалов Северного Кавказа к озеру Рица, поэтому некоторые группы остаются на привал. Обычно ненадолго, на сутки или двое. Затем сворачивают домики-ульи в рюкзаки, накидывают их на спины и идут дальше. Некоторые задерживаются дольше и уходят позже, с какой-нибудь другой группой.

Мужчины в пузырящихся на коленках трениках и  хлипких на вид кедах, многие с бородами, как у Хэмингуэя, женщины и девушки в полотняных панамках, либо лёгких, повязанных под подбородком косынках, старшеклассники и студенты, они идут и идут через перевал беспрерывным потоком жаждущих впечатлений людей. Поголовно все несут на спинах тяжёлый груз – палатки и гитары, приспособления для рыбной ловли и фотоаппараты, через одного на рюкзаках болтается подвешенный на хлястике сбоку алюминиевый котелок. На случай непогоды многие сверх ноши подвязывают свёрнутые в трубки плащ-палатки.

На привале они устанавливают домики-ульи, ловят рыбу в быстрых речных водах и жгут костры по вечерам, вокруг которых поют под гитары длинные сюжетные песни.

Туристы кажутся городской девочке непрошеными гостями, случайно забредшими на её территорию. Возможно они кажутся ей таковыми потому, что и смотрятся как случайно забредшие сюда люди. Приходят внезапно, не спрашивая разрешения разбивают палатки в неожиданных местах, деловито моют в холодной речке алюминиевые котелки и ложки, жгут вечерние костры, затем так же внезапно исчезают из поля зрения навсегда.

Городской девочке не по себе от необъяснимой круговерти пеших бородачей и женщин в лёгких косынках. Воспитанная в монолите семейных ценностей, она не желает принимать ни экзистенциальной отстранённости гостей, ни мимолётного сомнительного уюта, ни нездешней раскованности их действий. Свои люди не ходят сами по себе, без семьи и друзей, считает она. Свои всегда вместе. Они даже на отдых едут вместе, одной большой семьёй, вместе поселяются в соседних балаганах, или ставят палатки-дворцы, вместе выбирают пятачок, где устанавливают свежевыструганные столы и жёсткие длинные скамьи для общего пользования. Один стол предназначается детям, за второй обычно садятся взрослые. Еда – культ отдыха, поэтому целыми днями в котелках и алюминиевых кастрюлях варят супы, борщи, мясные рагу, мамалыгу и макароны, и жарят на больших чугунных сковородках картошку.

Мужчины поднимаются на стоянки к пастухам, покупают у них сыр, мацони и мёд, по случаю могут достать копчёное мясо или дичь. По утрам и вечерами все пьют чай, днём обязательно подаётся горячий обед, на полдник  мацони, или чай с привезённым из города печеньем.  Во время готовки женщины ведут между собой неспешные разговоры, мужчины, многие из которых, как правило, живут в горах наездами, устраивают турниры по нардам и шашкам.

Чтобы развлечься и переключить внимание от повседневной суеты, периодически  затеваются походы по заросшим травяным разноцветьем окрестностям с обязательным сбором цветов. Цветы рвут охапками, плетут венки из ромашек, ставят в стеклянные банки букеты, и сушат в лечебных целях травы, подвешивая большие беспорядочные пучки к потолочной балке, отчего в балаганах и палатках стоит настоенный и терпкий запах.

Да, свои всегда вместе, всегда рядом.

Но как же хочется тоже ходить по горам с усталым, одержимым неведомой целью лицом и жить в домике-улье!

Среди туристов в поле зрения городской девочки попадаются и сухумцы и факт появления среди чужаков тех, кто априори считается своим, каждый раз приводит её в замешательство, поскольку с одной стороны рушит выстроенную в голове картину разделённого надвое мира, с другой, ещё больше будоражит воображение и вызывает жгучую зависть.

«Вот они ходят туда-сюда, а мы не ходим. И зачем они ходят, а мы нет?» – терзается она, глядя из-под бока мамы Эвелины на одержимых неведомыми целями сухумцев.

Как правило, это либо старшеклассники сухумской десятой школы, в которой преподают мама Эвелина и тётя Ира, либо студенты Сухумского педагогического института, ещё тогда не ставшего университетом.

*

– Мама, а им не холодно? – интересуется городская девочка, разглядывая живописно хохочущую группу студенток в купальных костюмах.

– Нет, как видишь, – смеётся в ответ мама Эвелина.

«Купальники  предназначаются для моря, а не для гор», – сумрачно осуждает про себя принимающих солнечные ванны туристок городская девочка, исподлобья разглядывая брызгающуюся речной водой группу и мучаясь от необходимости объединить в себе зависть к свободным от страха подхватить простуду девушкам и вопиющим нарушением ими же мирового порядка.

Нарушается же мировой порядок повсеместно.

К примеру, сидят прямо на траве в кругу девушки и поют песню. А неподалёку от поющей группы парень изловчившись, сталкивает в речку двух вскарабкавшихся на большой мшистый валун подруги с хохотом спрыгнув в речные воды, они кричат, обжигаясь об их ледяное прикосновение. Вдоль речного берега с праздным видом прогуливается народ. Среди прогуливающихся  – Виолетта Маан, соседка по сухумскому дому. Мама Эвелина уже успела пообщаться с ней, красивой, оживлённой, счастливой безудержным молодым весельем. Тут же, неподалёку от прогуливающихся, мужчины гоняют мяч на заросшей густым разнотравьем поляне.

«Непорядок», – мрачно думает городская девочка, тайно изнывая от смутных желаний сопричастности к происходящему вокруг.

На обратном пути она замечает лежащую на расстеленном рядом с домиком-ульем покрывале парочку. Парень и девушка, слившись в объятии, жарко целуют друг друга, и потрясённая невиданным зрелищем, городская девочка останавливается на них поглядеть. Но глядеть долго не получается. Подоспевшая мама Эвелина торопливо уводит городскую девочку прочь, не забыв преподать по ходу урок морали.

– Пойдём, Эля, – говорит она, хватая городскую девочку за руку.  – Видишь,  некоторые совсем стыд потеряли. Нельзя так себя вести на людях.

Открытая демонстрация бесстыдства чужаков околдовывает и смущает городскую девочку, но понять причин смущения она не в состоянии,  а выспрашивать у взрослых стесняется.

Помимо нарушителей мирового порядка на пятачок у опушки, служащий  стихийным местом для досуга, приходят два мальчика из расположившегося на той стороне реки детского лагеря. Мальчики приходят с единственной целью – походить на огромных деревянных ходулях, которые кто-то умелый соорудил для детворы.

Многие прибегают из соседнего лагеря ходить на ходулях. У кого-то получается, у кого-то не очень, у некоторых и вовсе…Память уже стёрла их лица. И даже не со временем стёрла, а тут же, сразу после их ухода. Но тех двоих зацепила напрочь. А всё потому, что один из них сказочно красив, и с малолетства падкая на красоту в любом её проявлении, что в физическом, что в материальном, городская девочка просто не может пропустить мимо себя явление, ради которого постоянно глядит во все стороны в надежде заметить и сложить в постепенно пополняющуюся копилку в укромном уголке своего мозга.

В тени красоты запомнившегося мальчика прячется, будто стыдясь самой себя, вызывающе некрасивая внешность его приятеля. Толи из-за бросавшегося в глаза контраста, толи из-за того, что некрасивый мальчик не скрывает своего страдания по поводу столь зримого различия, но одновременно со страданием, восхищается красотой друга, он запомнился городской девочке так же чётко, как и тот, чья красота заставляла его испытывать все вышеперечисленные мучения.

Угловатый, с лицом, на котором каждая деталь жила своей жизнью – и толстый нос, и невысокий шишковатый лоб, и мясистые губы, и неровно скроенные худые щёки, он будто просил прощения за то, что вынуждал самим фактом своего существования замечать его рядом с другом, родившимся на свет для того, чтобы радовать глаз.

Красивым мальчиком восхищается не только городская девочка. Мужчины, если вдруг замечают его, могут удивлённо цокнуть языком и качнуть головой, женщины, восторженно всплёскивают руками, ахают и останавливаясь глядят ему вслед, девчонки, в их числе и городская девочка, начинают отчаянно кокетничать, громко кричат и размахивают руками в надежде обратить на себя его внимание. Молча отдают красавчику пальму первенства мальчишки, глушат в себе заложенный природой соревновательный дух и гордятся, обретая значимость в собственных глазах, если он обращает на них внимание.

Худой и смуглый, с точёным профилем, выразительными серыми глазами, яркой улыбкой и густой шевелюрой светло-русых волос, он мгновенно приковывает к себе внимание окружающих, хотя сам будто не замечает его вовсе.

Некрасивый мальчик называет его странным именем Король и все поначалу убеждены, что его так и зовут. Но как-то раз Король появляется на площадке без друга, но в сопровождении  мамы, невысокой миловидной женщины с лучистыми глазами, приехавшей в гости к сыну.

Знающая приблизительное время его появления и поэтому давно слоняющаяся на площадке городская девочка слышит, как одна из отдыхающих, явно принадлежащая к многочисленной породе любительниц уточнений, спрашивает у мамы Короля.

– Вашего сына зовут Король?

– Нет, – удивляется мама. – Моего сына зовут Сергей. А почему вы решили, что его зовут Король?

– Его все тут так называют, – охотно объясняет любительница уточнений.

– Да вы что, – удивляется мама прекрасного мальчика, но городской девочке почему-то кажется, что ей не очень-то и неприятно слышать, что все думают, что её сына зовут Король.

«Вот это да, –  разочаровывается она. –  Сергей… И на ходулях ходит хуже, чем его друг…».

*

В горах сырыми ночами холодно, ещё холоднее, если идёт дождь, или если с солнца зайти в тень. В лесу сухо и гулко, изредка трещит, отзываясь эхом ветка и пахнет вкуснейшей смолой.  Янтарную, не успевшую застыть, её можно собирать со стройных стволов и жевать, как жвачку.  Ещё в лесу можно играть в прятки и другие игры: в королеву на троне, в «немцев» и «наших», в магазин и парикмахерскую. Заходить от опушки вглубь без сопровождения взрослых строго запрещается, но запрет и не нарушают. Слишком молчаливыми кажутся бесконечные ряды деревьев, слишком тихо под их уносящимися ввысь кронами, слишком круто исчезает в неизвестности протоптанная кем-то тропа.

Но то ли жизнь устроена таким образом, то ли сам человек, однако любой запрет рано или поздно нарушается. Ведь запретный плод сладок не потому, что высоко висит, а потому, что его не разрешают пробовать.

Таким плодом для городской девочки и её друзей оказываются альпийские луга.

Луга манят их изумрудным окрасом трав, соблазняют бархатистостью поверхностей, сбивают с толку зримой  близостью и восхищают красотой – ирреальной, нарисованной нежной и одновременно очень мощной кистью.  Казалось, стоит лишь подняться на вершину холма, у подножья которого дети целыми днями играют в свои детские игры, и можно будет вволю бегать среди изумрудного разнотравья, кричать во всё горло, и, если повезёт, встретить стада коз в сопровождении пастуха.

– Надо же,  – восхитится пастух, когда они окружат его со всех сторон, смеющиеся и счастливые. – Какие вы смелые. Не побоялись перебраться через пропасть, чтобы навестить  меня.

Пастух неспроста должен будет упомянуть про пропасть, ведь между предгорьями и основным хребтом просматривается весьма внушительный провал. Снизу он кажется досадным, но, тем не менее, преодолимым препятствием. По крайней мере, так утверждает организатор нарушения запрета, мальчик из домика-улья, что прямо на берегу реки разбили очередные, задержавшиеся ненадолго, туристы.

– Там дыра только кажется, что большая, а на самом деле её можно перепрыгнуть, – уверенно заявляет он.