Гроза

– Зачем она так? – наивно, с почти детской обидой спрашивала у снующих вокруг манекенов женщина. Простоволосая, наспех закутавшаяся в какой-то серый платок, замерзшая, она, как заведенная, металась от одного оперативника к другому, заглядывая им в глаза, и чего-то не находя в них. Может быть, сострадания. Она внезапно застыла на месте, расширенными глазами впившись в лужу на асфальте, на тонкую корку разломанного льда на талой воде. И осеклась, не находя ответа, в полуобмороке осела на мокрую грязь, не замечая поддерживающего ее за локоть Саню. – Вы не думайте, я не сошла с ума, я просто не понимаю, не понимаю – голос сорвался в шепот.

– Как ее звали? – пробормотал Михеев, теряя остатки хладнокровия. Допрашивать должен был Бернс, но он уже сорвался, раздав им всем поручения, а сам уехал. Отчасти поэтому оперативник не слишком любил следователей, ездивших на них, считая их наглыми выскочками, норовящими показать служебное рвение. Теперь отдуваться и утешать Татьяну Курцеву, как ему сообщил фельдшер с только что уехавшей с трупом скорой, придется ему. Но разве поможешь тому, кому плевать на любую помощь?

– Женя– наконец ответила женщина. Сейчас она была способна давать только односложные фразы, Михеев приготовил папку с бумагой, чтобы писать черновик объяснения. Лист А4 помялся, пришлось торопиться, разглаживать его на колене. Впопыхах, он его еще и порвал, достал новый. Женщина на его действия не реагировала, щурясь на мигавшие огни полицейской сирены.

–Она училась здесь? В каком классе? – он заговорил с напором, пытаясь немного встряхнуть женщину, заставить ее отойти от шока. Его еще нет в полной мере, она еще не верит, не осознает, боится осознать до конца. Как застреленный на поле боя солдат, который машинально продолжает бежать, пока не запнется и не упадет, уже после смерти разбив лоб о комья пыльной земли. В такие минуты Саша готов был проклясть себя. Солдат, оперативник, стальные нервы, железная душа, а что в итоге? Судьбу, Бога или кого там еще, не обманешь показной твердостью.

Татьяна отвечала механически, как попугай, словно твердая кем-то написанные заученные фразы. Но именно сейчас их нужно было выдернуть из неё, иначе одной смертью дело бы не обошлось. – Она сейчас в восьмом классе.

–Она отличница или хорошистка? – в тон ей спрашивал оперативник, начиная уже приплясывать от холода. Женщине было, похоже, все равно. Он предложил ей пойти в патрульную машину, обругав себя, что не додумался раньше. Яркие огни ночного города слепили и раздражали.

–Училась Женя всегда легко -бесстрастно говорила мать– до восьмого класса была хорошистом потом пошли тройки.

– А с классом как было? Не обижали?

Женщину неожиданно как прорвало, она затараторила резким надтреснутым голосом.

–Она не такая, как они. В ней была стеснительность, нерешительность, даже некая забитость, одноклассники периодически обижали, видимо чувствуя слабохарактерность и некоторую душевную слабость. В декабре 2015 года Женечка резала себе вены из-за обид одноклассников, но скорую мы не вызывали, я сама перевязала ее, это никем зафиксировано не было.

– А этот год? Ей было лучше, она хоть попыталась найти себе друзей?

– Да, -мать сухо кивнула. Первоначальный срыв прошел, ненадолго уступив место апатии и упадку сил. Красные, заледеневшие руки бессильно лежали на коленях. – С осени ребенок стал сильно меняться, в ней появилась решительность, активность, общительность, дочь стала легко находить контакты с людьми проявлять инициативу в общении, хотя раньше для нее было просто проблемой первой заговорить, нападки одноклассников прекратились. Один раз дочь даже одна пошла на рок концерт. Резкое изменение поведения Жени меня пугало.

–Это естественно, вы волновались за неё, – терпеливо проговорил Михеев, – может, выпьете еще воды? – она замотала головой. Жизнь вступала в свои права, Татьяна, сама ещё не старше тридцати пяти, остро ощутила холод, ощутила свою незащищенность перед сидящим напротив абсолютно чужим ей оперативников, и едва не разрушалась вновь от собственной беспомощности. – Постарайтесь не так волноваться, Татьяна Алексеевна, я знаю, как вам больно говорить, но мы с вами обязаны сейчас это выдержать. У Жени были подруги, она дружила с парнями?

–Из подруг своей дочери за последний период я могу назвать Гюнтер Соню и Келлер Сашу. Про Гюнтер Соню я ничего плохого сказать не могу. Про Келлер дочь говорила, что она «навязчивая и депрессивная», один раз я застала дочь с запахом алкоголя и она призналась, что выпивала вместе с Келлер, это было примерно в ноябре прошлого года. Тогда Женька стала пить. Я считаю, что она очень хотела выглядеть взрослой. И волосы красила в этот дурацкий черный и пирсинг сделать мечтала.

– А молодые люди ей интересовались?

–Да– неприязненно отозвалась мать. – прошлой весной был молодой человек, Чумаков Вовка, насколько знаю, они познакомились на рок -концерте. Женька– тут она снова расплакалась, прерывистой всхлипывая– я договорю, не беспокойтесь. Она сама рассказала мне про него, пояснив, что он рок-музыкант, показала профиль «В контакте».

–Он издалека?– черт, говорит, как робот. Нужно успеть, пока не началась настоящая истерика. Можно сказать, что объяснение он с нее сейчас брал зря, потом все подошьется к материалам дела и переправится в отдел. А там следователи опять ее вызовут, спросят то же самое, еще раз запишут в материалы то же самое и выпишут постановление об отказе. Суициды не так редки, и обычно это отказной материал. Никому не охота копаться в голове очередного забитого подростка, свихнувшегося на несчастной любви. Или на школьной травле. Плюс мать– одиночка, мотающаяся между двумя работами, забившая на ребенка, стандартный сценарий. Жизнь нечасто преподносит сюрпризы, предпочитая разыгрывать по нотам одно и то же. Но от этого, от своей затасканности, сам факт суицида не становится менее ужасным.

– С Новоалтайска. Я была против этой дружбы, так как чувствовала, что парень значительно старше и ему нужен от дочери прежде всего секс, чего тот пытался всячески добиться, я видела электронную переписку с ним дочери, он буквально тянул ее к себе в Новоалтайск. Потом он ее бросил, и она наглоталась таблеток. Я сидела у ее постели в больнице, она плакала и шептала, как написала тогда Чумакову, что выпила таблетки, хотела отравиться, он же написал ей в ответ: «Ты такая трусливая и сделать с собой ничего не сможешь!». Я сама видела эту переписку, дочь показывала ее мне.

Шариковая ручка у Михеева накалилась и намокла от пота, пока он еле поспевал за нервными выкриками матери самоубийцы. В голове уже стояла картина завтрашней, нет, теперь сегодняшней, грызни с начальством из-за пары их подписей. В отдел ты был обязан являться при галстуке, в форме, с жетоном сотрудника. Это чуть ли не протоколировалось, а на людей, в итоге, времени не оставалось. Времени ни на что не оставалось! А надо было гнать вперед.

– В декабре дочь привели в полицию в связи с употреблением алкоголя, задержали ее на улице, выпивала с Келлер Александрой. В итоге дочь поставили на учет в ОДН отдела полиции №5. -бубнила себе под нос женщина, позабыв про оперативника. – В феврале Женечка познакомилась с Захаровым Славой– тут Михеев остолбенел, услышав про своего напарника, Славка Захаров участковым уполномоченным, как раз пару недель назад Юрка его пилил по факту проверки нападения Славки на какую-то старуху, она и накатала заявление. В итоге выяснилось, что взбесившаяся со скуки бабуся сама вмяла худого и маленького Захарова в снег – они стали дружить, она рассказала про него, что он добрый воспитанный, не унижает девочек, ей с ним хорошо. Один раз я видела их вместе на улице, вроде хороший парень.

Неделю назад я увидела, что дочка опять плачет, я поговорила с ней и она сообщила мне, что Слава вновь стал встречаться со своей прежней подругой. Позавчера полчаса она говорила со Славиком по телефону, потом они переписывались в контакте. Говоря с ним по телефону, Женя плакала, она упрекала парня, что он завлек ее, наговорил ей чего-то, затем бросил и отверг ее. Потом дочь положила трубку, плакала долго и сильно, жаловалась, что в жизни все ее предают. В эту ночь я спала с дочерью, спала она беспокойно постоянно просыпалась. Еще Женя сказала, что накануне у нее был Чумаков, он узнал, что она поссорилась со Славой, успокаивал ее и как она сказала, в первый раз повел себя по человечески, пытался не унизить, а поддержать ее. – градус повышался.

Утром я ушла на работу, а дочь пошла в школу, при этом Женя была расстроенной, но спокойной. Она не говорила мне, что не хочет уйти из жизни, она говорила мне, что раньше видела только один исход из сложной ситуации – смерть, а сейчас она так не считает, так как в жизни может быть и много хорошего! А теперь! – она захрипела, задыхаясь от боли – оставьте меня в покое, пожалуйста. Мне нечего больше вам сказать.

Отведя её домой, Михеев посмотрел на часы, половина пятого утра. Спать не хотелось. Он не любил пить, считал это глупостью и надувательством, но сейчас он почти мечтал сорваться и забыть хоть на пару часов распластанный на асфальте тощий труп, лужу крови после которого щедро заметал сейчас свалившийся им на головы снег. Такое воспоминание долго не сотрется. Наверно, водка существует именно для таких случаев, когда память встает напротив и сверлит тебя пустыми мертвыми глазами.

Вернувшись в свою собственную комнату, Соколовский остро ощутил себя идиотом. Слишком разителен оказался контраст, после уютной веселой квартиры открыть дверь в темную холодную конуру. Домовладелица, старуха восьмидесяти пяти лет, жаловалась на жару, по этой причине открывая окна едва ли не настежь во всей квартире, так что в его комнате было немногим теплее, чем в морге.

Грязно-синее покрывало на тахте, серые занавески, светло-голубые обои, темный ковролин на полу и пара сухих пальм на подоконнике – это была его комната, за которую приходилось не так уж дешево платить. На отдельную квартиру он копил давно, никак не мог найти время вырваться и посмотреть приходившие ему на электронную почту предложения по относительно недорогим однушкам.

В холодильнике он откопал начатую палку сервелата, отхватил ножом половину, нашарил впотьмах чайник, вскипятил чай и ушел на свою тахту. Горячий кипящий чайник полыхал красивым синим цветом. Все-таки есть хотелось постоянно, даже после Лизиной картошки.

Колбасу он не любил, из-за насморка почти не ощущал ее вкуса, так что сейчас ему было все равно. И безразлично, чай он пьет или что-то еще. Искать хлеб лень, будет только больше крошек. Пришлось искать капли и заливать их в нос, минут через десять он хотя бы обрел способность дышать и чувствовать. Он только начал клевать носом, согревшись на тахте, меланхолично поглощая мокрый и липкий сервелат, почти не жуя. И тут из-за стены выплыла заспанная Маргарита Игоревна, кутаясь в халат с розами.

–Юра, опять много работы? – как можно более участливо спросила она.

–Да, дел накопилось немного, бывает, – отшутился он,– вы не волнуйтесь, я постараюсь не шуметь.

–В кастрюле осталось немного супа, еще рис есть, может тебе разогреть?

–Нет, спасибо, я только перекусить.

Кивнув, домовладелица ушла к себе. Было видно, что ей охота поговорить, но ему было все равно. Нужно было срочно доделать несколько постановлений по отказным, а это, минимум, два часа работы. Поспать сегодня не удастся.

Его имущество здесь составляли забившие шкаф книги, завал бумаги на столе и мышастого цвета здоровенный ноутбук. В процессе работы он накалялся и служил за обогреватель. Книги были сплошь юридические вперемешку с кодексами и материалами дел, которые он таскал домой. Художественную литературу Соколовский не жаловал, предпочитая не вникать в гуманитарщину, да и читать было некогда. Хотя, иногда он был не прочь почитать, лучше рассказы, на большие романы сил не хватало.

Телевизора в комнате не было, зато он до трех утра грохотал за стенкой, транслируя сериалы по второму каналу и бесконечные новости, вселяя отвращение в тщетно пытавшегося заснуть следователя. Просьбы и увещевания на старуху Маргариту Игоревну не действовали, вдобавок, она была еще и туга на ухо. При встречах начинала воспевать оды своему сыну Ивану, пропавшему где-то на заработках в Челябинске и звонившему примерно раза два в месяц. Ничего, кроме этих звонков заброшенную бабушку не интересовало, она буквально жила ими. Тошнотворно было видеть, как она плачет, скорчившись у окна, с ума сходя от скуки в своей квартире, окруженная фотографиями давно умерших родственников и подруг. Она и квартиранта себе взяла, чтобы было с кем поговорить, но и здесь здорово промахнулась. Соколовский дома практически не бывал, приходил часам к трем ночи с вызовов, и, не раздеваясь, падал на свою тахту, начисто игнорируя утренние ворчания старухи по поводу поздних возвращений. Помня о своих птичьих правах здесь, он, как мог, старался сдерживаться и хотя бы не грубить ей, но раздражала его старуха все больше. За последний месяц она сильно сдала, и он часто задумывался, что скоро придется сниматься с насиженного места и снова мыкаться по временным углам. Родственников у него не было, родители давно умерли, остальных он особо не знал.

Жизнь проходила в ноутбуке, заменившем ему друзей и собеседников. В редкие выходные он вытягивался на тахте, закутавшись в одеяло, как улитка-переросток, и смотрел тупые ужастики, воткнув в уши наушники. Ни эмоций, ни особых чувств он при этом не испытывал. Звучит банально, но когда практически ежедневно сталкиваешься со смертью, монстры на экране вызывают только зевоту. То, что в реальности гораздо прозаичнее и страшнее, чем самый кровавый и глубокий триллер. Иногда в такие моменты ему было стыдно за себя, работа выматывала настолько, что он мало отличался от вьючного животного.

И думал, как животное, только о еде и сне. В университетские годы, помнится, он отлично играл на гитаре, даже пытался сочинять музыку. Теперь это только травило самолюбие, гитара валялась в шкафу в пропыленном насквозь футляре, он не смог бы взять и пару аккордов, пальцы огрубели и утратили пластичность. Тогда в нем просыпалась жгучая зависть, например, к Эдику Бернсу, который по обыкновению, в конце месяца уходил в запой, ненадолго забывая об опостылевшей работе.

–Еще бы в аварию попасть,– мечтал иногда Эдик в перерывах между опросами потока алкашей, наводнявших отдел,– не сильную, но чтобы в больницу месяца на полтора. Лежишь себе, мух ловишь, сок попиваешь, под кроватью пиво заныкано, блаженство!

–Бернс, ты больной! – обычно отмахивался Соколовский, втайне обдумывая подобную ситуацию.

Утром понедельника Бернс возвращался в мир живых и до полудня сидел, не шевелясь, приложив ко лбу кувшин с водой, и упиваясь отвращением к себе. От похмелья спасала выкуренная за раз пачка сигарет, для Эдика это был любимый наркотик. Соколовский и сам курил практически постоянно, в день по три пачки, чисто на автомате. Иногда это помогало отвлечься от работы, от очередной испитой физиономии напротив тебя или от очередного трупа. Сейчас, весной, начинается какое-то обострение, смерти идут как эпидемия. Пока еще наплыва основной волны нет, нашествие мертвецов начинается где-то в апреле. Хоть по часам проверяй.

Можно отслеживать стадии своей деградации и превращения в циничную машину. Это бесило, но выхода Соколовский не видел. Потому, наверно, и рвал себе побольше дел, чтобы хоть попытаться не до конца очерстветь.

Свою работу он не переносил. Странно, ведь раньше стремился сюда, готов был по головам идти, лишь бы попасть в отдел. Сказывалась романтика профессии. Приобретя твердый взгляд на вещи он заметно охладел к любимому раньше делу, выполняя свои обязанности как машина. И противоречил сам себе, вспоминая сегодняшнюю стычку с начальником. Нельзя впадать в крайности, принимать все к себе и превращаться в циника, ковыряющегося в распоротых мозгах вроде судмедэксперта Семко, нужно балансировать на середине, но как трудно это сделать!

А если копать еще глубже, то не любил он, наверно, не столько саму работу, сколько конкретный свой следственный отдел. Потому что напротив помещался отдел полиции, где в дежурке работал его старый друг Саня, напарник и соперник. Просто и ясно. Они, едва встретившись на первом курсе универа, проверяли друг друга на прочность, кто лучше ответит, кто первый дрогнет. Состязание вошло в привычку, превратилось в каждодневную работу. Пока у него было любимое дело, да та же гитара, пока он понимал, что может ответить Сашке ударом на удар, Соколовский относительно легко переносил заклятого друга. Хотя, если он станет раскапывать себя, наверняка обнаружит жгучую зависть, а еще глубже холодную ненависть к приятелю и вряд ли там будет что-то еще. А потом появилась Лиза, вернее, появилась она сразу, но они столкнулись из-за нее несколько позже. Лиза спутала ему все карты, она ушла к Сане, а на такой удар привыкший к драке Соколовский ответить не мог. А больнее всего его самолюбию было признать столь очевидное поражение и смириться с ролью друга семьи и свидетеля на свадьбе. Самое мерзкое, что только может быть!

Ему часто казалось, что Михеев над ним тупо насмехается, напоказ выставляя свое благополучие, и это только распаляло в нем бессильную злость. С самого момента их свадьбы, с мига, когда он увидел смеющиеся глаза Лизы и прочел в них любовь к бывшему другу, он не находил себе места. Они служили вместе с Сашей, но там, в армии было немного проще, Лизы рядом не было, если не считать Сашкиных увольнительных. Потом судьба ненадолго раскидала их, пока он проходил прогонку в деревнях, и вот опять они оказались в одной лодке. Так просто и так невыносимо смотреть на женщину, которую любишь, и видеть, как она целует твоего друга и своего мужа. Просто как день. Она рядом и ужасно далеко. Поэтому он с такой неохотой соглашался приезжать к ним, и поэтому его бешено тянуло туда, как он ни сопротивлялся.

Не в обычае Соколовского было строить воздушные замки и мечтать, но, позволь он себе такое, перед ним встала бы только она. Лиза. Взбалмошная надоедливая девчонка, с легкостью обставлявшая их обоих, непредсказуемая и непокорная. Теперь, правда, бешенство в ней поутихло, больше появилось от затасканной по делам и проблемам трудоголички, а лукавая улыбка потухла, и разжечь ее снова удавалось только Саше. Она не горела больше сама, она подпитывалась им, не ощущая этого. И как ни пытался Юрий применить к ней свою любимую аналитику и расчет, она объяснению не поддавалась. Ни думать о ней, ни мечтать, ни забыть ее он не мог. Чем дальше, тем сильнее его это бесило и выводило из себя, а злость он срывал, с головой уходя в работу. Способ затасканный, но более менее действенный. Но как же его к ней тянуло!

–Ты же такой хороший, Юра,– иногда смеялась она, когда они вдвоем провожали ее до подъезда.– и почему девушки вокруг тебя не вьются? – Классика френдзоны!

–Ты мешаешь! – улыбался он тогда в ответ, стараясь смягчить ледяные иглы в глазах и молясь, чтобы в сумерках не заметили его смятения. – Кончай динамить, и выходи замуж за меня, потребность в остальных мигом отпадет!

Она звонко смеялась, а Сашка из-за спины шутливо грозил ему кулаком. Да, говорить правду в шутку легче всего. Легче всего, черт возьми, шутить и улыбаться, а потом ночью лежать на кровати и понимать, что вместо души у тебя самая банальная черная дыра. А она смущенно отводила глаза, сидя с ним в том же дурацком кино, когда ловила его взгляд и вспыхивала, как спичка. Спичка, так звал ее Сашка, за нервозность и быструю отходчивость. Он обожал ее, только о ней и был способен говорить. Это раздражало до крайности и это же невольно обезоруживало Соколовского. Да, он отлично знал, что с ним творилось, знал с самого начала. Любовь, свалившаяся на него как гром с ясного неба, полудетская и в чем-то наивная, никуда деваться не собиралась, даже похороненная под слоем рабочей рутины. Стоило ему остаться одному, мысли яростно продирались сквозь усталость, превращаясь в малопонятные туманные грезы. Он настолько привык засыпать и просыпаться, думая о ней, что превратил это в своеобразный ритуал. Это была его слабость, его большая тайна, секрет полишинеля, известный, наверно, всем.

8.

В понедельник с утра следователь вызвал на допрос Олесю Черниченко. Девочке было десять, ее выдернули с занятий в школе, что ей было только на руку. Пришлось оформлять допуск законного представителя при допросе, проще говоря, ее матери. В половине одиннадцатого утра они явились, по случаю холодов закутанные в шарфы до подбородков. Елена Александровна Черниченко оказалась высокой, прямой, как спица женщиной, с упрямым волевым взглядом. Девочку она прижимала к себе, а та все норовила вывернуться и разглядеть получше тесный кабинет. Обычная девчонка, светлые волосы, заплетенные в две короткие тонкие косички, большие светло-голубые глаза, напоминающие рыбьи. Немного вертлявая, видно было, что сидеть на стуле ей скучно и хочется побегать по школьным коридорам, а не торчать тут, изо всех сил стараясь не зевать. Бернс уехал на стрельбы, второй раз за месяц, так что кабинет был в распоряжении Соколовского. Он скороговоркой сообщил свидетелям шапку протокола допроса несовершеннолетнего, обычные анкетные данные, потом вопросительно посмотрел на явно нервничавшую мать. Елена Александровна сухо кивнула.

–Скучно, да? – с детьми Соколовский работать не умел, и особо не любил. Тем более с маленькими. Но людям, урвавшим для тебя свое драгоценное в кавычках рабочее время, явившимся в отдел для опроса на твое мнение плевать. Как для следователя подозреваемый перестает быть человеком, так и следователь для свидетелей и иже с ними – набор функций плюс голосовые связки. Им не нравится, когда ты недоволен или ты устал, они здесь хозяева, у них права, а ты им прислуживаешь. Такова позиция большинства. Ты им – что-то вроде робота с приклеенной улыбкой. Интроверту в следствии делать нечего, тут нужно уметь общаться и подлаживаться под собеседника, а это больное место Соколовского. Пришлось экстренно откапывать в себе актерские таланты. Ну да, следователь тот же актер, с натянутой маской. Играет свою роль, как заведенный, пока не свалится прямо на сцене. И получит в награду сухие выстрелы салюта на своих похоронах.

–Ага,– болтая ногой, отозвалась Олеся, покосившись на мать. Голос самый обычный для девчонки, довольно тонкий, еще не оформившийся. Она же сущий ребенок, еще почти никаких намеков на то, что будет позже. Соколовский резко выдернул себя из напрасных мыслей, попробовав сосредоточиться. От хронической усталости внимание рассеивалось, и кабинет плавал вокруг.

–Тогда я сейчас быстренько тебя спрошу и отпущу, идет?

–Согласна,– серьезно кивнула девочка. Лично ему она не нравилась, слишком манерная. Сидит сейчас, ощущая себя центром мира. Однако, его мнение никакого значения не имело. Он повторялся, скверное качество.

–Олесь, кто еще с тобой живет дома?

–Мы с мамой и папой живем,– откликнулась девочка,– и еще у меня братик есть, Паша, но он маленький совсем, ему полтора месяца.

–Ничего себе, ты богатая. Брат не достает?

–Нет, он только кричит постоянно, и уроки мешает делать.

–Ну, тут остается только терпеть. А бабушка с вами живет?

–Нет, отдельно. У нас места мало папа говорит.

–Она одна живет?

–Ой, там много кто с ней.– девочке разговор явно нравился, еще бы, большего от нее не требовалось.– В квартире у бабушки проживает моя тетя Галя, ее сын Даня и Юра, который считается мужем бабы. А скажите, деда Юру скоро выпустят?

–Соскучилась?

–Очень– об этом следователь знал, но все равно подобное поведение ставило его в тупик. Неужели в десять лет можно быть такой идиоткой?

–Он играл с тобой?

–Да, мы часто играли. Папа вечно уезжает, а мама поздно приходит. – теперь слова посыпались из девчонки, как горох.– Он единственный, кто хоть играет. Бабушка болеет и просит, чтобы я не вертелась под ногами, и тогда я иду к нему.

–Он как любит играть?

–Ну, он закрывал меня в бабиной комнате, снимал с меня одежду и лизал мне нижние места. – ничуть не смущаясь, ответила девочка.

–Часто он так игрался?

–Это было больше чем один раз, всего несколько, но сколько раз точно не вспомнить. Последний раз это случилось перед новым годом. В это время тетя Галя была на работе, Даня уехал на елку, бабушка уехала на собрание, где она занимается библией. В это время дядя Юра закрыл меня в комнате, пока я играла с котом, снял с меня плавки, в это время я лежала на бабиной постели. Юра при этом ни чего не говорил. – При этих словах мама крепче перехватила дочь.

–А нижние места, Олесь, это какие? – будничным тоном продолжал спрашивать следователь.

–Зачем вы ее мучаете? – взвилась заботливая мамаша. – Ей же неприятно, вы видите!

Девочка особой брезгливости не выказывала, скорее наоборот.

–Нам всем неприятно, Елена Александровна,– последовал сухой ответ,– но разговор этот должен состояться. Больше я девочку вызывать не буду, одного раза достаточно. Прошу вас потерпеть. – женщина угрюмо замолчала. Видно было, что ей невыносимо здесь сидеть и обнажать жизнь своей семьи перед чужим человеком, она словно сама сидела голая и дрожала от холода и возмущения. Обидно, противно, мерзко, но необходимо. Он сам терпеть не мог подобные дела, но их меньше от этого не становилось.