Девочка с бездомными глазами

Мысли о том, что Надя испугалась и сбежала, были отметены сразу. Оставалось ждать – ждать темноты и её возвращения, но не пришлось. Слегка опустив голову, на которой по-прежнему красовалась бейсболка, она, морщась, чесала руки и ноги, прислонившись спиной к калитке.

– Пойдём, колхозница. Поцарапалась?

– Пока малину Вашу собирала, ободралась вся, а тут ещё мошкара! – зло кусанула Надя.

– Надо было что-нибудь длинное надеть, чтобы и руки и ноги прикрыть.

Она промолчала, а он вспомнил, что принципиальные девочки чужой одежды не носят.

Подошли к крыльцу.

– Ты как – через дверь или через окно? – Маринин держал увесистую связку ключей.

– Типа, умный? – отбивала атаку гордо закинутая голова, и ленивый рот, отказавшийся произнести два коротеньких слова.

– А что это мы такие хамки? – отбил и он, и почти рассмеялся, не ожидая такой реакции.

– Ну, и чё Вы мне сделаете? – Надя первой прервала молчание.

– В колонию отправлю.

– В колонию суд отправляет, а не Вы. Это, во-первых, а во-вторых, Вы ничего не докажите.

– Докажу.

Надя серьёзно поправила руки на груди, и «поменяв» ноги, приготовилась к важному разговору.

– Тебя на рынке видели человек сто, из них, двое, моя жена и её подруга, опознают тебя стопроцентно! Плюс, отпечатки пальцев на ведре, окне и калитке, а про отпечатки от обуви…, – Маринин глянул на «полуживые» балетки, и ноги, в частных и тонких, красных полосках, и замолчал.

– Ладно, пойдём, демагог.

– А чё Вы обзываетесь всё время?

– А чё нельзя? – спародировал он Надю.

Надя быстро шмыгнула в комнату, и почти сразу скрипнула панцирная сетка. Маринин прошёл на кухню, включил чайник, радио. Заглянул в кастрюльку, стоящую на плите, внутренне облизнулся на мелкую молодую картошку, и сильно удивился, обнаружив в холодильнике продукты, которые не покупал.

– Держи.

Надя повернулась – Матвей Александрович стоял рядом. Она села, провалившись, чуть пододвинулась к краю, к железной перекладине, взяла флакончик зелёнки.

– Щипит, щипит, не могу! Больно…! – вытянутые губы, которых будто бы только что, касалась лимонная долька, старательно дули на выводимые прямые и изогнутые изумрудные линии на ногах.

Матвей Александрович сидел на стуле напротив, сложив руки на груди, и слегка запрокинув и прислонив голову к стене.

– Так, гражданка Белоусова, давай решим, что с тобой делать.

– А что тут решать? Я буду жить здесь, присматривать за домом. Хочите, картошку прополю, я уже даже начала….

– Копать тоже начала.

– Да, я пару только….

– Хрен, с картошкой, копай, не жалко…! Просто она ещё мелкая, поэтому лучше подкапывать.

– Это как?

– То бишь, куст не вырываешь, а немного отгребаешь землю, берёшь пару картошин, и обратно загребаешь, – охотно поделился Матвей Александрович.

– А! И она будет дальше расти?

– Соображаешь, агроном.

– Замётано, Матвей Александрович!

– Подожди, ты меня сбила…. Жить тебе здесь нельзя.

– Почему нельзя?! Здесь никто не ходит, тем более, я же не дебилка – музыку не врубаю. А если кто-то и узнает, я скажу, что сама в дом залезла, и Вы тут не причём!

– Так и скажи, Маринин тут не причём.

– Вот, Вы, Матвей Александрович, меня, правда, за дебилку держите?

– Я тебе больше скажу, я тебя вообще не держу.

– Вам чё жалко, что я здесь живу? – дрогнул разочарованный голосок.

Тихо шмыгнув, она закрутила флакончик, резко, видимо, приловчившись, встала с кровати, и, услышав щелчок, оповещающий о том, что чайник закипел, удалилась на кухню, на ходу выворачивая и осматривая малахитово-подобные руки и ноги.

Маринин, закрыв глаза, несколько раз потёрся макушкой о стену, выпрямился, и, смахнув с головы сухую извёстку, пошёл следом.

Надя полностью освоилась. Она знала, где что лежит, по-хозяйски накрывала на стол. Видимо, и проголодалась она зверски, потому что ела на ходу, жадно кусая всё подряд и практически глотая. Сербнула чая, обожглась, втянула холодный воздух и поставила кружку на стол.

Конечно, ему было не жалко, что бы она здесь жила. Наоборот, он боялся того, что может с ней произойти в чужой машине или в собственной квартире, и одновременно опасался возможных последствий её здешнего пребывания. И всё-таки решил поторговаться, а вдруг она его переубедит?

– Не страшно было одной в большом доме? – Матвей Александрович стряхнул пепел в открытую печную конфорку.

– Ой, Матвей Александрович! – Надя снисходительно вздохнула, и отмахнулась с видом бывалого смельчака, – если бы Вы знали…, но лучше Вам не знать.

– От чего же? Расскажи.

– Потом как-нибудь.

– Потом может и не быть.

– Матвей Александрович, ну, вот, чё Вы боитесь? – она хотела добавить, что боится он, видимо, что узнает жена, и что его обвинят в совращении малолетней, но промолчала. – Соседей мало…. Никто не узнает. Понимаете, никто! А если вдруг и узнают, то я скажу, что просто залезла в брошенный дом, и всё. Вы здесь бываете редко, а если и бываете, так я скажу, что в лес убегала, на речку. Всё!

Примерно с половины уже частично знакомой, и с легко прогнозируемым финалом, речи Матвей Александрович часто и отрывисто закивал, то втягивая, то выдыхая едкий дымок.

– Где деньги взяла на продукты? – снова начал он, но уже мягко, без иронии.

– Вишню продала, два ведра. Ни чё?

– Нормально. Вместе с вёдрами?

– Не-а, пересыпали в их, ну, кто купил.

Они помолчали. Матвей Александрович бросил окурок в печку, закрыл маленькой выпуклой крышкой конфорку и сел к столу.

– Ладно, Надя, живи, но…, – он посмотрел ей прямо в глаза, – неделю. Это испытательный срок. Если всё будет хорошо, то останешься здесь до…, – прищурив глаза, прикинул в уме, – до 25 августа. То бишь, потом ты возвращаешься домой или в центр, куда хочешь, и идёшь в школу, дабы получить таки аттестат о среднем образовании.

Для себя Надя давно решила, что останется здесь, поэтому отреагировала на его слова спокойно, даже, равнодушно.

– Ладно.

Матвей Александрович вынул из портмоне две пятисотые купюры и поставил «галочкой» на стол.

– Это за малину.

Ошарашенные глазищи сначала впились в деньги, потом в Матвея Александровича.

– Так она же Ваша….

– Была Ваша – стала наша, – Матвей Александрович встал со стула. – Ладно, будь хорошей девочкой, не играй со спичками. Через неделю решу, оставлять тебе ключ или нет, а пока по традиции…, – и, сложив руки вместе, словно собирался нырнуть в воду, «нырнул».

Надя выглянула в окно – Матвей Александрович удалялся от дома. Она взяла кружку долить чая, как вдруг услышала звонкий стук – под окном стоял Матвей Александрович. Торопливо распахнув деревянные рамы, оказалась с ним лицом к лицу.

– Забыл сказать…. На рынок не суйся. Если что-нибудь насобираешь, я заберу. За сборку заплачу, – он подмигнул, а Надя засмеялась. – И кота в дом не таскай, от него шерсти много и по столам он лазает! – максимально строго сказал Маринин, глядя на сидящего перед ним на земле кота. Ластик перебирал передними лапами, будто разучивал какое-то танцевальное движение, и, собственно, никак не отреагировал на замечания хозяина.

И Матвей Александрович снова пошёл к калитке, а Надя ловко заскочив на подоконник, спрыгнула на заросшую клумбу, и тихо пошла следом, чтобы побыть с ним ещё немного, и пусть на расстоянии, но рядом.

Он ни разу не обернулся.

Надя постояла, пока он замыкал калитку на ключ, и когда машина отъехала, так же тихо и медленно поплелась обратно. Не глядя, сорвала какой-то листочек с дерева, потёрла, разглаживая разветвляющееся прожилки, стала складывать, будто это лист бумаги, а она специалист по оригами.

Берёзовые листья колыхались, путаясь, друг в друге, а солнце медленно опускалось к горизонту. Надя сидела на лавочке и гладила Ластика, запрыгнувшего к ней на ноги, так же ловко, как она на подоконник, и он отвечал благодарным мурчанием и закрытыми от удовольствия глазами.

Они просидели минут десять, и кот размечтался о вечном блаженстве, но Надя стала зевать и почувствовала, что очень устала и хочет спать. Происшествие на рынке было для неё неприятным, хотя, она совсем не считала себя виноватой, но всё-таки боялась, что Матвей Александрович рассердится и выгонит из дома. Эти, как оказалось, напрасные переживания изрядно её измотали.

На самом деле, Маринин не хотел уезжать. Надино присутствие его одновременно радовало и огорчало. В другой раз, он бы и думать не стал, а просто остался, но Надя!

И как только он выбрался с грунтовки на трассу, понял, что зря уехал. Поторопился. Катя будет весь вечер стонать про малину и рыночную воровку. Потом всем позвонит и всем расскажет, и если ей кто-нибудь позвонит, и им расскажет. Потом примется сверлить темой о продаже дома. Ехать к Рите тоже не хотелось, а здесь тишина и покой. Ну, и Надя.

Он посмотрел на часы – до конца рабочего дня меньше часа. Притормозил, дожидаясь, пока проедет встречная машина, и уже собирался развернуться, но зазвонил телефон.

– Дом в порядке, всё на месте.

– Слава Богу! А малина? Наша?

– Думаю, да.

– Я так и знала. Ты уже домой?

– Да, я тут, подумал…, наверное, останусь. Вдруг кто нагрянет, – замялся Маринин и съехал на обочину.

– Нет. Давай, домой.

– Не, ну, ты же сама говорила, что надо ловить, опознавать, и тут же, давай домой…!

– Маринин, ты думаешь, я не знаю, что ты к цапле своей уже собрался?! Значит, так, либо ты сейчас же едешь домой или можешь вообще больше не приезжать!

– Заманчиво, – заключил он в отрывистые поддакивающие гудки, и, выехав на дорогу, продолжил движение в прежнем направлении. – На себя посмотри. Цапля.

Глава восемнадцатая

Каждый год Маринин уходил в отпуск в середине июля. В этот раз, как впрочем, и последние лет …цать, он планировал зависнуть в деревне, поэтому оставлять Надю в доме, больше чем на неделю, не собирался. Если бы не одно «но».

В пятницу утром, подойдя к кабинету, Маринин услышал, как разрывается рабочий телефон. Он замолкал на несколько секунд и трезвонил снова.

– Маринин….

– Александр Матвеич, ой…, Матвей Александрович, у нас ЧП, – прозвучал в трубке измученный бальзаковский голос.

Тянуло на дождь. Серая хмарь заранее, не дожидаясь осадков, капала на мозги.

Тормоза полицейского УАЗика скрипнули у крыльца небольшого двухэтажного здания (бывшего детского сада), недавно обшитого бежевым и коричневым сайдингом. На огороженной территории располагалась «спонсорская» детская площадка и хоккейная коробка, смиренно ожидающая своего часа.

В кабинетике директора Социально-реабилитационного центра был аншлаг – ни одного свободного стула.

– Он хочет поговорить с Вами, Матвей Александрович, – тихо сказал бальзаковский голос, принадлежащий опухшему от слёз лицу. – Это Джабиев Егор, помните? – как прилежная ученица Ирина Николаевна встала из-за стола.

Собравшиеся посмотрели на Маринина, утвердительно кивнувшего и стоявшего практически на пороге.

– Где он?

– В карцере.

Ирина Николаевна с опаской глянула на недовольно поёрзавшего на стуле, молодого мужчину в приличном костюме.

– Я бы хотел присутствовать при разговоре, – уведомил Уполномоченный по правам ребёнка, собиравшегося выйти Маринина.

– Я только «за», Дмитрий Сергеевич.

Мужчина протаранил пол ножками стула и, прижав к себе кожаную папку, чтобы не задеть сидевшего рядом, поспешил за Марининым. Ирина Николаевна подняла руки до уровня головы, будто собиралась просить помощи у Высших сил, но в последний момент передумала, и устало и грузно опустилась в кресло.

– Здравствуй, Егор, мы пришли…, – начал Уполномоченный.

– Я буду разговаривать только с Матвей Александрычем! – прогорланил плечистый парень в длинных джинсовых шортах и чёрной майке и вскочил с кровати. Его некрасивое кривоватое лицо, с полу прикрытыми, ленивыми глазами, имело недовольное и наглое выражение.

– Егор, я Уполномоченный по правам ребёнка, я обязан присутствовать. Я защищаю твои интересы, понимаешь?

Маринин стоял у стены и, молча, наблюдал. Ему совершенно не хотелось разговаривать с этим поганцем, ни с глазу на глаз, ни в присутствии Уполномоченного.

Как только Дмитрий Сергеевич вышел, Егор бросился к Маринину.

– Матвей Александрыч, пожалуйста, помогите! Это всё она, понимаете? Она сама хотела, сама! Я бы….

– Сядь, – шипя, процедил Маринин.

Будто врезавшись, пацан попятился и сел на кровать. Маринин прошёлся до окна, на котором красовалась белая решётка. Он стоял, смотрел и молчал, а пацан нервничал и, не выдержав гнетущего ожидания, снова подскочил к нему.

– Ну, Вы, же понимаете, она сама, сама, – отчаянно врал подросток, искренне веря в свои слова. – Она хотела сама….

– Чего хотела? – не выдержал Маринин и посмотрел с нескрываемым желанием размазать его по стенке.

Парень поёжился.

– Ну, как…?

– Чего?! Чтобы ты всё ей разодрал?! – он зло напирал на трясущегося Егора, незаметно для себя перейдя на крик и наступив на босую ногу. – Ей ведь для полного счастья только тебя с твоим штырём не хватало!

– Я всё, – уведомил Маринин, ворвавшегося в карцер Дмитрия Сергеевича, и направился к двери.

– Матвей Александрыч! Матвей Александрыч! Пожалуйста! Сделайте что-нибудь! Матвей Александрович! – пацан, подвывая, истерично вопил и, упав на колени бил рукой об пол.

Немного распогодилось. Тучи лениво расползались, но солнце всё ещё было скрыто за огромными «ватными» кусками.

Ирина Николаевна нашла Маринина на крыльце у служебного входа. Он курил и равнодушно наблюдал за серой белкой, суетливо бегающей по лишь ей одной известной ломаной траектории от дерева к забору.

– Как девочка? – спросил Маринин.

– Как…. Крови потеряла много, чуть ли не белой увозили. Жутко. Но, слава Богу, спасли. Ручки зашили.

Маринин сделал пару длинных затяжек.

– Пойдёмте, Вас все ждут.

Маринин бросил окурок в урну, и слегка кашлянув, проследовал за Ириной Николаевной.

– У вас по всему центру камеры, как это случилось? – негодовал высокий и сухощавый следователь Ивантеев Анатолий Львович, и неожиданно для себя и окружающих широко зевнул, прикрыв рот рукой.

– Но в туалете же их нет! – отбивалась Ирина Николаевна.

– Значит, надо установить! – не отступал Ивантеев.

– Это уж не ко мне! – развела руками Ирина Ивановна.

– Установим, Анатолий Львович, если будет надо…, – заступилась Зоя Васильевна Ким, непосредственный начальник «провинившейся» Ирины Николаевны.

– Надо! Надо, Зоя Васильевна!

Зоя Васильевна вопросительно, словно спрашивая разрешения, посмотрела на Уполномоченного по правам ребёнка.

– Вполне достаточно, что камеры есть в коридоре, непосредственно перед туалетом. В данном случае, очевидно, что надо спрашивать с охранника, в обязанности которого входит следить за порядком, и чтобы, извините, в туалет для девочек, не входили мальчики.

– И я о том же. Где был охранник? Где он сейчас?

– Он тоже был в туалете…, – словно, извиняясь, ответила Ирина Николаевна.

Почему-то эта новость вызвала всеобщее смущение и лёгкий смешок.

– А второй охранник?

– Второй в отпуске. Что им тут обоим делать, если центр пустой – все в лагерях.

– А Джабиев почему здесь?

– Да потому что этот урод там всех достал! Его и привезли обратно! – не выдержала Ирина Николаевна. – Подрался с кем-то, дискотеку сорвал, что-то ещё…, я уже не помню….

Все, кроме Маринина, который был погружён в собственные мысли, понимающе закивали.

– С этим мы разберёмся, – авторитетно заверил следователь и покивал высоким морщинистым лбом.

– Ой, и меня садите в тюрьму! Что хотите, делайте, мне всё равно! Я домой прихожу, и на своих детей ору, потому что на этих права не имею, а мои дети, извините, на х… меня не посылают! – и Ирина Николаевна закрыв лицо руками, зарыдала, сотрясаясь всем телом.

– Ирина Николаевна, миленькая, мы всё понимаем. Работа трудная, и не каждому под силу, но надо как-то справляться, – Зоя Васильевна предприняла попытку не только успокоить подчинённую, но и заранее выгородить себя, и Ирина Николаевна зарыдала ещё громче, резко бросив усталую голову на стол, обхватила её руками, как кольцом.

– Матвей Александрович, Вы что скажите? – обратился Дмитрий Сергеевич.

– У него уже были мелкие правонарушения, но изнасилование и фактически доведение до самоубийства, в данном случае, неудавшегося, слава Богу, но, тем не менее, наказание будет соответствующее, – ответил Маринин.

В этой нехорошей тишине был слышен только горький вздох Ирины Николаевны, которая, видимо отрыдав своё, вытирала лицо платком и смотрела куда-то вверх окна.

Маринин ощущал себя соучастником, будто он с самого начала знал о готовящемся преступлении, но не заявил об этом (сам Джабиева и «отмазал», правда, за хулиганство). И недавняя уверенность, с которой он настойчиво отправлял Надю в центр, считая его безопасным, улетучилась, а на её месте образовалась противная растерянность. Его нисколько потрясло само происшествие с этой девочкой, бывали случаи и пострашнее, сколько то, что на её месте могла оказаться Надя. В любом случае, к нему никаких юридических претензий – отвечать только совестью.

И на него снова накатило. Накатило желание всё бросить. Работу, в первую очередь, потому что он в полумиллионный раз осознал – сколько бы он не помогал, не улаживал, не разговаривал и не внушал, всё шло своим каким-то нелепым чередом.

Не выдумывая никаких отговорок, Маринин честно признался Рите, что дико устал и чувствует себя паршиво, на что она ответила, что сама только и ждёт выходных (Рита, действительно, выглядела нездоровой), но начальник есть начальник, и, оставив её за главного, уехал в деревню.

Глава девятнадцатая

Надя ждала. Она сидела на лавочке, лицом к калитке, и, прислонившись спиной к берёзе, щёлкала семечки, старательно вынимая их из недавно открученной «головы» подсолнуха. Босые, сложенные одна на другую, ноги с чуть затоптанными подошвами, уже дважды подрывались встречать Матвея Александровича – вороны как нарочно садились на забор, громко карябая железо когтями, от чего казалось, что открылась калитка.

Прошедшую неделю Надя провела в делах и заботах.

Во-первых, она прибралась в доме. Как умела.

Во-вторых, прополола заросшие клумбы, на которых стали видны обычные многолетники – бархатцы, георгины и ещё какие-то мелкие цветочки, названия которых Надя не знала. Закончив прополку, она сильно расстроилась, потому что, заглушенные сорняками цветы смотрелись куце и жалко, и не в силах самостоятельно держать свои длинные, тонкие, измождённые стебли, они заваливались друг на друга или попросту ломались.

Потом она принялась полоть картошку, из-за чего её руки стали жёлто-коричневого цвета и появились сильные заусенцы. И хотя никто не просил и не заставлял, она почему-то решила, что обещала Матвею Александровичу, значит, надо делать. Кроме того, она выполнила ещё одно обещание – не соваться на рынок. Вместо этого она торговала на обочине. К ягоде ещё добавилась молодая картошка, которую она копала так, как учил Матвей Александрович. Это оказалось очень кстати – было не заметно, сколько уже выкопано.

Вырученные деньги Надя прибавила к тысяче, оставленной Матвеем Александровичем за малину, и, съездив в город, купила простенький сарафан и шлёпанцы.

В детстве, она часто мечтала, что убежит в деревню, как мультяшный Дядя Фёдор, найдёт себе кота, потом к ним присоединится собака, и будут они жить сами себе – без пьяной мамы и чужих мужиков, пытавшихся её не только воспитывать и наказывать, и которых Надя боялась и ненавидела всей своей маленькой душой.

Здесь, в доме, ей было хорошо, по-настоящему спокойно и свободно. Рядом на деревянной «дорожке» умиротворённо спал Ластик. И казалось, в такой безветренный солнечный день, должно происходить только хорошее, радостное. Но Надя безумно волновалась, потому что ещё ни разу не ждала Матвея Александровича в таком качестве, а в каком и сама не знала. Она очень хотела, чтобы он похвалил её и разрешил здесь остаться. И она была уверена, что так и будет, ведь она выполнила все обещания, и придраться было не к чему, но всё равно ужасно волновалась.

Как Матвей Александрович вошёл в калитку, Надя не видела – она, как назло придумывала очередной убедительный довод, а он, заметив её, радостно помахал рукой. Она вздрогнула и, не сразу сообразив, и, не поверив, что это именно он, замешкалась – бежать или не бежать?

Маринин, как обычно, загнал машину во двор, закрыл ворота и, обернувшись, увидел Надю, стоящую рядом.

– Привет!

– Здрасти….

– Привет-привет, – зачем-то снова повторил он.

Матвей Александрович был не такой как всегда – он был по форме, но не в форме. Он смешно покачивался на ногах, и смотрел как нашкодивший кот, довольно и немного виновато.

«Управлял автомобилем в состоянии слабого алкогольного опьянения…». Так, вероятно, начинался бы протокол об административном правонарушении, если бы Маринина остановили на редкость принципиальные коллеги из ГИБДД.

– Пьяный…, – разочаровалась Надя. – Кто угодно, но только не Матвей Александрович, он не может, не должен никогда быть пьяным, – искренне заблуждалась она.

– Гляди-ка, в платье! – отметил про себя Маринин.

– Хорошо, тут у тебя. Птички поют, солнце светит! А в городе…, в городе тоска, – он махнул рукой и, взяв в одну руку два пакета сразу, в которых звякнули бутылки, захлопнул багажник.

Надя недоверчиво посмотрела на него, и сделала шаг назад.

– Ну, как ты тут? – как всякий выпивший человек Маринин жаждал общения, и перекинул один пакет в свободную руку.

– Хорошо, а Вы? – тихо спросила Надя, не зная как вести себя с таким Матвеем Александровичем.

– Да, так, потихонечку. Что-то устал я, Надя, устал как собака. У меня, между прочим, со следующей недели отпуск!

– Круто! А Вы здесь будете? – обрадовалась Надя.

Маринин остановился, вдумчиво посмотрел и соврал.

– Не знаю, не думал пока. Есть хочешь?

– Ага.

– Ну, давай, поедим.

Пока Надя потрошила пакеты на кухне, Маринин переоделся, и сразу почувствовал себя человеком, одной ногой шагнувшим в отпуск.

Войдя на кухню и, учуяв запах варёной картошки, жадно втянул его носом.

– Чую! Чую еду! – довольно сказал Маринин, и, сняв крышку с кастрюли, разогнал пар рукой и посмотрел на кипящую картошку.

– Ой, ну, что, есть, будем? – спросил Маринин и сел на стул, вопросительно посмотрев на Надю.

– Ну, да, сейчас картошка сварится, – не глядя на него, ответила Надя.

– А, ну, да, – покивал Маринин.

Ему нравилось это искусственное веселье, отвлекающее от мыслей о той несчастной девочке, и об этой, которая стояла перед ним. Он посмотрел на неё и улыбнулся. Надя смяла пустые пакеты, и, бросив их в коробку к полиэтиленовым собратьям, подошла к плитке, и ткнула вилкой картофелину.

– Ай! Ай, как больно!

Надя резко обернулась.

– Это не я, это картошка, – и весёлая пьяненькая улыбка озарила лицо Маринина.

Надя из вежливости растянула губы, и, отвернувшись, закрыла кастрюлю. Когда она стала резать хлеб, Маринин опять собирался озвучить «продуктовое страдание», но так как Надя стояла к нему спиной, он стал следить за её рукой, стараясь подловить момент, и увлёкся.

Она с усилием давила на нож, и её лопатки напрягались, и плечи, синхронно ножу, то поднимались, то опускались вниз, а длинная коса визуально делила спину на две равные части, и ползла по спине вверх, когда Надя наклоняла голову вперёд.

– Думает, я слепой. Ох, Надя, Надя…! Красивая ты, Надя. Красивая, но ещё нельзя, – вёл внутренний монолог Маринин, и даже приоткрыл рот, но вдруг Надя обернулась и, встретившись с ним глазами, безошибочно уловила его мысли.

Маринин кашлянул и, свернув шальные фантазии, взял со стола чек, выпавший или выложенный Надей, и принялся его складывать, старательно проглаживая сгибы, а Надя, пользуясь его смущением, смотрела и, молча, ликовала.

– Телефон. Матвей Александрович, телефон, – тихо, но максимально ровно, чтобы не выдать волнение, сказала Надя.

Он подорвался с места, по-прежнему, не глядя на неё, и быстро вышел.

Телефон лежал на краю кровати, и чтобы до него дотянуться, Маринин плюхнулся и ощутил всем телом расслабляющую мягкость.

– Матвей, ты где? – раздался сердито-тревожный голос Кати, как только он вышел на связь. – В деревне?

– Ну, да, а где ещё? – попытался отшутиться Маринин, вдруг вспомнив, что не предупредил жену.

– Ну, да! А предупредить меня было очень трудно, правда?

– Катюш, прости, я что-то замотался….

– Маринин, а в честь какого это праздника ты пьяный?

– Да, какой праздник, Кать? Я же говорю, устал, замотался, просто решил расслабиться.