Шелопут и фортуна

К тому же Плешаков был еще и… киноактером. Фильмография его невелика, хотя он и числился в картотеке «Мосфильма» и снимался у Андрея Кончаловского, Глеба Панфилова, Эльдара Рязанова. Но есть роль, которую, справедливо пишет Анастасия, как у «большого» актера, можно называть визитной карточкой. Речь о «Бриллиантовой руке».

«…Съемки фильма проходили в Сочи, куда и был командирован мой отец. Он ехал брать интервью у Юрия Никулина. Никулин благодаря цирку и фильмам Леонида Гайдая был тогда мегазвездой. Но разговаривать с артистом в привычной ему обстановке цирковой гримерки было не так интересно. А вот украсить интервью зарисовками со съемочной площадки, где Никулин – в главной роли, да еще в партнерстве с Андреем Мироновым, Анатолием Папановым – это то, ради чего стоит ехать в командировку. Короче, отец приехал в Сочи. И в первый же день, когда он появился на съемках, его, конечно, заметили. А не заметить Леонида Плешакова при его-то колоритной внешности было невозможно. Чуть ли ни сам Никулин предложил: «Надо с этим бородатым журналистом сделать эпизод». Отцу предложили сняться в небольшой роли – «мордоворота с черепом». Наверняка, многие зрители помнят эту сцену в общественном туалете, где бородатый мужик с внешностью бандита в темных очках и с черепом на шее спрашивает у героя Никулина: «Папаша, закурить  не найдется?». Тот от ужаса язык проглатывает. «Ты что глухонемой?»… Но мало кто знает, что в роли «амбала» снялся журналист Леонид Плешаков. Понятно, что после такого «тесного» знакомства интервью с Никулиным прошло как по маслу».

В 1978 году Плешаков написал для «Журналиста» отличную статью «Снимается кино». «Хотя в «Сибириаде» снимался я целый год (в роли Василия Соломина. – А. Щ.) и старался оправдать доверие режиссера тем, что делал все, что он требовал, актером я не стал ни на год, ни на месяц, ни на день. Как был, так и остался газетчиком». Так он выражал свое скептическое отношение к модной тогда рубрике «Журналист меняет профессию».

Немного приоткрою свое авторское закулисье. Когда я еще первую свою книгу выложил в сетевом журнале «Обыватель», некоторые хорошие знакомые задавали вопрос: почему я не упоминаю известных людей, с которыми, несмотря на принятый ею затворнический образ жизни, Галина имела деловые и дружеские контакты? Литераторы, актеры, режиссеры… «Разве не знаешь, – звонила одна читательница, – большинство людей именно это ищут в мемуарах».

Я попробовал вставить – не в тексте, в голове – два-три эпизода с «именитыми». Не получается. Не знаю, как было бы с читателями, а мне самому – скучно. Наверно, это какой-то изъян моей повествовательной манеры. Я не могу увидеть что-то интересное для себя как автора, к примеру, в несомненно очень милых пирушках, почти всегда хвостом, как за кометой, следовавших после исполнения тех или иных затей и работ. Точно подметил на одной из них весьма уважаемый литературовед, профессор: «Мы больше, чем друзья. Мы собутыльники». Вот, собственно, все и сказано.

Время от времени от этих прекрасных людей, как правило, деятелей искусства, были к Галине просьбы такого рода: «Завтра я должен идти на важное заседание… Убей, не знаю, что там говорить. Будь добра, окажи услугу, тебе ж это ничего не стоит…» Галя, не очень заморачиваясь, быстренько писала, а потом надиктовывала по телефону (электронной почты и эсэмэсок на было) нечто такое: «Я, как вы знаете, не специалист по сегодняшней теме, а как работник культуры хочу сказать о своем, наболевшем…» Нередко после этого раздавались звонки с рассказом, как тепло было принято нестандартное выступление оригинального оратора.

Конечно, можно вспоминать подобные истории. Но после них в моем описании, основанном во многом на бытии двоих, как-то прерывается нить рассказа, замирают его продолжения… А всякий пишущий или писавший знает: когда скучно – это мука мученическая. Потому прошу у читателя прощения за эгоизм: пишу, в основном, то, что интересно лично мне.

Вспоминать Плешакова не скучно. Мы знали его задолго до появления на свет замечательной Насти. В юбилейном номере «Комсомольца», посвященном сорокалетию газеты, мы на почетном месте последней – самой читаемой – полосы поместили заметку одного из «столпов» редакции под названием «Друг наш Леша».

Он очень большой, наш Леша. Когда ему понадобилось пальто, продавцы отсылали со спецзаказом на фабрику: на такие внушительные фигуры массовое производство не рассчитано…

И – любит гирю. Чугунная увесистая штука всегда стояла рядом с его редакционным столом. Леша писал, потом брал гирю (совсем «легонькую», полуторапудовую…) – и раз тридцать, без усилий, как пластмассовую…

Он очень непоседливый, наш Леша. Для него собраться в командировку – дело десятка минут.

Так разве только из-за этих деталей хочется вспомнить в день юбилея про нашего заведующего отделом спорта Лешу Плешакова?

Только спортивные отчеты? Нет, подпись «Плешаков» вы могли увидеть год-два назад и под очерком о цимлянских энергетиках, и под фельетоном, зло и остро высмеивающим «заборостроителей», и под проблемной статьей о физическом воспитании школьников…

А потом Леша пришел и сказал, что увольняется, уезжает…

Позже мы получили толстый пакет с очерками. Его прислал из Африки матрос советского рефрижератора «Симферополь» Л. Плешаков. Через несколько месяцев Леша вошел в редакцию, весомо и неторопливо ступая, сказал каждому свое излюбленное:

– Привет, старик.

Сказал таким тоном, будто вернулся из командировки в Батайск или из Раздорского района…

Гиря по-прежнему стояла у его бывшего стола; он снова стал журналистом.

Быть может, вам, дорогие читатели, памятен снимок: мальчонка торгует газетами на улицах ирландского городка? Фотоновелла Л. Плешакова «Ему бы учиться…» обошла страницы нескольких центральных газет, получила премию на конкурсе «Комсомольской правды», была опубликована в зарубежной прессе.

…Сейчас за Лешиным столом сидит другой сотрудник. Он тоже умеет поднимать гирю Леши. И кое-кто из нас тоже пробует ее на вес: ох, и тяжелая…

А в редакционной стенгазете – телеграмма из Сан-Франциско. А до этого была весточка из Японии от Л. Плешакова, техника немагнитной шхуны «Заря» Академии наук СССР.

Где ты сейчас, наш неуемный, жадный к неизведанному Лешка? Какие штормы треплют твою сухопутную душу?

Да уж, автор этих проникновенных слов точно не ведал про эти «штормы». Ныне тайны былых отношений вряд ли можно прояснить, но Плешаков почему-то недолюбливал нашего редакционного «столпа». А знала подноготную «сухопутной души»… Галина.

Они быстро подружились. Подозреваю, основой этого было равнозначное хорошее расположение подавляющего большинства коллектива и к ней, и к нему. И Леонид Петрович, и Галина Николаевна создавали вокруг себя атмосферу безусловного приятия самих себя. Оба умные, они образовали «антанту», дружеское согласие. Оно сложилось естественно, безболезненно для самолюбия его участников. Тем более что они – женщина и мужчина – чрезвычайно разные персонажи.

Понятно, что именно из такого сочетания по теории вероятностей могло сложиться нечто другое. Но Галина сразу и без малейшей допустимости иного исхода пресекла поползновения «подбивать клинья». И, кстати, именно с Плешаковым это сделать (пресечь) было просто. Другого такого мужчины я в реальности не встречал. Общаясь с женщинами, он, владея манерами истого джентльмена, мог при этом употреблять глаголы обсценной лексики. И мне казалось, на него не обижались, когда он, преисполненный учтивостью, к примеру, говорил: «Нелли, давайте пойдемте и…» – и дальше следовал популярный глагол в возвратной форме (о которой в учебнике сказано: «несколько действующих лиц делают друг с другом то, что при невозвратной форме действующее лицо делает с другими лицами или предметами, обозначенными винит. пад. существительного: биться, встречаться и др.»).

У меня складывалось впечатление, что не многие могли устоять перед таким предложением Леонида Петровича. Но и эти редкие случаи он переживал остро. И даже под них сочинил теорию. «Понимаешь, Чернышевский, как больно бывает, когда ну очень симпатичный организм меня, Леонида Петровича, друга детей, игнорирует. И я тогда стараюсь рассуждать: а ведь какому-то другому мужику именно она так осточертела… Становится не так уж и обидно».

Может быть, свое аутогенно-утешительное заклинание Леша когда-нибудь относил и ко мне? Во всяком случае, он явно затаил досаду, если даже через довольно продолжительное время поминал в письме Галине: «Все-таки люди суки. Ты согласна? Вот ты, например, клянешься в любви ко мне. Я не знаю, какой и что ты под этим имеешь в виду. А ведь ни разу не поехала со мной за Дон, где можно было бы конкретизировать наши взгляды на жизнь. Ей Богу».

Короче, Галина стала его наперсницей. Не знаю уж, о чем они судачили в свободное от газетной текучки время. Во всяком случае Лешка заходил ко мне, допустим, сдавать очередной репортаж о жизни аборигенов-островитян далекой Океании под одну из каких-нибудь своих жизнерадостных песенок. К примеру: «На пышных блондинках далеких планет останутся наши следы» (на полвека сюжетно опередив три-дэвскую голливудскую фантазию). Или: «Я ее колыхал, уходя на работу, а тебя, как всегда, колыхать забывал».

Когда из своих дальних странствий он ей (единственной из редакции) присылал депеши, они у нас не относились к разряду «чужих писем», которые – не читать. Я порой в них заглядывал, и поэтому сейчас могу со спокойной душой поделиться с читателем частицей их содержимого. По-моему, они не безынтересны.

Галка, здравствуй!

Ты не считай меня за подонка, что я так долго молчал. Получил твое письмо, по обычаю хотел сразу ответить, но дела подвалили и я не смог.

Главная новость – я переведен в научную группу. Старшим техником. С материальной точки зрения я выиграю немного. (Но все-таки выиграю). Но что самое важное: строго нормированный (8 часов) чистый интеллигентный труд. Масса свободного времени для своих занятий. Это важно. И я думаю, ты это понимаешь. Главное, я получу новую профессию и узнаю ближе то, ради чего затеяна вся эта наша экспедиция. Публики «в науке» – 9 человек. Молодежь (кроме начальника). Веселые и дружные ребята, в основном. Так что я уже не матрос.

Как видишь, мы все еще во Владивостоке. Эта волынка с отходом – обычная вещь на море. У нас цепляется одно за другое, одно за другое. В общем черт те что.

Но сейчас мы уходим (уже гудят машины) проверить эхолот на глубине и дальше через день-два – в океан. Надоело это великое стояние во Владике чертовски. Все время льет дождь. Нудный и мелкий. Это невыносимо. Днем и ночью. Три месяца кряду. Но впереди Таити.

Теперь о твоем письме. Ты, Галя, лошадь. Это факт. У меня есть специальная теория о пилении, так же как и о человечестве вообще. Ты убеждаешься, что в людях я не особо ошибаюсь. В этом деле тоже. Потому что пиление – очень важный фактор. Через него можно познать многое. Комплекс неполноценности нашего редактора был не столько из-за интеллекта. Он мучался из-за того, что ему для пиления достался не тот организм. Причем ему пришлось его стаскать в ЗАГС, когда другие им пользовались раньше без официальных бумаг. Это очень неприятно сознавать, что твою жену колыхали. И он мучался.

Слушай, а В.В.Н. не утвердил обком? Напиши подробнее. Хорошо? Сообщи все новости. Кто, где и кого. Ну, всего хорошего. Привет Рахметову.

Леонид Петрович, друг детей.

Кстати, тут есть отличные организмы. Даже не верится.

Здравствуй, Галка!

Был рад получить от тебя письмо на самом краю земли. Мы тут уже четвертый день. Но сразу ответить не мог, т.к. первый день отмечали приход, второй – ездили на горячие ключи и играли в футбол, а вечером я случайно встретил знакомый организм из Хабаровска (шапочное знакомство) и сумел через час его убедить, что «это» нам нужно обоим. Ну и всю ночь раздавался скрип пружин. Я был Мужчиной (всю ночь: учти!). Зато следующие два дня чувствовал себя как побитая собака. А девчонка – блеск и умница. И не спрашивала, женюсь ли я. Привела домой и сразу разделась. Оно ясно – тело, как у Венеры. Какого же черта его прятать?

Ну, а о Японии писать трудно. Загадочная страна. Женщины – блеск. Пишу сейчас статью для «Комсомольской правды». Очень трудно идет. Приеду – расскажу и покажу листовки, которыми нас завлекали в публичные дома. …Но это не для печати.

Здравствуй, Галка!

Ты думаешь, что я на Аляске. Дулю с маком. Я еще в Петропавловске. 20 дней! Эта проклятая международная обстановка все портит. На Кадьяке у США военная база. Они нас туда не пускают. Пока шел весь этот спор об У-2, Кубе и прочем, мы сидели здесь и смотрели, как люди готовятся к войне. Это буквально. Ощущение хреновое было.

И я не придумал ничего лучшего, как искать забвения в общении с аборигенками. Ничего. Общаемся. Я тебе писал, по-моему, об одной. Я ее встретил на третий день прихода сюда. Знал (плохо) в Хабаровске. Тут улучшил и углубил свои познания. Короче, не высыпался все время. Теперь идем в рейс – все будет о'кей. Она говорит, что любит.

Галка! Вместо Кадьяка мы идем в Ванкувер (Канада). Дней через 20 будем там. Вообще город отличный, по рассказам. Переплыл залив, и ты в Сиэтле, сейчас там всемирная выставка. Может, как-то попадем на нее. А потом в Сан-Франциско двинем, и на Гавайи.

Ты знаешь, где бы я не ездил, а лучше людей, чем на Камчатке, не встречал. У меня пропала «мореходка» (паспорт моряка). По закону мне должны были закрыть визу и чухнуть домой. А тут взяли и выдали новый паспорт, и еще говорят: счастливого вам пути. И это на каждом шагу. Вежливые, культурные. И если встретишь хама – он обязательно только с запада. Ей Богу. И климат тут – о'кей! А в тайге опят – хоть чем-то ешь! Очень много. Вообще тут хорошо. Хоть и надоело уже. Скушновато. Кроме кино ничего нет.

…Ты знаешь, я так мало вспоминаю о прошлом, о работе, что даже не верится, что я когда-то был в «Комсомольце», в Ростове. Вот ведь странная вещь. Тут уже я знаю полгорода и раскланиваюсь со всеми симпатичными организмами. Тут есть отличные особи. Но нынче придется уходить в рейс. И это на 10 месяцев никому, никуда. Жалко и обидно.

Ну, ладно, девочка Галя. Я поеду в Канаду. Времени нет продолжать, уже идут власти.

Привет корректорской, Серёге, Чернышевскому, Даньке, Чупрынину.

Леонид Петрович, друг детей.

Пиши.

Галка, привет!

Не знаю, удастся ли мне черкануть из Сан-Франциско, но тут оказался случайно из нашего посольства чудак, и мы через него пошлем наши письма дипломатической почтой. Хоть никто их ковырять не будет.

Стоим мы сейчас в Ванкувере. Это на западном побережье Канады. На самой границе с США. Так что когда я вчера катался по окрестностям, то снял сплав леса по реке вместе с американским берегом: за рекой были США.

Вообще я не ожидал, что будем так проводить время, за день так умаешься, что ног не чувствуешь к вечеру, хотя тебя возят на машине.

Тут до черта русских. Их встречаешь на каждом шагу. Они толпой стоят около нашего корабля, ходят к нам в гости, мы к ним. Ребята расшибаются в лепешку, чтоб угостить нас.

Вообще здорово интересно. Я снимал вчера бывшее поселение индейцев с их вигвамами, тотемами и прочими штуками. Когда приеду, я тебе подробно расскажу, что и как. Но сейчас времени ни черта нету. Нужно снова ехать ко всем этим водопадам, мостам, музеям. Между прочим, были в китайском ресторане. Потешная вещь.

Ну, ладно, Галка. Всего наилучшего. Привет всем, кому я передавал и раньше.

Это письмо пришло в Ростов-на-Дону согласно почтовому штемпелю 19 ноября 1962 года, написано же было 14 октября. А посередине между этими датами, но только восемь лет спустя и уже в Москве случился между Галиной и мною знаменательный разговор.

Как доложила мне взволнованная жена, ее старый друг Плешаков, с которым судьба еще раз свела ее в работе – на сей раз в журнале «Смена», «оказался предателем». В ее принципиальном то ли творческом, то ли идейно-производственном споре с начальством он взял не ее сторону, а заместителя главного редактора журнала.

– Слышал бы ты, как они со мной разговаривали!.. Как я смогу общаться с этим Лешкой?!

Я тогда, не вникая в суть, воспользовался остротой момента и предложил ей раз и навсегда избавиться от редакционной нервотрепки и переквалифицироваться в писатели.

Что и было сделано.

Однако эта история имела продолжение.

Через какое-то время Галина узнала, что Плешаков пишет материал для «Журналиста» и что по этому поводу у меня с ним будет встреча.

– Ты что, продолжаешь отношения с ним? – с величайшим удивлением спросила она.

– Да. А почему должно быть иначе?

– После того, как он поступил со мной?

Тут уж пришла пора удивляться мне. Не сразу я понял, что мое нерассуждающее лукавство, с каким я принял ее сетования на редакционных недругов, она приняла как безусловное их осуждение.

– Ну даже если так, – сказал я не на шутку рассерженной Галине, – почему я должен терять своих друзей из-за твоих с ними размолвок? Тем более производственных?

– А ты что, разве не мой муж?

– Муж-то я твой. Но ты на этом основании хочешь что ли руководствовать мной в отношениях с людьми?

– Если я твоя жена и ты меня любишь…

В этот момент я почувствовал в себе некий неподъемный камень, или, может, заливающийся в душу тяжкий бетон неприятия того, что она говорила. Более того, неприятия ее самой такой. Эта тяжесть отбрасывала ее слова, не позволяя им дойти до сознания. И я услышал свой абсолютно спокойный голос:

– Если ты действительно считаешь, что я должен так себя вести, то нам нужно расстаться.

Это был единственный раз, когда я за все наше супружество произнес такую фразу. В отличие от Галины, которая ею иногда даже при малой ссоре наводила на меня страху. Но эта ее угроза – а она была именно ею – редко когда существовала в природе более часа, и я это знал.

В тот же раз Галя, видимо, почувствовала: это не демонстративный «наезд» с моей стороны, а порог реальной развилки будущности. Или как в русских сказках называется – распутья.

И я тоже почувствовал. Но до того мгновения и предположить в себе такого не мог. Так иногда внезапно мы познаем самих себя…

На удивление, Галина тот разговор… просто прекратила, едва ли не на полуслове. Не помню, на каком: ведь мое заявление было для меня самого потрясением, и я не слишком хорошо тогда соображал.

Больше всерьез мы никогда этой темы не касались. Чаще всего у нас отношение к конкретным людям было одинаковое или похожее. Но бывало и разное, порой вплоть до противоположности. Но никогда больше на этой почве не было ни одного конфликта. Шутливые пикировки были.

…– Что, опять придет твой несуразный профессор? Тебе он действительно интересен?

– Да, и очень.

– Почему-то многие считают его чудаком.

– Давай поговорим об этом лет через пятьдесят.

Так по ходу жизни выявились три сущности, к которым я не дозволял прикоснуться никому, кроме себя (вопросы трансцендентального, метафизического свойства в данном случае – в стороне): моя судьба – Галина; моя работа; мое отношение к конкретным людям. Все остальное во мне поддается движениям, переменам, приключениям.

Что касается людей, я в них не раз по житейским меркам ошибался. Но не сожалею даже ни об одной такой ошибке. Наши житейские мерки – очень относительные, а часто просто обманные в критериях, что такое хорошо и что такое плохо. В моем же внутреннем интуитивном разборе я всегда уверен.

…И еще один наш разговор. Из категории, я бы сказал, итоговых. Это было в 2010 году. Речь зашла о наших ростовских знакомых и затронула Плешакова. Галя вспомнила, как мы сравнительно недавно на художественной выставке в «Доме Нащокина» встретились с его дочерью Настей. И добавила с горечью:

– Жалко, что мы с ним друг от друга ушли.

Тут я ей и припомнил тот давний знаменательный разговор о праве на разногласие.

– Я помню, – сказала она. – И благодарю Бога, что он случился.

В тот момент я вновь подумал, какой большой путь внутренних перемен она прошла на моих глазах. Вот еще и поэтому «не может не быть бессмертия души. Иначе – бессмыслица. Расточительность и идиотизм». Она сама не могла не чувствовать глубину этого пути и не ценить его в себе самой, как ценила его в Лизе.

А Лиза…Частица ее души осталась и здесь, на земле. В сайте под названием «Жемчужины мысли» я обнаружил ее четверостишье: «Мы суетимся на пути к себе,/По сторонам глазеем то и дело,/И прозреваем, не достигнув цели,/Когда душа донашивает тело». Правда, под ним подпись «Автор неизвестен». Но в течение двух минут удалось найти на сайте Романа Доли и в ресурсе Элор niceworld эти же строки с именем автора. Скорее всего, они первоначально взяты из «Крестьянки», из поминальной заметки, которую написала Галина.

Лиза, Сашка, Ида, Серёга, Лёшка… Галины и мои друзья. Их могилы – на московских кладбищах, но они, как и мы с Галей, истинные провинциалы. Критик Алена Бондарева писала в одной из рецензий на книги Галины: «…И живем, оглядываясь. Дабы не потерять в себе человеческое, а коли что, так земля-матушка научит…»

«Землей-матушкой», дабы не потерять в себе человеческое, для Галины был (да и для меня тоже) единый с провинцией кровоток чувств и думаний. Донбасс, Урал, Дон, Поволжье… Много лет к нам едва ли не каждую неделю захаживали друзья и знакомцы из мест, где мы жили. Позднее эти визиты стали реже, но приходили письма, телеграммы – как отклики на публикации Галины – чаще приветные (Галка – свой, родной человек), но нередко и критичные (Галка – свой человек, поймет!). Хочу привести хотя бы одно такое письмо. Вот что написала Таня Мельникова, талантливая волгоградская журналистка, большая умница, по поводу повести «Уткоместь».

Галя, навсегдашняя!

Я уже, конечно, потом, по твоему молчанию «допетрила», что по живому резанула. Не взвесив, наверное, главного: не в стилевых особенностях дело (в стиле ты, как всегда, как в жизни, – искрометна, крылата), а если что и настроило меня (вполне возможно – постепенно, подспудно), то, если коротко, – «вам бы наши заботы». Это, в первую очередь, пожалуй, к четырем твоим героиням, выписанным настолько убедительно, что их, а не тебя, мне захотелось припечатать чем-то вроде «вам бы наши заботы». Наверное, как ни смешно (или горько?), это отношение провинции к столице нашей нынешней. Умом понимаю, что есть же, должны же там и ныне остаться если не Чеховы, то Вересаевы (вот Швыдкой, возвращая бременскую коллекцию, борется с прагматиками)…

Но, Галя, нынешний московский мещанин (назови его так – не укусит, убьет!), мне сдается, озверел. Душой и телом человечки за «бугром». А Россия, что ж Россия… Наверное, ей так и надо, что не внешние «оккупанты», а свои над ней творят суд и сегодняшний, и завтрашний день.

Двумя руками я могу проголосовать за «Кровать Молотова», наша молодость омыта шестидесятыми. Но уверена ли ты, что сейчас мы живем, «под собою чуя страну»? Нужна ли она, страна, тем, кто, как бы это сказать? – тем, кто мелькает каждый день в «ящике» и т.д. Почему депутаты начинают с погони за столичной хатой? Почему интеллигенция стала любить «землю ридну», сидя за бугром? Иногда я думаю, пусть кровь наша укрепляется там, ибо нам, оставшимся, видимо, по большому счету предстоит просто вымереть. Но ведь почему-то большинство, «урвав кусок счастья», предпочитают именно за этим «бугром» «натурализоваться». Понимаю, сразу в чужой земле не будешь тыкать свою расейскую родословную. Понимаю. Но нужна ли когда-нибудь другая Россия? Где-нибудь на Рио-Гранде? Конечно, мир никогда не стоял на месте. Но ведь ни Англию, ни Голландию те, первые, не бросали. Они к ним прибавляли.

Ну, прости за то, что «разразилась». Просто порой не просто грустно, но страшно, как без войны перевернули судьбы тысяч людей. И почему это у нас всегда сначала «опускают», а потом «возрождают»? Давно ли ты была на «проселках»? Не обижайся, я верю в это. Надеюсь, что еще повидаемся, выпьем и закусим. Спасибо тебе за письмо твое, оно – твое, и это основное. Саше привет и обоим здоровья.

Т.

Книга «Яшкины дети» показала, что ее автор никогда не сходила с «проселков» истинно национальной боли русского человека – уходящего «за бугор» или, того хуже, в развергнувшуюся черноту извечного российского лакейства