Шелопут и фортуна

Шел козёл дорогою, дорогою, дорогою,

Нашел козу безрогую, безрогую, безрогую.

«Давай, коза, попрыгаем, попрыгаем, попрыгаем

Да ножками подрыгаем, подрыгаем, подрыгаем».

А коза ругается, ругается, ругается,

А козёл бодается, бодается, бодается.

Первая глава

I

В моем раннем, дошкольном детстве, состоявшем из череды то и дело повторявшихся болезней, самыми тягостными для меня были воспаления уха. То одного, то другого, а то и обоюдного. Недаром из всех окружавших меня в ту пору людей, кроме родных, я запомнил имя, точнее – фамилию, только одного: доктора Фиалковой, отоларинголога.

Через пропахшие скипидаром ватные компрессы, ко мне, одиноко лежачему в тиши дня, с четкой регулярностью пробивались приглушенные, невнятные, но принадлежавшие живому, беспокойному миру звуки. Удивляться их живости не приходилось – то был шум школьных перемен, а загадочную невнятность и приглушенность придавала стена, отделявшая мою койку от их горластого кипения. Она, стена, несмотря на внешнюю капитальность, лениво, но внятно резонировала от стихийной ребячьей непоседливости.

Акустическая аура директорской квартиры в школе захудалого уральского городка в годы войны.

В самом этом шуме, как в беспорядочной энтропичной среде, казалось бы, не было ничего интересного. Но я ждал. И, как правило, иногда в начале переменки, иногда в середине или конце возникало нечто волнующее меня: какая-то по кругу повторяющаяся примитивная мелодия, чуть слышимая из-за ее отдаленности, выводимая слаженными детскими голосами, можно сказать, со тщанием шаманства. Очевидно, это была какая-то неизвестная мне хороводная игра. Пение прерывалось на какую-то минуту, потом возникало вновь.

Именно повторяемость, можно сказать, заунывность одного и того же, то терявшаяся во всеобщем глухом и потому тревожном гуле, то вдруг прореза̀вшая его, а потом снова уходившая в ничто, почему-то волновала и томила. Даже страшила, но это был страх… не страшный, не жуткий, а как бы щекотный, его хотелось испытать еще. Какую-то тайность порождало сочетание (или наслаивание) неумолимого, словно океан, равнодушного рокота и вдруг вырывающегося из него (или бьющегося в него) тревожного, колеблющегося, ломкого, будто в последний раз звучавшего, но вновь и вновь возникающего… голоса-зова? Сигнала SOS? Упования на отзыв в безжизненной вселенской немоте?..

Пробуждалось смутное предчувствие. И даже смятение… Может быть, так являлся знак неумолимости судьбы и – неизбежной конечности?..

А однажды неведомая мне межурочная игра младших школяров приблизилась к ограничивающей их пространство стене, и я расслышал в будоражившем меня мотиве еще и слова.

Шел козёл дорогою, дорогою, дорогою,

Нашел козу безрогую, безрогую, безрогую.

«Давай, коза, попрыгаем, попрыгаем, попрыгаем

Да ножками подрыгаем, подрыгаем, подрыгаем».

А коза ругается, ругается, ругается,

А козёл бодается, бодается, бодается…

Но, как оказалось, содержание драмы раскрыв-шегося шестистрочного сюжета уже не играло для меня никакой роли. Кстати, первое время он по ошибке показался мне более, что ли, замысловатым. То ли была виновата стенная перегородка, то ли ватный тампон в ухе, но поначалу я воспринял вторую строку как «Нашел козу безногую». И тогда сюжет становился интригующим и драматичным до безобразия. Не очень добрый козел набрел на козу-инвалидку и стал над ней насмехаться: мол, давай попрыгаем! Коза, естественно, возмутилась, а козел-невежа «распустил руки», в данном случае – рога.

Когда же я избавился от заблуждения в фабуле этой баллады и, соответственно, в ее трактовке, все стало прозаичнее и, так сказать, типажнее. Коза беспричинно бранится (коза и есть коза!), ну, а с козлом и так все ясно…

Но, как я сказал, это уже не имело значения.

Все сущее, куда-то движущееся и, возможно, имеющее какую-то никому не известную цель, в моем подспудном ощущении ассоциировалось с неумолимым бездушным шумом-фоном, сквозь который, если повезет, иногда остро улавливаешь мгновенное живое озарение данного момента – обрывок, всполох, один такт где-то звучащей неуловимой гармонии. Это мое уже последующее, отчасти осмысленное переживание. А тогда, в малом возрасте, подсознательно, психически и даже как-то телесно я ощущал все это в метафоре бесчувственно пульсирующего гула и трудно сквозь него пробивающейся упрямой мелодии. Мотив этот – он и есть смысл – всегда норовит ускользнуть, исчезнуть, он трудноуловим…

Ну, а шум – он не требует ни от кого ничего, он сам внутри нас, мы в нем существуем, потому что и он, и мы природно естественны, саморождаемы, одно в другом, и наоборот. Но есть разница: шум вечен, а мы нет. Может быть, поэтому нам, или хотя бы некоторым из нас, так хочется расслышать смысл: зачем все?

Вырастая из детского состояния, понимаешь: уже на пути к этому вопросу встают и преграды-стены, вырастающие из природы вещей, и накапливающиеся в сознании (как серные пробки в ушах) заглушки житейской мудрости – высокомерного суррогата смысла. Не раз и не два начинаешь думать, что этой субстанции – смысла – вообще не существует. Но вдруг из-за стены всплывает: «Шел козел дорогою, дорогою, дорогою…»

Нет, не только из шума, не только из равнодушной вечности состоит мироздание. Есть еще что-то…

«В безмолвном мире сердца. Наша жизнь с Галиной Щербаковой» – так называлась моя первая большая (по объему) литературная работа, помещенная мною в Интернете. Позднее она превратилась в печатную книгу «Шелопут и Королева». А вслед за ней в моем интернет-журнале «Обыватель» появилась ее продолжение – «В незримом мире смысла». Словесная родственность названий очевидна. Нетрудно догадаться, автор намекает: его внимание занято все тем же. Та же жизнь с той же героиней. Но – сразу откроюсь – запечатленная с бо̀льшим, как говорят при работе с фотографиями, «разрешением». («Более высокое разрешение означает более высокий уровень детализации». Википедия). «Как всякий неисправимый журналист, пишу еще и – «все на продажу» – для внешнего прочтения, – откровенничал я в той, первой книге. – Без этого обстоятельства работа профессионала моего ремесла не существует». «Но, – говорится в другом ее месте, – все же при этом подразумевалось, что в первую очередь я пишу для себя. Хочу по возможности приблизиться к тому, как это было на самом деле».

«Книга произвела на меня впечатление какой-то неведомой современной прозе ренессансной полноты и жадности до мельчайших подробностей, – написала мне в полуотзыве-полурецензии на рукопись «Шелопута и Королевы» ведущий редактор издательства «Эксмо» Юлия Качалкина. – …И вместе с тем книгу я бы предложила умеренно сократить. Дело даже не столько в фактическом объеме, сколько в том, что вы как бы пишете несколько книг в одной одновременно. И портрет Г.Н. (Галины Николаевны. – А.Щ.) заволакивает туманом ваших рассуждений о вас самом, вашей биографии, газетах и журналах, ваших коллегах…».

Святая профессиональная истина! Как коллега Юлии по редакторскому цеху я не мог оспорить ее правоту. Но мне-то субъективно хочется, повторю, познать именно, как это было на самом деле. Без наблюдений над собой, без размышлений о своей биографии и т.п. картинка, в моем представлении, получается не точной, приблизительной. Более того, моя собственная «жадность к мельчайшим подробностям» (не в них ли и заключается суть смысла?) в той книге далеко не удовлетворена. В первую очередь потому, что я сам как автор держал в узде эту жадность. Понимал: она будет помехой и при издании, и при чтении. А мне хотелось быть изданным и читаемым. Тщеславие тут не причем, оно у меня бесконечно стремится к нулю. Для меня важнее, чем даже самопознание, тогда было стремление рассказать о моей Гале. И, конечно, я пошел навстречу справедливым требованиям редакции, сделал сокращения.

Но «жадность» к мелочам, в которых, мне кажется, таится смысл, осталась при мне. У меня появилась потребность написать хотя бы одну из «нескольких книг», про которые упомянула Качалкина. И, может быть, даже возникнет въяве несбыточое, иллюзорное, про что в «Шелопуте и Королеве» я сказал: «При работе над этой вот книгой… знаю: сяду снова за нее завтра – будет одно продолжение, а послезавтра – скорее всего, совсем иное. Какое-то другое слово из последних двух-трех фраз зацепит не ту, что накануне, клетку памяти. И мне уже жаль чего-то ненаписанного послезавтра, потому что оно никогда не будет написано. Нельзя дважды прожить один и тот же день».

А вдруг все-таки можно?.. И потянув за кончик уголка воображаемой странички, призрачно мелькнувшей на мониторном экране, может, удастся вытащить из небытия ненаписавшееся когда-то послезавтрашнее?

Но в этот раз я не буду столь серьезно озабочен соображениями издаваемости или удобства чтения. А также боязнью не успеть: в моем возрасте нормальному человеку следует всегда иметь в виду такую альтернативу. Я в этом отношении не слишком предусмотрителен (и напрасно), однако в деле с «Шелопутом и Королевой» порой впадал в уныние от одного предположения о безвременном исходе «проекта».

В связанные с ним душевные противоречия вдруг, как чернобыльская авария, влилась горечь неожиданной потери. Умер Володя Чернов, давний, еще с «Комсомольской правды» товарищ, на редкость теплый человек, очень талантливый литератор и редактор. В пятницу был на работе, энергичный, веселый. А утром в субботу его не стало.

Он имел непосредственное отношение к «Шелопуту и Королеве». Вот что он написал, прочтя его первые страницы. «Саша! Идея разговора с ушедшим человеком – потрясающая… Не мог ли бы ты несколько более обширно погрузить нас в твои разговоры с человеком, который ушел, но сейчас рассказывает тебе то, о чем ты не знал и открывается тебе все больше и больше. Заполняя этим, кстати, образовавшуюся в твоей жизни пустоту. Что-то – с налетом даже мистики. Что-то ты вдруг услышал, как она сказала… а нет, это тебе почудилось… Какой-то спор, диалог вы вели в твоем сне. Письма, написанные ее рукой – вокруг них сразу возникает аура бывшей тогда жизни, тех обстоятельств. Ты наверняка вспоминаешь сейчас все детали и вашей любви, знакомства, узнать бы, какой ты ее тогда, в начале, видел, какой она была, о чем и как вы говорили. Смести времена, пусть она сегодня вдруг скажет тебе то, что говорила когда-то. Мне бы, как читателю, очень бы хотелось почувствовать то, что заполняет твою пустоту, окунуться в это тобой овладевающее состояние. Твоя несколько возвышенная манера рассказа – очень для этого подходит, она становится ироничной, а твоей печали нужна ирония, прежде всего по отношению к себе и к тому, что сейчас с тобой происходит. То есть… рассказ о жизни ставшего одиноким человека. Причем человека, которого слегка покалечила и собственная его болезнь, затрудняющая жизнь. Мне нужен рассказ о том спасении, которое к этому одиночке пришло и помогает ему жить. Если я невнятен, прости. Я-то хочу услышать ваши нынешние диалоги.

…Попробую еще понятней: сохраняя некую жж-шность, интернетовость рассказа (для своих), внести в него некие сюжетные элементы. Ну… не знаю. Не знаю, в каком ты сейчас состоянии и захочешь ли… Твой В. Чернов».

«Володя, спасибо, – отвечал я ему. – Твои пожелания интересны и полезны, и ты как редактор по-прежнему максималист. Но что-то из того, что тебе хочется, конечно, будет. Это же «Отрывок» – отрывок из того, что не написано, а потихоньку бродит в голове. Весь вопрос во времени: в большом смысле – сколько мне его отпущено, и в простом – «времени не хватает!» Прежде всего, я занят Галиными текстами. Подготовил новую ее книгу, где свел ее рассказы с ее же публицистикой. Мне это интересно, посмотрим, как отнесутся читатели. Кстати, последняя книга «И вся остальная жизнь», по моему мнению, шикарный материал для какого-то умного журналиста, там есть простор для размышлений буквально обо всем. Как говорят на блошином рынке, сам бы носил, да деньги (в данном случае время) нужны.

Володя, всегда ценил и ценю твой вкус и нетривиальное отношение к делу. Буду рад, если удастся последовать твоим советам».

С уходом Чернова увеличивалась образовывавшаяся в жизни пустота. Практически мой ровесник, в отличие от меня – без операций на сердце и без инсульта… Невозможно было не задумываться, суждено ли довершить рукопись до точки.

Если кому-то кажется, что это авторское кокетство, загляните в книгу или интернетовскую публикацию и убедитесь: при всей нахальной вольности чередования тем, каждая глава и почти каждая подглавка заканчиваются так, как могла бы завершиться вся рукопись. Это было мое единственное композиционное ухищрение. Если что – вот вам готовый мемуар. Пусть хотя бы маленький, десятистраничный, состоящий из первой подглавки, начинавшейся со стихотворной строчки «Собирались наскоро» и завершавшейся риторическим вопросом: «Те тревоги и смятения не напрасны?»

Впрочем, чуть не забыл: тот зачин я позднее переместил на второе место, а следовавшую за ним главку, напротив, сделал начальной. Эту рокировку подсказал мой давний знакомый, писатель Саша Терехов. Однажды я под влиянием какого-то смутного настроения взял и послал ему то, что уже написалось.

…Впрочем, с удовольствием расскажу, как возобновились наши старые дружеские отношения.

В 2012 году не помню уж по какому поводу в нашем отечестве в очередной раз возникла лихорадка футбольно-патриотического ажиотажа. Как все подобные кампании, если не сказать истерии, она выглядела чрезвычайно забавно и невольно порождала вопрос: почему именно страна, в которой никогда не было одновременно хотя бы десятка игроков мирового уровня (в отличие от иных дисциплин) регулярно сходит с ума от предвкушения несбыточного национального подвига – совершаемого не разгульной душой, не быстрым разумом и даже не золотыми руками наших умельцев, а исключительно дефицитными природно одаренными ногами именно на футбольном поле?

В размышлении об удивительной иррациональной загадке я вдруг вспомнил, что несколько лет назад читал в одном журнале статью об этом, основательную и остроумную. А ее автором был Александр Терехов. Сашу Терехова я знал едва ли не с первых его шагов в столичной прессе. С тех пор он проделал впечатляющий путь, стал мастером не только журналистики, но и российской литературы. Время от времени у меня возникали деловые поводы снестись с ним, но то ли резоны были несущественными, то ли он умело скрывался от внешних посягательств, – попытки контакта были безуспешны. Я решил в очередной раз попробовать. И, как оказалось, не напрасно.

Вот фрагменты нашей с ним электронной переписки.

Александр Сергеевич, был очень рад вас слышать! Извините, что не позвонил сразу: был на море, а потом старшая дочка оставила записанный телефон у себя дома, а сама поехала жить во Внуково, и никак не мог дождаться, когда она заедет.

…Я уже шесть лет нигде не работаю, жена работает – у нее крохотный салон оперативной полиграфии.

Пробую что-то писать, но, конечно, как и всем сейчас, это трудно – книг никто не читает, никому это не надо.

Были заходы на экранизацию (на «Каменный мост» от первого канала) и вот сейчас на книжку «Немцы», но предлагают какие-то (символические по моим понятиям) деньги, да и сам подход снять что-то простое и примитивное как-то меня отвращает.

Кто вам помогает с «Обывателем»? Читаете ли вы блоги? Меня социальные сети почему-то ужасно пугают, и я нигде не участвую.

Как складывается сейчас издательская судьба Галины Николаевны? Обращаются ли к вам издательства? Готовите ли вы какое-то издание типа дневников или записных книжек?

Эссе про футбол я поищу, хотя единственная надежда, что «Знамя» оцифровало тот номер в журнальном зале…

С уважением,

А.Т.

Александр Сергеевич, к сожалению, «Знаменем» оцифровано именно до самого того номера, где было опубликовано мое эссе. Они выложили 1996 год до третьего номера, а текст – в четвертом.

…Почему я спросил у вас про блоги. Я подумал, что помимо «Обывателя», который, так сказать, традиционное издание, у вас наверняка есть какие-то свои личные наблюдения, ежедневные «заметки на полях» – как раз форма блога, мне кажется, они бы получили свою аудиторию и вы бы чувствовали читательский интерес.

Хотел еще спросить: а не пишете ли вы сами про Галину Николаевну? Мне кажется, ваша книга была бы очень важной и интересной. Книга, может быть, не только про писателя, а про вас двоих. Или, может быть, вы пишете воспоминания о ремесле? Сколько воспоминаний связано с «Журналистом». Как вы меня водили к главному редактору, который захотел на меня «посмотреть».

Хотел бы оказаться вам чем-то полезным.

С уважением и благодарностью,

А.Т.

Саша, конечно, твои соображения насчет того, что хорошо бы мне было сделать, справедливы и разумны. Две причины этому мешают. Моя основная цель – в первую очередь обнародовать то, что написала сама Галина. Моя же низкая производительность труда (это вторая причина) не позволяет мне делать что-то еще. (Я имею в виду написание книги, а не блога).

…Да, совсем забыл. Примерно год назад я поместил в «Обывателе» нашу с тобой огоньковскую «переписку» (откопал ее в своих анналах). Запоздало прошу прощения, что – без разрешения. Я пытался, звонил по этому же телефону, мне сказали, что будет передано (о факте звонка, а не о сути). Но, в отличие от нынешнего раза, контакта не случилось.

Эпиграф:

«Хотел еще спросить: а не пишете ли вы сами про Галину Николаевну? Мне кажется, ваша книга была очень важной и интересной. Книга, может быть, не только про писателя, а про вас, двоих».

Саша, я последовал Вашему совету и стал это делать. Первую главу написал, и начал писать вторую. Во вложении Вы все это обнаружите. Только очень-очень прошу: не относитесь к факту присылки Вам текста как к чему-то обязывающему Вас, даже хотя бы к прочтению его (я помню, как меня расстраивало, когда Галя тратила свое время на чтение рукописей, которые ей приносили и присылали). Мне просто приятно показать Вам, как я ценю Ваше мнение, а, во-вторых, похвастаться, что, несмотря на мои дряхлые годы, я еще пригоден к кое-чему в профессии.

Успехов Вам!

А.С.

Александр Сергеевич, спасибо за доверие. Мне кажется, получится замечательная книга. Мне, конечно, трудно оставаться объективным, потому что я пристрастен. Мне показалось, что вы все еще в поиске и еще сами не определились, насколько широким делать «охват тем».

Но мне, как читателю, все, что связано с вашей журналистской карьерой, было очень интересно и близко и, наоборот, казалось – как жаль, что вы пишете об этом мало. Все очень любят читать про историю литературного успеха, поэтому все, что связано с первыми шагами Галины Николаевны, ее ростом – тоже очень интересно.

Выскажу только два лишних соображения.

1. Первое, мелкое – два раза (начиная читать вторую часть первой главы и начиная читать вторую главу, про то, как вы пишете) я подумал: вот с этого бы начать.

2. И второе, побольше: учитывая, как трудно вам писать, может быть, отказаться от хронологии и записывать кусками, островами? Где-то острова эти сомкнутся в непрерывную ткань, где-то – нет, не важно. Пусть где-то слово одно, где-то деталь. Такие «опавшие листья». Мне кажется, это упростит вашу задачу, и я бы, как читатель, был только рад, если бы в рассказ о прошлом вторгались ваши дневниковые записи о себе сейчас, о времени, просто о том, как прошел день – это всегда оказывается самым важным и интересным «в конечном счете».

Но я уверен, что вы сами знаете, как лучше, поэтому простите за эти соображения.

С уважением,

А.Т.

Саша, очень здорово, что я написал Вам сейчас, приблизительно на половине дороги. Буду писать, имея в виду Ваши соображения. А первое Ваше предложение – вообще находка: безо всяких трудов резко повысить интересность начала, это дорогого стоит. А начало второй главы пусть останется там же. Потому что у меня есть ощущение, что еще одно начало, в середине, будет вполне нормально.

Спасибо, Ваша поддержка меня воодушевляет. Как писала Галя, «только бы не подвела физика и химия организма». Благодарю.

Вот я и рассказал, как два отрывка рукописи поменялись местами. Но все равно начало снова открывается стихотворной строчкой «Если жизни тупое лезвие…», а заканчивается главка вполне «итоговой» фразой: «мне было дано понимание: вот она, в моих руках, нить моей божьей планиды».

Когда, уже во второй части работы, я все же порой осмеливался перенести окончание каких-то микросюжетов в последующую подглавку, то ощущал себя, пока их не завершу, как при переходе шумной улицы в неположенном месте: нечто вроде русской рулетки.

Но всё, всё… Хватит уже о прошлой работе. Пора сосредоточиться на «незримом мире смысла», или, как написано на обложке этой книги, на «Шелопуте и фортуне».

II

Что это: откуда-то нисходящие знаки приятия написанного или шпаргалки, подсунутые из соседствующего пространства?.. Просто в совпадения уже не верится.

Поясню. Кажется, впервые я начал рукопись с предполагаемого заголовка. Набрал строку: В незримом мире смысла, повинуясь как раз не смыслу, а чему-то интуитивному. «В порядке бреда» скажу: возможно, сыграла роль ритмика. «В незримом мире сердца» – «В незримом мире смысла». В обоих случаях в последнем слове – два слога и одинаковое количество букв и звуков.

Далее было так. Отойдя от компьютера, залег возле телевизора и занялся заппингом, бессмысленным переключением четырех десятков каналов. В большинстве случаев это мне не мешает думать о своем. И тут мой бессмысленный взгляд остановился на чем-то вполне разумном. «Рабиндранат Тагор». Это был четырехтомник, которого я обыскался примерно полгода с лишним назад. Он мне понадобился в работе над книгой в связи с воспоминаниями о повести «Вам и не снилось», об одноименном фильме и о написанной к нему песне на стихи именно Рабиндраната Тагора. Я не смог найти книги, пришлось обойтись интернетовской копией.

А вот сейчас с одной из нижних полок (как можно было не заметить?) из промежутка между четырьмя томами «Агасфера» Эжена Сю и «Памятниками литературы древней Руси» прямо на меня глянул знаменитый индийский нобелиат. Я ковырнул том – он не подался, его держала стенка дивана. Ковырнул второй – то же самое. И только четвертый пошел мне в руки. Как раз там и оказался роман «Последняя поэма», стих из которого послужил основой любимой многими песни. Я раскрыл книгу на первой попавшейся странице и наткнулся на такой разговор.

«– Знаешь, Джоти, в жизни все непросто. Слово, которое в словаре имеет только одно значение, в жизни может иметь полдюжины. Ведь и Ганга, приближаясь к океану, дробится на множество рукавов.

– Уж не хочешь ли ты сказать, – подхватил Джоти, – что для тебя женитьба не есть женитьба?

– Я хочу сказать, что слово «женитьба» имеет тысячу значений. Оно приобретает значение только в жизни человека. Убери человека, и смысл слов будет утрачен.

– Какое же значение вкладываешь в это слово ты?

– Это нельзя передать. Это можно только пережить. Если я скажу, что главный смысл слова «женитьба» – любовь, мне придется определять слово «любовь», а то, что называют любовью, еще теснее связано с жизнью, чем женитьба.

– В таком случае вообще не о чем разговаривать. Если мы будем гнаться за смыслом, изнемогая под грузом слов, и смысл будет увиливать от нас, а слова – уводить в сторону, мы ничего не добьемся.

– Молодец! Я таки научил тебя искусству владеть словом. Слова совершенно необходимы, если хочешь, чтобы жизнь хоть как-то продвигалась вперед. Но поскольку слово не может вместить всех значений, в повседневных делах приходится обходиться неполноценными понятиями. Что же делать? Конечно, полного взаимопонимания при этом не достичь, зато, хоть и вслепую, мы осуществляем наши намерения».

Я никогда раньше не читал эти слова. Я безотчетно придумал название будущего опуса, повинуясь какому-то туманному шевелению в голове. Но как только оно, название, напечаталось буквами, в тот же день, еще до заката солнца, мне стало ясно (как раз посредством этих слов), о чем пишу.

А именно.

Сколь тщательно не подбирай лексику, «слово не может вместить всех значений, в повседневных делах приходится обходиться неполноценными понятиями». Равно как и в любых описаниях этих дел. Хочешь-не хочешь, с этим приходится мириться. И как в таком разе осуществить желание понять и выразить, что бывает на самом деле? Увы, никак, если речь о внешнем мире: врожденная гибкость слов, их природная приблизительность в отношении к смыслам создает между ними люфт содержания, зазор, куда запросто протиснутся и неточность, и неправда, и ложь. Не будешь же, в самом деле, изъясняться в журналистике или литературе научными однозначными терминами.