Косой крест

– Конечно! А ты как думал? – ответил вслух. И от этого стало весело. А что оставалось? Только что посмеяться над собой. Сказывалось, видимо, длительное напряжение, как физическое, так и душевное, что и вызвало специфическую реакция. Организм защищался, дойдя до предела негативного состояния. Хотел выплеснуть его из себя, нейтрализовав чем-то позитивным. Переполнявшие эмоции, оттянув вниз диафрагму, до предела наполнили легкие воздухом.

– Я хочу домой!  – отчаянно заорал Женя, но звуки моментально поглотила тишина, – А-у-у-у! – снова закричал он и как-то нервно, со спонтанно возникшей обидой, засмеялся. И снова лес мягко вобрал в себя звуки. «Это тебе не горы и не комната, в которой ничего и никого». Грубоватый анекдот, который тут же вспомнился, полярно меняя нездоровое состояние духа, вдруг развеселил.

– Здесь есть кто-нибудь? – спросил громко, – Нет никого? – переспросил, – Ну тогда и мне здесь делать нечего!

«Тихое сумасшествие, – отметило сознание, пытаясь проявить запоздавшую бдительность, – Хотя, скорее, громкое…» Мысль вызвала кислую улыбку.

От ходьбы неприятно липла одежда – под рюкзаком и под мышками. И это о чем-то напоминало. О чем-то, что по ощущению тщательно пряталось от совести в закоулках памяти, но что сейчас, словно для исповеди, отчаянно пробивалось в сознание. В него вплыла комната из университетской общаги. Железная кровать, с прогнувшимся донельзя матрацем на панцирной сетке. Даже появилось прежнее неудобство. Словно это и не рюкзак вовсе у спины, а вклеившееся под воздействием центростремительной силы другое тело. «Неужели она меня любила? – Женя ощутил какой-то вакуум в душе, – Черт! Как же ее звали?» Стали вспоминаться какие-то моменты встреч. Глупые сейчас, но такие желанные тогда поиски наслаждения. «А, может, это доставляло ей удовольствие?» – пришла на помощь оправдательная философия. Вспомнилось вдруг, как она плакала, когда расставались. Сначала тихо, а потом, не выдержав напряжения, навзрыд. «Сволочь! –  появилось очередное запоздалое раскаяние, – Всю жизнь теперь терзайся». Челнок сознания, выстраивая причинно-следственную цепочку событий, снова вытащил из памяти ее заплаканное, жалкое и некрасивое в этот момент лицо в веснушках. И глаза. Большие карие, с золотистым отливом, глаза. С покрасневшими в прожилках белками. А еще хлюпающий, чуть с горбинкой нос.

– Сволочь! – не удержался Женя. Сейчас он вспомнил ее с какой-то невероятной нежностью. Может, от того, что исчезли, а вернее он их уже не чувствовал, обязательства. Или просто от того, что она стала ностальгическим прошлым. А, может, оттого, что само прошлое изменилось. Поменяв полюс, как это часто случается, оно стало приятным. «Как же ее все-таки звали?» Чувство стыда, продолжавшее расти, неожиданно оборвалось, постигнув неизбежность того, чему не суждено было иметь продолжения. И сознание вновь переключилось на дорогу.

Уже совсем стемнело, когда Женя подходил к светлому месту в проеме профиля. Там уже хозяйничала восходящая луна, невидимая до поры из-за стены высоких деревьев. Оставалось метров под триста, если верить глазам, до границы света и тени. Что-то новое появилось в ощущениях. Что-то, что еще не сформировалось в догадку, но уже не могло быть не замеченным внутренним опытом. И только, подойдя поближе, он осознал, что его ждет.

7.

Впереди, насколько хватало глаз, простиралось ровное в раннем, еще желтоватом лунном свете, поле, устланное буреломом. Кое-где торчали наклоненные деревья и пики расщепленных стволов, указывавшие направление прошедшего здесь урагана.

Когда Женя подошел к первым перегородившим дорогу стволам, он был поражен довольно ровным срезом – границей между полем валежника и стеной нетронутых деревьев. Словно какое-то разумное существо, обладавшее невероятной силой, промяло широкую полосу тайги, края которой имели совсем небольшую сглаженность перехода от мертвого леса к живому – в виде молодняка, выжившего в этом страшном побоище. Молодняк как раз и создавал этот переход от более рослого подсада у высоких деревьев к более низкому, разбросанному к тому же по всему полю бурелома: жизнь с новой силой пыталась заявить о себе.

Луна уже довольно хорошо освещала перспективу пути. Далеко впереди – в двух,  трех, а может, и больше, километрах, виднелась темная полоса леса.

– Это ж сколько надо ползти? – вырвалось у него не то возмущение, не то недоумение. Грусть вперемешку с обидой, сформированная общей картиной, увиденной и осмысленной, заполнила душу до предела. В ней не осталось места ни для злости, ни для отчаяния, ни для насмешек над собой.

– Все, хватит. Привал.

Женя вдруг почувствовал дикую усталость – каждая клеточка его натруженного тела требовала отдыха. Он присел на один из услужливо лежавших стволов. Не снимая рюкзака, прислонился спиной к другому, упавшему почти параллельно чуть повыше, и замер. Хотелось достать папиросы. Закурить. Но не было сил пошевелиться – ступор законсервировал тело. Это были мгновения эйфории натруженных долгой дорогой, словно бы вибрировавших под кожей, мышц. И именно она отрицала любое осмысленное движение, любое притязание на свои выстраданные, а потому законные права.

Наконец, немного отпустило. Появилось ощущение неудобства позы. Он достал папиросы, закурил и, облокотившись левой рукой о ствол, снова замер. Разум и чувства в нем, пульсируя и поочередно завладевая сознанием, стали противоречить друг другу. Разум настаивал: «Надо остановиться. Надо развести костер прямо здесь. Поесть. Собраться с мыслями. Вот здесь, на этих стволах можно неплохо устроиться на ночлег. Света достаточно, чтобы нарубить лапника  и слепить подобие шалаша поверх этого сотворенного ураганом каркаса. Будет относительно тепло и относительно сухо в случае дождя». Но чувства рвались вперед. Они рисовали перспективу увидеть вышку, «если проползти метров двести вперед, откуда – все может быть – обозначится буровая». Они настойчиво терроризировали ум и интуицию, которые уверяли, что ничего хорошего из этого не выйдет, что бурелома, в конце концов, с вышки видно не было. И что завтра, как и положено в тайге, нужно возвращаться тем же самым путем обратно.

«А ведь точно, – дошло, наконец, до Жени, – Не видел я с вышки ничего подобного. Но где же я тогда нахожусь? А, может, я просто не обратил на него внимания? Может, вдалеке он естественно был вписан в окружающую картину местности?.. Да нет же – не мог я не заметить такой огромной белой полосы… здесь же в основном одна береза». Он даже разозлился на себя: «Может – не может». Пикировка между мыслями о ночлеге и желанием двигаться дальше, а еще больше то, что разозлился, отодвинули вдруг веру в успешное возвращение далеко во внутренние приделы бессознательной сути. Но она, выждав момент, все же просочилась оттуда в сознание и настойчиво попыталась завладеть разумом – лишить его прагматического расчета, чтобы погнать вперед – неизвестно куда и зачем.

В конце концов, ей это удалось. В последний момент, когда Женя уже собирался заняться устройством костра, она вдруг, объединившись с ничего и никогда не понимающей надеждой, пролезла в освещенное пространство разума и оформилась там притязанием на истину: «Ты будешь ночевать здесь – в лесу. В холоде. А буровая – вот она – в пятистах метрах от тебя. Это же смешно. Надо еще немного продраться по бурелому – посмотреть. Если что, вернешься на это место».

И Женя встал. Все доводы ума, до этого промелькнувшие в сознании стали чем-то эфемерным и неважным. Неприятно заныли ноги. Появилась ломота во всем теле – мышцы требовали отдыха, тело кричало от нежелания двигаться. Но прохладный воздух, не чувствовавшийся, пока сидел, легким прикосновением внес последний штрих в желание «заглянуть за угол леса» и обнаружить там буровую.

Женя попрыгал. Помахал руками. Поприседал. «Вперед!» – скомандовал туловищу, никак не решавшемуся, несмотря на насилие, начать полосу препятствий, раскинувшуюся на много километров впереди… Небольшое полупрозрачное облачко, неизвестно откуда появившееся, немного прикрыло яркий диск почти полной луны, чуть ущербной с левой стороны.  «Рост», – словно бы прозвучал мамин голос, как и всегда, когда Женя определял фазу лунного цикла. «Если слева можно подставить воображаемую палочку к луне, – учила когда-то в детстве мама, – и получится буква «Р», то это рост, сынок. Она прибывает – растет. А если месяц похож на букву «С», то это сход. Это значит – луна убывает». Все просто. Вот так и определял всю свою сознательную жизнь фазы луны через «рост» и «сход»… Нехотя перелез через первое, на уровне поясницы, бревно. Через следующее. Еще одно. Еще. Процесс увлек. Хочешь – не хочешь, а без творческого подхода никак. Слава богу, место здесь невысокое. И поэтому деревья лежали не густо. Встречались даже полосы, где не было ни одного ствола, но их тут же сменяли такие нагромождения, что было даже страшно к ним приближаться. Женя по возможности старался такие места обходить. Но не забывал двигаться в границах профиля, где этих расщепов не было. Правда, не всегда получалось. Иногда на пути вставали вывернутые с корнями деревья, отброшенные неимоверной силой на профиль. Приходилось огибать их, потому что в лунной полутьме можно было вполне реально на что-нибудь напороться.

За полчаса он преодолел, дай бог, метров триста нескончаемого пути. И уже начинал сожалеть, что не остался там, где у него уже горел бы костер, и вскрытая банка тушенки на огне вызывала бы хоть какое-то на сегодня чувство радости. Женя сглотнул густую слюну. «Вот вляпался. Зря все-таки пошел. Кто знает, куда меня заведет эта дорога… С профиля бы не сбиться». Он стал искать следы человеческой деятельности – пеньки и признаки линии, где мало лежало выворотов и не торчало надломленных стволов. Картина в нарастающем лунном свете с его резкими и непроницаемыми тенями виделась прямо-таки фантастической. Или сказочной. Тени, уже не длинные, но, тем не менее, искажающие действительные формы и размеры, создавали нереальный – неземной пейзаж. Женя остановился, зачарованный увиденным чудом. Даже усталость на мгновение куда-то отступила. Даже перестало сосать под ложечкой. Представилось, что где-то там, в этом экзотическом переплетении стволов, прячутся причудливые животные. Реакция туловища не замедлила с ответом. Мороз прошел по позвоночнику – показалось, что сзади на него кто-то в упор смотрит. «Медведь! – пронеслось в голове, – Следит за мной». Он мгновенно обернулся, хаотично вглядываясь в полумрак и ожидая увидеть в нем отраженный в глазах лунный свет. Перехватило дыхание, и кровь, становясь гуще, заставила оцепенеть мышцы.

Несколько секунд он простоял, застыв на месте, пока на помощь чувствам не пришел разум. Понял – его собственные мысли, и не что иное, породили этот страх. Воздух, сдерживаемый до сих пор оттянутой диафрагмой в легких, облегченно вырвался наружу. «Как оно быстро реагирует на мысли, – подумал Женя о собственном туловище, – Какой совершенный механизм… какое совершенное творение – тело». Он совсем не боялся ночной тайги. Не знал почему, но не боялся. «А оно боится. Испугалось, – Жене стало по-настоящему весело, – Включился механизм, уравновешивающий мои дневные страхи. Боязнь, что может случиться вот такое… Ну и что? Ну и случилось… Теперь-то чего бояться?» Вспомнил, как в детстве, когда бедокурил, и его проказы вычислялись, самым страшным оказывалось ожидание наказания. А само наказание даже приносило облегчение. И здесь получилось так же. Весь день подспудно боялся заблудиться. И заблудился. «И что теперь? Да ничего. Свершилось… А ведь точно… – вспомнились слова, которые часто повторяла бабушка, – Точно: страхи нечестивых сбываются. Вот они и сбылись – страхи-то… А, может, еще не совсем?» Он вдруг осознал себя маленьким человечком, затерявшимся в бескрайних просторах Западной Сибири – в тайге, где, как в песне Высоцкого, «вперед пятьсот» и «назад пятьсот». Осознал масштаб происходящего. И пусть на самом деле это совсем не пятьсот, но ведь в радиусе ста-ста пятидесяти километров лишь несколько буровых с людьми. Ну, может, с десяток избушек охотников да химарей. И все. Да и те – где они? Стало по-настоящему страшно. Он вдруг реально представил свое глобальное, убийственное одиночество. Нет – ощутил его всем своим существом. Своим нутром почувствовал многокилометровую толщу тайги, отделявшую его от людей, реальную опасность не вернуться домой. Вплыли в сознание родители. Скорбное мамино лицо. Очаровательное личико Маши. «Я за  день раза три о ней  и вспомнил-то» – подумал удивленно, перелезая через ствол и делая это чуть ли не ползком. Уже не церемонился по поводу смолы, когда попадались сосны. По поводу грязи на стволах. На это просто не осталось сил, да и боялся оступиться или поскользнуться. «Не дай бог. Тогда точно конец».

Раздался специфический звук рвущейся ткани, когда сползал вниз с очередного ствола. Почувствовал, как царапнуло по ноге. Пальцы нащупали рваный треугольник на штанах. Кожа в этом месте начала саднить.

– Тьфу ты, черт!

«Надо бы поаккуратней… – внесло сознание комментарий, – Не ровен час можно и посерьезней на что-нибудь напороться». Память подбросила воспоминание одного из летних, еще студенческих приключений. Это случилось в деревне – в стройотряде, где он похаживал по ночам к одной молодухе. Ее муж, уехав года три тому на заработки – на Дальний Восток, так и не вернулся к ней. Ни слуху, ни духу, хоть и во всесоюзный розыск подавала. Вот и получилось: ни жена-ни вдова.  Он тогда решил подойти огородом – с тыла, чтобы не обходить далеко вокруг. Калитку искать не стал – сколько того забора. Получилось неудачно – не совсем был адекватен – перед этим с друзьями расслаблялись. «Тогда я ногу прилично расшарахал. Пришлось даже на следующий день в местный медпункт обращаться… – Женя неожиданно для себя улыбнулся, – Зато неделю не работал – освобождение дали».

Уже часа два он переползал стволы валежин. Сколько сотен метров преодолел – одному Богу известно. Слева и справа, насколько можно было видеть в лунном свете, преобладала все та же картина. Везде бурелом с небольшими островками наклоненных, не сломанных деревьев, спутанных и перекрученных между собой. А вот впереди и сзади, примерно на одинаковом расстоянии темнела тайга. Женя еще раз оглянулся. «Осталось где-то столько же, сколько и прошел». Вздохнул, снял рюкзак и почти упал на толстый ствол березы. Папиросы рука достала машинально. Закурив, догорающую спичку поднес к циферблату часов, чтобы усилить фосфоресцирующий эффект. Двенадцатый час. А ощущение – словно уже часа три ночи. Так показалось. Слишком долго шел. И такую ощущал усталость.

– Привал! – скомандовал себе и минут десять, после того, как затушил папиросу, просидел не шевелясь.

Наконец, решил – надо поесть. Сосущая пустота желудка не давала ни о чем другом думать. Он наломал тонких сухих сучьев. Надрал бересты, сделав продольный надрез на стволе. И все это уложил аккуратно. Вскрыл банку тушенки, оставив на одну треть недорезанной крышку. Обогнул ее вокруг срубленной ножом торчавшей рядом крючковатой ветки, чтобы получилась ручка. Поджег бересту и стал подбрасывать сучья.

Пламя взялось моментально – береста горела жарко, поддымливая дегтем и заставляя гореть все остальное. А потому тушенка нагрелась быстро, и ее запах до спазм стал сводить внутренности. Женя устал слюну сглатывать, пока языки пламени лизали жесть банки.

Наконец, все готово. Он расчехлил свой старый столовый наборчик – «вилка-ложка-нож» и отсоединил ложку. Теперь его уже ничто не сдерживало. И он с жадностью голодного существа приступил к еде. С самого начала, правда, попытался тщательно прожевывать мясо и хлеб. Но не получилось – кадык гулял сам по себе, заглатывая пищу кусками, не подчиняясь увещеваниям рассудка, пытавшегося сопровождать трапезу. И лишь последние порции он уже перемалывал от души, наслаждаясь процессом жевания и вкусом пищи.

«Все? Конец?» Ложка, поскрежетав о дно банки, ничего не нашла. «Вот бы чайку сейчас… горячего». Женя знал: воды найти в лесу – раз плюнуть. Под корнями поваленных деревьев, которых достаточно здесь, ее хватало. В  глинистой почве, в выемках она  собиралась после дождей. И пусть коричневая, настоянная на попавшем туда из верхнего слоя торфе, но пить можно. «Почему не взял кружку? Так бы сейчас… Да хоть и пролетарского» – улыбнулся мысли.

Пролетарским чаем окрестил в детстве кипяток. А ассоциация сложилась, когда смотрел какой-то старый фильм. О гражданской войне. В картине из переполненных столыпинских вагонов на станциях толпа обездоленных голодных людей бежала – кто с чем – к зданию вокзала, где из крана лилась горячая вода. Женю почему-то так впечатлила эта сцена, что весь вечер он пытал отца всевозможными вопросами. В итоге из «пролетарской революции» и станционного кипятка в детском сознании возник пролетарский чай.

– Елки-палки, какой же я идиот! – воскликнул, вдруг вспомнив о банке. Он наломал еще веток и подбросил в догорающий костер. В вывороте корней той самой березы, на которой сидел и чью бересту и ветки жег, зачерпнул воды и водрузил  посудину на огонь.

Дав воде покипеть, чтобы она, выплескиваясь, промыла края, вылил ее. Набрал новой, и снова поставил на угли. Пролетарский чай оказался с привкусом железа и запахом свиного бульона.

Закурив и подержав несколько секунд закрытыми глаза, Женя стал снова вглядываться в досягаемый в темноте горизонт справа от линии профиля, хотя все уже просмотрел там до еды. Насколько хватало глаз – валежина на валежине. И где-то совсем далеко – узенькая черная  полоска. То ли лес, то ли просто темень. «Кто его разберет при этом свете». Он поднял банку, освободив ее от ручки. Вытащил из бокового кармана рюкзака полиэтиленовый мешочек, и аккуратно уложил в него сокровище, которого чуть по глупости не лишился. «Выкурю, пожалуй, еще одну папиросу. Посижу еще малость», – подумал. Тело после еды требовало полноценного отдыха. Оно не хотело никуда идти и искало любую возможность закончить на сегодня всякую деятельность.

– Пора, – скомандовал вслух, потому что, если бы просто подумал, что пора, не поверил бы себе. Решил идти до конца сил. «Преодолевать бурелом все равно нужно. Как ни крути. Не оставаться же здесь навсегда».

Но несмотря на громкую команду, он так и не поднялся. После изнурительной ходьбы и сытной еды тело еще не совсем остыло – оно протестовало против любого насилия над собой и хотело лишь приятной истомы обездвиженности. Через минуту веки стали тяжелеть, и готовы были в любой момент прикрыть уставшие от всматривания в горизонт глаза. Они уже воспринимали мир сквозь пелену начинавшего терять фокусировку зрения. «Еще чуть-чуть посижу… Надо все же хоть бурелом сегодня пройти… Хм… А когда это «сегодня»? – лицо глуповато само по себе улыбнулось, – Надо пройти бурелом… Там отдохну…  Дальше… Может, и посплю там?» Мысли стали окончательно путаться, сладко обволакивая сознание туманом промежуточного между явью и сном состояния. Женя еще понимал, что засыпает, но уже ничего не мог с этим поделать…

Появилась Маша в длинном красном платье. Наклонилась над ним. И он ощутил исходящую от нее свежесть. Будто ветерком повеяло. Показалось даже, что ее волосы, ниспадавшие на его лицо, чуть зашелестели, прикасаясь к щекам. «Что это? – подумал, – Разве так может быть?»

– Может, миленький мой, – зашептала Маша, – ты… устал. Тебе… надо… отдохнуть, – она заставила его сесть в мягкую траву. Присела рядом на корточки. Взяла его одной ручкой за шею, а ладошкой другой надавила на плечо, укладывая набок. Он повернул голову и взглянул на ее ноги. Удивился. Маша чуть возвышалась над землей. Ее туфли на высокой шпильке – по цвету под стать платью – стояли на чем-то прозрачном. Но стояли прочно. Сантиметрах в двадцати от земли.  Он даже умудрился разглядеть светло-коричневые, почти кремовые подошвы и маленькие металлические подковки.

– Такого уж точно не может быть. Я сплю? – он, обратился к ней, как ребенок, наивно полагаясь на ее всеведение, – Мне это снится?

– Нет, миленький мой, – она улыбнулась его непосредственности, – Просто раньше ты этого не замечал. Помнишь, древние называли пространство твердью?

– Да! – обрадовался Женя, – Помню! Читал где-то.

– Пространство и есть твердь. Только в это нужно сначала поверить. И тогда увидишь… Помнишь?.. Видящий – да увидит… Ты поверил. И вот… смотри, что получилось.

Она положила руки на бедра и продефилировала по твердому под ее ногами воздуху.

– Как здорово! – снова простодушно обрадовался Женя, – А я так могу?

– Конечно, можешь, миленький мой! – Машины глаза источали нежность, – Только по-настоящему поверь в это. И все случится.

Женя попытался встать, но ни один сустав, ни одна мышца не реагировали на сигналы мозга. Полная обездвиженность. Только голова подчинялась его воле. Он опустил глаза и – странно – через траву, на которой лежал, увидел внизу свое онемевшее, скрюченное посреди бурелома тело. Вдруг почувствовал – его стали трясти за плечо. Услышал до боли родной голос.

– Мама? – поднял веки и посмотрел вверх.

Над ним – в том же красном, наклонившись, уже стояла мама.

– Проснись, сынок! – в ее голосе звучало отчаяние, – Проснись! Тебе нужно идти. Же-енечка! – закричала она, – Не умирай!

Проснулся мгновенно. Внутри все дрожало от жуткого холода. Попробовал шевелить головой, остановила острая боль в шее. Мышцы занемели и не слушались. Усилием воли собрал все свое мужество и попытался подняться.

Сдавленный стон, как нечто живое и самостоятельное, вырвался из груди. Сильно шатнуло в сторону – одеревеневшие ноги не хотели подчиняться, а подошв он почти не чувствовал. Если в передней части ступней еще прослушивалось болезненное покалывание, то пяток будто бы не существовало вовсе.  Женя замахал руками, попытался приседать. Но чуть не упал – схватился за наклоненную ветку.

Организм медленно, реагируя на движение, начал приходить в себя. Напряженные до предела мышцы непроизвольно вибрировали. Особенно преуспевала в этом нижняя челюсть. Она как заведенная механическая курица клевала верхнюю. И словно в унисон, в эмоциональном фоне, беспокоя еще не оформившимся желанием, стал пульсировать какой-то призыв. «Папироса!» – дошло. Закурил. Посмотрел на часы, пока горела спичка: «Проспал-то всего час с четвертью. А какой эффект. А если бы часа два? Может, совсем бы не проснулся? Спасибо – мама разбудила… Мама… мамочка, ты всегда со мной в трудную минуту». Между ключицами – где-то глубоко в горле – запершило. Там словно что-то зашевелилось, щекоча горло и призывая  к жалости. Она тотчас же проклюнулась в груди, забирая на себя сознание. «Только этого мне не хватало – пожалеть себя», – пришла мысль. Женя помотал головой, словно пытался стряхнуть с себя болезненное наваждение. И это помогло – глаза привычно устремились вдаль, переключившись с внутренних переживаний на внешнюю перспективу.

Над буреломом образовалась дымка полупрозрачного тумана, на которую он, занятый собой, совсем не обратил внимания. Она отражала лунный свет и от этого по мере удаления казалась гуще.

Размявшись – переминаясь с ноги на ногу, он окончательно пришел в себя. И, когда пятки обрели прежнюю чувствительность, понял, что пора продолжить путь. Тем более что вариантов у него других просто нет.

– Вперед, Емельянов! – приказал громко и четко – по-армейски.

На этот раз настоятельный призыв, плюс холод и полуторачасовой сон сделали свое дело – поддали туловищу резвости. Поначалу в ярком лунном свете Женя стал легко преодолевать препятствия – даже становился на деревья ногами, перепрыгивая со ствола на ствол. Потом, вспомнив об опасности, испугался – так ведь можно поскользнуться и упасть – лучше уж перешагивать и переползать. Но такой способ теперь не удовлетворял проснувшиеся силы. Отдохнувший и вошедший в ритм организм требовал скорости. И Женя снова стал взбираться на завалы и перескакивать с дерева на дерево, балансируя и спрыгивая на землю. Понимал опасность такого передвижения. Но молодецкая удаль в нем, преодолевая прагматичность ума старым русским «авось», торопила.

Уже близок был конец злосчастного путешествия по бурелому. Оставалось метров двести до леса, черневшего невдалеке. Не более того. И все же это произошло. И произошло так быстро и неожиданно, как только и могло произойти. В одно мгновение. То самое мгновение, которое во все времена заведовало жизнью человека и становилось разделительной чертой – событием, за которым появлялись отвратительные категории – «до» и «после».

8.

Это случилось уже за середину летних школьных каникул. Почти в конце июля. По крайней мере, так это помнилось до сегодняшней ночи: память, запечатав чувства в почти непроницаемую капсулу, не хотела выдавать многие детали.

В то утро – часов в семь – Женя со своим другом Толиком, переплыл на деревянной, видавшей, наверное, еще войну лодке на противоположный берег реки.

Это был довольно большой остров, расположившийся треугольником со слегка закругленными вершинами между двумя течениями. Быстрым – новым. И медленным – старым. Их называли «быстриной» и «стариком». Смельчаки из старших говорили, что, когда смотришь на этот кусок земли со старой водонапорной башни, он – заросший лозой – чем-то напоминает огромную, лежащую на воде елку, с лысой верхушкой, возвышавшейся над водой и прозванной в народе головкой. В среде мальчишек ей уделялось особое внимание. Здесь рельеф острова круто загибал течение реки на «быстрину», и берег, подмытый стремительной водой, метра на три обрывался почти без наклона. Только внизу оставался небольшой – с метр – уступ. А дальше снова шел обрыв, но уже под водой. Старшие недавно вкопали в берег «толчок» – длинную дубовую доску, очень толстую – сантиметров семь – и достаточно широкую. Она, выступая метра на два с половиной из обрыва, сильно пружинила, отчего не каждый отчаивался с нее прыгать. Вот почему Женя с Толиком и поехали пораньше. Попробовать. Пока никого нет. Не хотелось становиться объектом насмешек при неудаче – как обычно и случалось. Спроси тогда – зачем это было нужно? В пятнадцать-то лет? Да на такой вопрос, черт побери, ответа не может быть по существу самого вопроса. Такое просто не обсуждалось.  Разве не клёво – красиво сигануть, раскачавшись, с доски? Красиво войти в воду? Ну, конечно. Клёво!