Косой крест

Верхушки деревьев на западе болотного царства стали лучиться золотом. И, наконец, между ветвями последних рядов сосен у восточного края болота показался ослепительный край солнца. Небо переливалось всевозможными красками. Все цвета радуги, все оттенки, которые только можно представить, постепенно переходили в лазурный. Потом в голубой. А дальше – уходили в густую синеву   запада. Край солнечного диска, только-только показавшийся из-за горизонта,  ослепил глаза. И это великолепие на минуту заставило забыть обо всем на свете. Ушли куда-то боль, переживания и страхи. Ушла усталость с ее сводившей челюсти зевотой. Остался только восторг. Осенние закаты и рассветы Западной Сибири всегда поражали его воображение. В ясную солнечную погоду эта симфония красок не могла оставить равнодушной, наверное, даже самую черствую душу. Вот и сейчас Женя замер, завороженный красотой и великолепием божественного чуда. Оно заполнило все его существо. Изгнало хоть на мгновение вселенскую скорбь, копившуюся в душах предков и передавшуюся ему в виде страхов, обид, ненависти и всего того, что так мешает человеку быть Человеком.

Долго – минут десять Женя стоял и смотрел на восход светила. На восход супруга Земли. Восход бога всех тварей земных. Хотел ли, не хотел, но в этот момент он был язычником до мозга костей. Дикарем, завороженным великолепием и величием божества, без которого его, такая маленькая и непонятно зачем данная жизнь оказывалась не менее ничтожной, чем жизнь комара или пичужки, щебечущей Светилу свой незатейливый гимн. Эти величие и благость, снизошедшие на него сейчас и вызвавшие такой восторг в душе, где-то в глубинах бессознательной сути вошли в резонанс с другим событием. Там тоже были и величие, и восторг, и благость, освещенные божественным присутствием и оставившие такой яркий по силе след в памяти, без которого его настоящую жизнь теперь уже невозможно ни понять, ни представить.

10.

Он позвонил Маше, едва снял и бросил на пол рюкзак, прилетев домой после своей первой вахты. Уже слушая гудки, взглянул на часы – не рано ли. «Без четверти восемь… Рано – у нее каникулы». Но сомневаться теперь все равно поздно. Если даже спала еще – разбудил.

– Слушаю вас, – голос с чуть заметной хрипотцой заполнил душу радостью существования, распространяясь на все в пределах видимости.

– Маша! Это я…

– Женя? – по голосу он почувствовал, как она вся встрепенулась, – Ты уже в Гомеле?

– Да, – обрадовался он еще больше, – Вот… только вошел в дом… и сразу же звоню… Маша…

– Да, Женя.

– Маша, когда мы увидимся? Я сегодня буду в Речице… Приеду в контору за деньгами…

– Значит, сегодня, – просто ответила она.

– А где?

– Ты дорогу к нам не забыл?

– Я думал… – Женя замялся, – думал, мы побудем вдвоем…

– А дома никого. Я одна. Папа же с мамой в Пантынге. А Игорек… сам знаешь… Женя, я буду ждать тебя…

– Да, понял… – ему так хотелось сказать «Машенька», но не смог, – До встречи.

– Пока, Женя.

Через два часа он уже был в Речице. А еще через двадцать минут, узнав, на чем можно добраться до военного городка, около территории которого находилось барачного типа здание конторы, стоял в очереди к маленькому окошечку кассы за своим «длинным рублем».

Тем же маршрутом вернулся к вокзалу. Купил там семь ярких красных роз. И вскоре, взбежав по лестнице на пятый этаж, уже стоял у обтянутых темным дерматином дверей. Шляпки гвоздей, отливавшие золотистым цветом, словно блестящий шар гипнотизера, и колотившееся от волнения и подъема сердце, толкавшее в мозг пульсирующие потоки крови, вводили Женю в состояние какой-то внутренней дрожи. Он вполне был адекватен, и в то же самое время – спроси его – сказал бы, что сошел с ума. То, что они будут одни в квартире, казалось бы, не говорило ни о чем. Но это давало пищу чувствам, жившим сейчас своей собственной жизнью – с надеждой на такое далекое и такое близкое и простое человеческое счастье.

Немного отдышавшись и придя в себя, он, затаив дыхание, нажал на кнопку звонка. Ждать почти не пришлось. Ухо уловило быстрые шаги. За ними последовал двойной щелчок замка. И дверь распахнулась, открывая уютный и такой желанный мирок, в котором ждала его любимая женщина. Ждала чистая в своих помыслах, но такая непредсказуемая любовь.

В этот день все и случилось. Природа больше не дала им времени на размышления. Видимо, оно и не было нужно. Хватило всего лишь пятнадцати дней, данных небесами на проверку чувств. Слишком мощным оказалось притяжение, став их непререкаемым гарантом.

Спуск оказался довольно болезненной процедурой, и Женя отвлекся от воспоминаний. Стиснув зубы, он осторожно, подбирая более-менее удобные позиции для ноги, шаг за шагом стал преодолевать спуск. Потом сделал попытку прыгать мелкими шажками на одной ноге, но поскользнулся на мокрой траве и метров десять проехал на спине, больно ударившись бедром о низкий, почти вровень с почвой, пенек. Больше экспериментировать не хотелось. Мелькнула, правда, мысль срезать хороший кусок бересты и съехать на нем сидя, подтягиваясь здоровой ногой. Но как это получится? Да и получится ли вообще? Может, это только потеря времени? Конечно, хочется быстрее, но если бы в жизни все было так, как хочется. А фантазия с берестой – это блажь уставшего реагировать на боль мозга.

Спуск, на который в обычном состоянии ушло бы минут десять, он преодолел за полчаса. А с берестой провозился бы неизвестно сколько. Да и облегчила бы она участь больной ноги – бабушка надвое сказала.

Спустившись наконец-то и почувствовав подушку мха под ногами, вспомнил, что дорога по пружинящей поверхности – это еще то удовольствие. А в нынешнем состоянии и подавно. Нога, закованная в сапог, горела и ныла. Особенно в районе голеностопного сустава. Там жжение и боль иногда концентрировались, иногда расплывались на более обширный участок, захватывая и лодыжку, и стопу в районе пятки. Тогда при передвижении невозможно было на нее наступать. А попробовав перенести тяжесть на носок, Женя понял – увеличивается нагрузка на поврежденные связки и колено. «Вот такая петрушка, – заметил грустно, – То Ванька дома –  Маньки нет. То Манька дома – Ваньки нет». Сапог хотелось снять. Приходила мысль, что это он виноват во всем, что происходит с ногой. Казалось, сними его, и нога тут же перестанет болеть. Такой расклад в голове становился порой идеей фикс. И Жене приходилось всерьез сопротивляться ей. Разум подсказывал, что, сняв сапог, он его больше не обует. Неизвестно, каким образом изменится конфигурация опухоли. Сейчас она, возможно, стесняемая формой, растеклась вдоль ноги. «А сними его, сразу не захочется обувать. Даже если сможешь. А через полчаса ситуация в корне изменится. И что тогда?»

– Не-ет! Ни за что, Евгений Иванович! Я не пойду у вас на поводу. И не просите.

Даже стало не так тошно, как высказался – хоть какое-то развлечение. Да и разговаривая с собой или, вернее, со своим туловищем, он не так ощущал одиночество. «И посоветоваться есть с кем, – съязвил и усмехнулся, – А нормальный ли я еще? Уже всерьез разговариваю сам с собой. Может, именно так и начинается…»

Но вопросы эти, как-то проскользнувшие по поверхности сознания, за несерьезностью постановки не вызвали желания осмыслить их. Известная степень риторичности, вытекающая из простой констатации социальных штампов, принятых в обществе как постулаты, не вызвала интереса со стороны личности. Личность болела вместе с туловищем. Ее также колобродило, как и тело, сражавшееся, чтобы выжить. И воспаленный ум, непосредственно обслуживавший эту часть человеческого существа, уже не мог адекватно реагировать на простые и в то же самое время такие непростые вопросы. Всему виной был жар, вызывавший острый озноб, и сильная, чуть ли не вселенских масштабов усталость. Они-то и  туманили разум, разделяя его на фрагменты и нарушая этим причинно-следственную цепочку потока сознания. Временами Женя чувствовал, что уже даже не соображает, а попросту бредит. А временами все восстанавливалось. И тогда он четко осмысливал свое положение, реально понимая, что продолжаться так долго не может: «Еще сутки  такого марафона и мне каюк».

Он доел уже остатки хлеба, проглотив их на ходу, когда начинал двигаться по болоту. Осталось всего ничего – сухари. Но здесь – в Сибири, в этот период года, имея здоровье, умереть от голода просто нереально: одной клюквы вокруг, пока снега нет, ешь – не хочу. Другое дело от переохлаждения ночью, если пустить дело на самотек.

Болото оказалось почти сухим. Но пружинистая поверхность его вызывала дополнительные трудности при ходьбе. Все внутренние резервы организма настолько поизносились за ночь от ходьбы и постоянной боли, что хотелось расплакаться. Хотелось пожалеть себя, убаюкать сознание, все более и более склонявшееся к мрачной перспективе развязки этого злосчастного приключения. Низину он преодолел часа за три, хотя в обычной ситуации на это ушло бы едва ли полчаса. «Все, – решил, – больше не могу… Поднимусь на следующий бугор… и привал. Посижу… пожую сухарей».

Доковыляв до конца болота и выбравшись на относительно твердую почву уходившего вверх профиля, Женя не стал подниматься на сопку. Подумал – пусть она и невысокая, все же не полезет дальше. Силы и воля покинули его. Он отыскал глазами удобную  валежину сбоку.  И, добравшись, не сел – упал на нее, сместив центр тяжести и сильно наступив на правую ногу. При этом помочь себе пробитой рукой не получилось. В последний момент отдернул ее, автоматически пытавшуюся опереться о ствол валежины. Приземление оказалось неудачным и болезненным, но все же он остался на поверхности березы – не соскользнул наземь. Досада и обида затопили остатки сознания. Он чуть не заплакал от жалости к себе – маленькому, напуганному человечку,  затерявшемуся в огромных просторах Западной Сибири, где только одна Тюменская область, могла соперничать своей территорией с любым европейским государством. Где между населенными пунктами не десятки, но сотни километров иногда совершенно непроходимого в летние периоды пути, и лишь вертолеты – единственный транспорт от зимника  до зимника. Шанс выжить у Емельянова Евгения Ивановича оказывался настолько ничтожным, что о нем даже не приходилось говорить. Не имея рации, чтобы сообщить о себе, о своем бедственном положении, он был обречен. И только на голову и ноги мог полагаться в условиях, в которые по воле какой-то неведомой силы ввергла его судьба. Его судьба.

«Неужели вот так все и закончится? Неужели мое предназначение и есть то, что есть. Ведь ничего в жизни не было. Ничего полезного. Ни для близких. Ни для общества».

– Вот это загнул, – он грустно улыбнулся. «На высокое потянуло к концу жизни. Наверное, это нормально. Сколько людей, не веривших в Бога, в конце жизни пересматривали свои позиции. Что это? Страх предстать перед неким судом? Страх наказания? Или одиночества?» «Скоро узнаешь», – услышал издевательский голос. Но уже не удивился. Даже обрадовался. Появилось ощущение какой-то связи с внешним миром. Как будто он уже был не один. «Я брежу», – подумал. И эта мысль, как сквозь сон просочилась в сознание, затуманенное усталостью от перегруженной лимфоцитами крови, которую с трудом проталкивало по сосудам сердце. Кровь, стремясь напитать мозг необходимыми веществами и кислородом, несла вместе с ними тревогу от руки и ноги. Несла вещества, менявшие состояние сознания, отношение к окружающему миру, к жизни вообще. И от этого жизнь, как ни странно, уже не казалась таким бесценным даром. Моментами от нее вообще было легко отказаться. Но на смену приходили моменты обострения жизнелюбия, и тогда наступал возврат из небытия, из пограничного состояния, куда постоянно пыталось нырнуть сознание.

Еще не чувствовалось, чтобы воздух потеплел настолько, чтобы ощутить комфорт. Даже солнце лишь ласкало, но не согревало. «Может, это от температуры?» – подумал. Женя не стал подниматься на ноги. Знал, чем это грозит. Просто сполз со ствола. На коленях и одной руке добрался до небольшой елки, стоявшей рядом – в паре шагов, и, достав нож, нарубил веток. Перебросал их к стволу. Затем уложил,  сделав подстилку, и лег на нее, прижавшись спиной к валежине. Его тут же, без всякой подготовки, вырубило. Сознание перестало сопротивляться. Оно уже просто не могло этого сделать. Что ему до диких зверей, возбуждающих фантазию новичков. Какое дело до комаров, которых уже не так много, как летом, но еще хватает, и они вот-вот начнут боевые вылеты из своих ночных укрытий, где прятались от ночного холода. И вообще – до всего мира, враждебным кольцом объявшего его свободу и бесценную жизнь. Женя уснул мгновенно, провалился в черную яму вселенского безмолвия. И ничто – по крайней мере теперь – не могло побеспокоить его глубочайший сон, его свободу от пут тела и личности с их тревогами и страхами.

Солнце, методично поднимаясь над землей, все больше и больше согревало воздух. Согревало невидимую былинку в своей огромной епархии, скрючившуюся у ствола упавшей березы. Оно освещало огромные для человека города и маленькие поселки.  Поля и леса. Реки. Озера. Моря и океаны. Оно давало жизнь одним и нещадно отнимало у других. Как и всему огромному, ему не дано было видеть маленького и ничтожного, по воле судьбы возникающего на пути. Иные масштабы порождали иные задачи, совершенно непонятные для тех, кто становился жертвой великого маховика, перемалывающего все и вся для поддержания динамического равновесия огромной системы – галактики, являющейся в то же самое время малюсенькой песчинкой, затерявшейся в необъятных просторах Вселенной.

Для Жени этот вечный по человеческим понятиям огненный шар был сейчас спасением от переохлаждения. Он ласково согревал натруженное тело, давая шанс выжить. И шанс этот надо было использовать, собрав остатки сил, остатки воли и жизнелюбия.

Он проспал все теплое время. Иногда просыпался – то ли от озноба, то ли от очередного укуса комара или неудачного движения больными рукой или ногой. Но  тут же проваливался в сон снова.

Очнувшись в очередной раз от небытия, но еще не открывая глаз,  почувствовал тот же озноб, сопровождавший его все последнее время, ту же ноющую боль в поврежденных конечностях. И железы внутренней секреции влили в кровь горечь разочарования: Женя осознал все свое гибельное положение, от чего на душе стало совсем невыносимо. Обрывки мыслей, нагромождаясь друг на друга, выплетали какие-то странные ощущения, недоступные раньше. Одни и те же предметы, нарисованные сознанием, меняли свои размеры, пульсируя от огромности, от вселенской бесконечности до полного ничтожества. С одной стороны это было неприятно, даже отвратительно, но с другой – приятно до наслаждения. Глаза открывать не хотелось. Не хотелось ничего, кроме покоя – только ощущать легкость в теле и странную пульсацию психики.

В сознание вплыл образ сокурсника – Коли Федотова. «Коля, Коля…» Совсем недавно встретил его жену – Светку. Оказалось – Федотова уже нет. Два года уже как. Умер от  передозировки. А тогда, после первого курса, в первом стройотряде, Коля однажды вечером предложил их компании – ему, Светке и Веронике – покурить. Они выкурили два косяка по кругу, и у него случилось похожее состояние: предметы пульсировали, меняя размеры. Весь вечер они хохотали как ненормальные. А назавтра у него болели мышцы живота. Как после качания пресса. Сейчас сознание мутилось без всякой травки. Моментами чувствовал, как мозг отупевал до безразличия к жизни. Все существо как бы замирало в одной точке пространства, не понимая, что происходит. Точка, начиная пульсировать, то расширялась, то сжималась, усиливая бредовое состояние.

Он почти заснул снова. Рефлекторно сработала рука на укус комара. Правая. И боль в ней заставила встрепенуться. Проснувшись окончательно, высвободив из пограничной зоны сознание, Женя чуть смог разлепить глаза. Они затекли за день сна. Ресницы склеились закристаллизовавшимися выделениями. Чувствовалось – физиономия опухла. Особенно ощутил мешки под глазами, когда пошевелил мышцами лица. Тело отказывалось подчиняться. О руке и ноге и вовсе говорить не приходилось. Но не умирать же здесь.

Когда приподнялся, болью отозвалась голова. Особенно остро в висках. В ней появилось подобие шуршания волн о прибрежную гальку. В этом шуме стали рождаться всевозможные идеи. Абсурдные. Панические. Жизнеутверждающие. И даже фантастические. Они толкались в сумерках бессознательности, пытаясь высвободиться от ее пут – от темноты не проявленного состояния. Стремились к тусклому свету разума. Хотели стать осознанными. Как будто каждая из них – и только она – была безапелляционно верной. Не поддающейся критике. Но за ней уже спешила другая, отбрасывая предыдущую назад, в небытие, и все повторялось снова и снова.

Уже около получаса, превозмогая боль, Женя снова ковылял по профилю, устремляясь вперед. Просто шел, ни на что не надеясь. Даже на чудо. «Чудо? – думал, отстраненно реагируя на выпад глупой надежды, – Да. Может быть. Но не со мной». Он дожевывал первую порцию сухарей, вторую оставив на следующий раз. Еще на привале сначала разложил их на три кучки. Но подумал и сделал две. Если за это время никуда не выйдет, третья порция  может и не понадобиться. Нет, паники не было. «Ты не из таких, – говорил себе, – Ты не барышня, падающая в обморок при первом удобном случае. Ты же – мужик». Вдруг осознал, что думает о себе во втором лице.

– Ну вот, Евгений Иванович, снова пришло время поговорить, – горькая усмешка, мелькнувшая на лице, вдруг исчезла. Он как раз поднялся на очередное возвышение, через которое проходил профиль, – Не может быть… – ухо уловило впереди далекий звук работающего двигателя. Гудение – то почти неслышно появлялось, то совсем исчезало, заглушаемое даже легким ветерком, – Господи, неужели это правда? – поднял голову к небу.

Высоко вверху редкие перистые облака уже загорелись снизу красным огненным светом на фоне голубого, начинавшего темнеть на востоке неба. Женя ощутил что-то вроде эйфории. Восторг от того, что он слышит звук дизеля, затмил сознание. Он даже не смог представить в этот момент, что его не вполне адекватное восприятие действительности сыграло с ним злую шутку – сотворило галлюцинацию в воспаленном нездоровой кровью мозгу. Ему так захотелось выжить, что он готов был уже поверить в чудо. По возможности ускорил шаг, отнимая у туловища едва ли не последнюю накопленную за день энергию – она вся уходила на борьбу с заражением крови, на работу по сохранению равновесия в организме, а значит – жизни.

Чуть сильнее зашелестел ветерок в верхушках осинника, затесавшегося среди елей. Подъем перешел в спуск. И дизель исчез – его не было, сколько ни вслушивался Женя, останавливаясь и напрягая все силы сознания. Он пропал.

– Галлюцинация?

Нервное напряжение в нем достигло предела, и он громко расхохотался, вложив в идиотский смех все свое отчаяние, всю растерянность от совершенной ошибки. Отчаяние породило чувство безысходности, обиду на весь тот мир, счастливо пребывающий где-то там – за пределами его мира. Призрачное счастье, только что владевшее его существом, улетучилось, уступив место дикой депрессии.

Он продолжал идти, погрузившись в себя. Автоматически обходя пеньки и ямы от подрывов, оставленные сейсмиками, и не обращая внимания на надвигавшиеся сумерки.

Вселенская тоска охватила обреченного на смерть человека, только что уверовавшего в свое спасение. И даже не замечавшего легкого чувства надежды в себе. А она – надежда, заслоненная всей мишурой, попеременно всплывавшей к поверхности сознания, незаметной искоркой все же теплилась где-то глубоко-глубоко в потаенном уголочке души. Но именно она еще двигала вперед и вперед затерявшегося в бескрайних просторах путника. Именно она не давала депрессии и иллюзорности сознания полностью завладеть обездоленным человеком. И только она не позволяла отчаянию убить в нем все человеческое. Не позволяла панике перекрыть движение энергии от подсознания к сознанию. Уберегала от бесконтрольности чувств. От животности. А попросту – от сумасшествия.

Дорога снова пошла в гору. Силы настолько покинули Женю из-за резкого перепада настроения, что он еле тянулся, спотыкаясь. Иногда падая, и не сразу подымаясь на ноги. Не хотелось. Почти готов был лечь и умереть. Нет, не то чтобы умереть – раствориться во Вселенной. Отдать ей все то косное, чем она обрекла его на несвободу – это бренное тело, уже не восхищавшее, как раньше, когда из ребенка превращался в мужчину. А как оно его восхищало. Как радовало. Он даже  удивился пришедшей мысли. А теперь? Теперь он готов его отдать, так это тело его измучило.

Приближаясь к верху подъема, сквозь шорох ветра в листве он снова услышал едва доносившийся до него звук работающего двигателя. «Бре-ед! – машинально хотел отмахнуться, – Это ветер». Но бред стал усиливаться по мере подъема. А выйдя на верхушку сопки, Женя, наконец, осознал – это реальность: где-то далеко, но уже гораздо ближе, чем в первый раз, работал дизельный двигатель. И это не трактор или ГТТ. Это дизель-электростанция. Это буровая.

Прислушался.

Дизель одиноко выводил монотонную мелодию. То чуть громче, то чуть тише. Он был один. А значит – там не бурят скважину. «Либо вышкомонтажники… Либо геофизики… А если вышкомонтажники, то либо наши, либо «красноленинцы»… Да какая разница! – разозлился на себя за глупые рассуждения, – Главное – там люди».

Вслед за недовольством в груди поселился легкий восторг. Организм, только что переживший стресс, не хотел больше промахнуться. Боялся. Поэтому радость пришла какая-то урезанная, куцая. Но все же она была: «Я выживу. Я обязательно выживу».

Начинало заметно темнеть, когда он, изможденный болью и усталостью, наконец, увидел с очередного подъема изгиб речушки, пересекавшей профиль наискосок – с юго-востока на северо-запад. «Все же я был прав, – чувство гордости вплыло в просвет сознания, – О! Оживаю. Ничто человеческое мне не чуждо». Женя даже повеселел, насколько позволяло состояние души и тела.

До речки, несмотря на воодушевленное состояние, пришедшее с радостью наконец-то появившегося выхода, брел целый час. Близость человеческого присутствия, которая, казалось бы, должна прибавить сил для быстрейшего избавления, наоборот, забрала последние.

11.

К воде, радостно встретившей его своими переливами, он подошел уже в полных сумерках. Понял: оставшиеся, судя по звуку дизеля, полкилометра или километр до буровой сегодня не преодолеет – боялся переходить речку вброд. «Пусть она и не широкая, – рассуждал, – но в этом месте может быть и два, и два с половиной метра глубиной… А значит, я могу и не проплыть эти двадцать метров в таком состоянии… А вдруг, судорога? Вода ведь ледяная. Да и воспаление легких в моем положении – тоже прогноз невеселый. Еще неизвестно, как вообще организм справится с тем, что есть. А вертолет сегодня уже хрен пришлют.  А завтра – по свету, я поищу место поуже».

Был еще вариант – стрелять. Но его тут же отмели сомнения. «Вряд ли, на ночь глядя, кто-то притащится на выручку – мало ли кто там стреляет, да и почему… А  если вагончики стоят по ту сторону дизеля – за ним, стреляй, сколько влезет – все впустую». В почти сгустившейся на глазах темноте он стал искать глазами валежину, у которой можно было бы развести костер.

Ему повезло. Две березы – одна сантиметров тридцать в диаметре, другая около сорока – почти параллельно лежали одна подле другой, перепутавшись кронами. Большая из них, видимо, падая, легла на меньшую. И та сломалась у основания – около метра от земли. Торчала, ощетинившись на изломе пиками щепы. Большая же вывернута с корнем. «Странно, – заметил, – сломать такую толстую березу в вечной мерзлоте, где корневая система вся на поверхности и так слаба – просто удивительно».  Женя нашел место, где лучше всего сложить костер под стволами и стал около него собирать все, что годилось. Бересту оставил на потом, это он сделает и без света.

Когда костер разгорелся, темнота отступила. Черной стеной обвела пространство освещенного круга. Лишь ближайшие деревья заволновались красновато-желтыми отблесками. Женя сидел у огня, ощущая тепло на лице и руках – на всей передней части тела, спиной впитывая свежесть ночи. Подъем духа, произошедший от понимания скорого конца злосчастного путешествия, подходил к своему логическому завершению. Он дожевал последние сухари и запил их водой, набранной в одной из ям, оставшейся в глине после взрыва зарядов сейсмиков. Вода оказалась чистой и прозрачной. «Не то, что под вывороченными корнями деревьев, – отметил, – И совсем без запаха». Делать кипяток  не было уже ни сил, ни желания. Ночь обещала быть длинной – «еще успеется». Поспать ночью без спальника в это время года все равно не удастся – разве что покемарить.

Рука сильно распухла и доставляла нестерпимые страдания. Пытаясь выполнять свои привычные функции, она все время на что-то натыкалась, не способная на правильную координацию. Часам к двенадцати Женя уже почти ничего не соображал, хотя со стороны могло показаться, что его движения осмысленны. Он продолжал шевелиться, машинально, то грудь, то спину подставляя под тепло догоравшего костра. Еще не преодолев пограничного состояния, он думал, что не спит, хотя на самом деле фактически спал. Иногда его вырубало полностью. Организм, не выдерживая нагрузки, делал попытки нырнуть в глубокую стадию сна. И тогда Женя ронял голову на колени. Но от этого движения снова просыпался. И снова начинал кемарить, и снова вырубался, чтобы опять встрепенуться. «Только не спать… не спать… не спать…», – отчаянно сопротивлялось сознание, в очередной раз погружаясь в омут сна и тут же за глубоким вздохом выныривая.