Косой крест

Однажды, уронив голову, Женя уже не проснулся.

Дикий внутренний озноб, растревожив инстинкт выживания, разбудил сознание. Тело лихорадило так, что нижнюю челюсть, отбивавшую дробь о верхнюю, сознательно удерживать оказалось выше сил. Даже когда сжал зубы, она продолжала вибрировать. В животе мутило, и к горлу подступала тошнота. Организм уже просто не выдерживал такого издевательства над собой. Костер почти погас. Бревна сильно обгорели, и зазор между ними, заполненный вначале собранными вокруг сучьями, не давал уже огню той массы, которая поддерживает температуру на необходимом для горения уровне. Женя собрал остатки мужества, чтобы оживить пламя.

Все, что он делал в эту ночь, все было подвигом. Все, что совершалось, все совершалось благодаря сверхчеловеческому желанию выжить. И прежде всего, даже не для себя. Для матери и отца, для Машеньки – для тех, кого не мог подвести своей смертью. Если бы был один, если бы некому было оплакивать его, наверное, давно бы уже лег и не шевелился, не выдержал бы оказавшегося таким долгим пути.

Серый рассвет с моросящим из низкого неба дождем застал скорчившегося у догоревшего костра Человека в состоянии полусна-полубреда. Человек уже не мог толком осознавать, где он и что с ним. Он постоянно твердил едва шевелившимися губами одно и то же. Что надо выжить. Что он не имеет права умереть, потому что его ждут дома. Что надо подниматься и идти, и что уже так мало осталось. Ему казалось – он говорит громко, но на самом деле это был лишь еле слышный шепот. Он бубнил и бубнил. Но не шевелился. Не поднимался и не шел. Не мог – мышцы ног свело. Только всхлипывал между фразами, будто плакал или собирался это делать. Пальцы здоровой руки, лежавшей перед глазами, онемели, и он их совсем не чувствовал. Видимо от того, что верхние фаланги их стали совершенно белыми – обескровленными. Боль – ни в руке, ни в ноге – почти не чувствовалась. Только ощущался холод где-то внутри груди – холод, приводивший в оцепенение и тело и сознание. Человек держался из последних сил, чтобы не закрыть глаза и снова не вырубиться.

С той стороны речки – из-за деревьев Женя не услышал – шестым чувством уловил движение. Сознание сразу же отреагировало. С трудом повернул голову и разглядел две фигуры, идущие по противоположной стороне вдоль реки. Он оторопел на мгновение, потом отчаянно, что было силы, закричал:

– Помогите!

Крика не получилось. И он еще дважды повторил попытку, пока не понял – его не услышат. Увидел, как двое мужчин, пройдя в каких-нибудь пятидесяти метрах от него, начали удаляться. Звериная злоба обожгла душу. Женя собрал остатки сил, собрал всю свою волю и левой рукой потянулся к ружью. Тяжело поддавшись, щелкнул предохранитель. Но побелевшие пальцы его не почувствовали, как и спусковых крючков – просто выполняли привычные движения.

Почти одновременно прогремели два выстрела, и ружье, уткнувшись прикладом в землю, отлетело в сторону, едва не задев голову стволом. Но Женя не заметил этого. Все его внимание сконцентрировалось на том берегу. Там сейчас решалась его жизнь. Он увидел, как присели, спрятавшись за кустами, люди. Как выглядывали оттуда, поднимаясь. Как переглядывались и переговаривались. Наконец, он увидел то, от чего слезы обиды потекли по щекам. Совсем рядом – вниз по течению, где ширина русла резко сужалась – через речку пролегла толстая лесина, к которой человеческая рука приделала что-то похожее на перила. По этому бревну к нему уже спешили одетые в энцефалитные костюмы люди. «Я буду жить», – прошептал Женя, теряя сознание. Пелена тумана в голове, быстро сгущаясь, поглотила остатки разума. Поглотила его самого – всего целиком.

Через два часа с буровой, где работали геофизики, с вертолетки поднялся санитарный борт, взявший курс на Ханты-Мансийск.