Косой крест

В то утро Толик оказался первым. Это и предопределило все остальное. Стянув с головы футболку, Женя увидел, как его друг, аккуратно соскользнул на доску, и осторожно ступая, пошел по ней. Остановился у края. Стал несмело раскачиваться. Увидел, как, потеряв равновесие и испугавшись, он машинально выставил ногу, пытаясь прыгнуть вбок. Видимо, рассчитывал просто спрыгнуть в воду. Но расчет оказался неверным. Доска, отпружинив, подбросила еще остававшуюся на ней другую ногу, заставив тело падать вниз головой – в край нижнего обрыва…

Через несколько дней Толика не стало. А жизнь Жени, ошеломленного смертью и невосполнимой потерей, надолго разделилась на «до» и «после»…

В мгновение ока злосчастный отрезок прошлого промелькнул в сознании. Сжатая по времени почти до размеров точки информация,  вырвалась из капсулы памяти и вспыхнула озарением… Правая нога, оказавшись на подгнившей снизу – у ствола коре старой сосны, соскользнула и подбила левую. Но упасть сразу Жене не довелось, чему в этот момент он несказанно обрадовался – подумал пронесло. Он начал балансировать, перепрыгивая со ствола на ствол. Еще раз поскользнулся на толстой березе, покрытой, видимо, капельками тумана. И спрыгнул вниз. В темноту. Спрыгнул, потому что по-другому уже никак не мог. Левая нога попала, скорее всего, на кочку. На что-то мягкое и неровное. Тело, потеряв равновесие, стало заваливаться в сторону. Правая рука, выполняя свое предназначение, машинально пошла в упор. И тут же ладонь прожгло острой болью. Словно к тлеющей  головешке прикоснулась. Мышцы реактивно сократились. Женя отдернул руку, одновременно упав набок. Появилось ощущение, будто он не просто отдернул ее от чего-то, а с чего-то стянул – снял. И это «что-то» прошло через ладонь насквозь. Он даже сразу не почувствовал, что подвернул ногу.  Даже не понял этого, взвыв машинально от вспыхнувших злости и обиды.

– Знал же! Знал! – вырвалось возмущение, вызвав из памяти обидную фразу «страхи нечестивых сбываются».

Нога ныла, но особой боли в ней не ощущалось. По сравнению с острой – в ладони – она казалось ерундой. В ладони боль пульсировала, а вместе с ней в сознании пульсировала унижающая самолюбие фраза.

– Тьфу ты – напасть какая!

Хотелось заплакать. И от боли. И от обиды. И от жалости к себе. «Каких-то двести метров не дошел…» Женя лежал на холодной земле с поднятой кверху рукой. Чувствовал, как сочиться кровь. Понимал, что надо встать. И не вставал. Причина, явившись следствием массы канувших в прошлое причин, порождала новые следствия. Вспомнил о чистых портянках, взятых на всякий случай. Их можно порвать и сделать бинт. А чем продезинфицировать рану? Чем промыть? Решение пришло, казалось, не успел он даже подумать. Женя встал, припав инстинктивно на здоровую ногу, расстегнул гульфик и попытался сделать то, что задумал. Но все оказалось не так просто – словно какой-то клапан перекрыл доступ мочи, не смотря на очевидное желание. Когда же, наконец, появилась струйка и потекла по ладони, снова обожгло болью. Не сдержался – выругался. Достал коробок и зажег спичку. Кровь продолжала сочиться. Но рана сама по себе, хотя и сквозная, небольшая. По форме – круглая. Значит, скорее всего, это не расщеп сосны, о чем сразу подумал. «Но что тогда такое острое и прочное могло пробить ладонь? Обломанная ветка?.. Вряд ли…» Вопрос остался без ответа. Женя отвлекся – доставал портянку, чтобы перебинтовать руку.

Все сделал быстро. И боль в руке стала затихать. Она пульсировала, сообщая о ритме работающего сердца, но так, как раньше, уже не беспокоила. И все бы ничего, но появилось жжение в суставе, и нога не на шутку напомнила о себе. На нее все меньше и меньше хотелось становиться. Усиливалось ощущение, что сапог в щиколотке стал маловат. Его хотелось снять, так он обжимал голень. Женя сел тут же – на одну из валежин – и закурил. Появилось ощущение чего-то недоделанного. Желание вспомнить что-то. И аморфность эмоций и чувств на мгновение отступила. Преодолев порог сознания, чувства оформились в мысль – посмотреть, что же могло пробить ладонь. Про фонарь даже не вспомнил, зажег спичку.

Досада вперемешку с обидой снова пронзили сердце.

– Привет от сейсмиков, – Женя покачал головой, – Вот это да, – горькая усмешка на абсурдность ситуации, на кажущуюся невозможность того, что увидел, искривила губы. На земле, еще не совсем почернев от времени и сырости, лежала доска, с тремя торчащими – остриями вверх – ржавыми «сотками». Гвозди на семь-восемь сантиметров выходили из ее полотна, прижатого стволом упавшей березы. «А ведь я мог на него и спрыгнуть». На мгновение из чувств осталось только удивление – одно огромное, безмерное удивление, спорившее с фактом, а, вернее, с его вероятностью. «Это же иголка в стогу сена… Невозможно…» Мороз пробежал по спине. Мысль, не приходившая к Жене, когда он думал об острой ветке, пришла с увиденным гвоздем. «Столбняк! – его передернуло внутри, – Если не выберусь из тайги в ближайшие пару дней, могу не выбраться из нее никогда». Рука снова заныла. И пульсирующая боль стала забирать на себя все внимание. Но оказалось – это были еще цветочки. Пока не поднялся. Пока не двинулся дальше. Когда же началось движение, боль в щиколотке из тупой и ноющей превратилась в острую, отвлекая от боли в руке. Женя нервно рассмеялся. Вспомнился вдруг урок в школе. Сергей Поликарпович – учитель биологии – показывал опыт с лягушкой. Попеременно прикасался иглой то к одной, то к другой лапке. Лягушка их отдергивала – быстро и резво. Но потом он взял две иглы и одновременно уколол в обе лапки. Лягушка отреагировала не сразу. «Бедная лягушка», – подумал. Но, скорее, это касалось самого себя, чем ее. Снова закурил. Развернул руку. Напряг мышцы и со стоном прижег рану со стороны ладони. Долго махал запястьем. Потом закурил другую папиросу и проделал то же самое с тыльной стороной. Решение подсказала интуиция. Хотя толком он и не понимал, для чего это нужно. Просто когда-то видел подобное в кино – там прижигали раны раскаленным железом.

Последние двести метров стали семью кругами ада. Он весь истекал потом. И в то же время его знобило. Было ощущение, что поднялась температура. Поврежденные конечности попеременно болели: за невнимание к себе, то одна, то другая брала реванш. К тому же идти становилось все сложнее. Больная нога вообще не хотела, чтобы на нее опирались – она плотно заполнила собой голенище, и, чувствовалось, распухла бы еще больше, если бы ее не сдерживал сапог. И снять бы этот «испанский сапожок» – дать отдохнуть суставу, но Женя боялся: вернуть его на место – потом, вряд ли, удастся. А как без него?

Когда преодолел последнее препятствие на полосе бурелома и снова оказался на чистом от завалов профиле, света от луны почти не было. Ее желтый с оторванным краем блин уже почти не освещал окрестности. А на замкнутом в стенах деревьев профиле вообще был бесполезен. Но по профилю можно было колдыбать и без луны – звезды в тайге не то, что в городе. Яркие. И их неимоверное количество. По бокам черные стены деревьев. Чернее пространства впереди. А вверху длинная, уходящая в никуда, полоса звезд. Ориентиры – хоть куда. «Вот так бы идти и идти к реке… Если бы не это». Где-то впереди – по его предположению от пятнадцати до двадцати километров, профиль должна пересекать речка. Он вдруг вспомнил это так ясно.  «Почему не подумал раньше?» Возникший вопрос тут же нейтрализовался ответом. «Ну, конечно же… У меня же был другой ориентир. Я думал о вышке». Восторженное состояние, охватившее Женю, заставило на мгновение забыть о боли. От неожиданного откровения памяти, даже остановился. «Все здорово! Каких-то четыре часа и я у речки… Ну, пусть пять-шесть, – вспомнил свое нынешнее положение, – А там я по ней – по течению приду к буровой. Там где-то еще, наверно, столько… Быстрей бы уже все закончилось».

Он шагнул вперед и вскрикнул от боли. Неосторожное движение вернуло к действительности – ему теперь нужно много времени, чтобы дойти до реки. А оттуда – вдоль нее – еще километров двадцать. И это очень скромное предположение. Женя заковылял по профилю, осмысливая свое положение и возможности. Умереть в тайге – на этом, как он выразился, злосчастном профиле, где-нибудь посреди болота – ему не хотелось. Мысль  вытянула из памяти воспоминания глубокого детства. Куча ребятишек на заднем дворе стоит у огромной лужи горячей воды, вытекавшей из прорванной трубы паропровода, что шел от городской ТЭЦ. Над водой – легкая дымка. Мальчишки, что постарше поочередно – кто быстрей схватит – бросают в лужу маленького котенка. Стараются бросить подальше. А все остальные смотрят, как он выкарабкивается из воды. Его снова подхватывают и бросают. Пока, наконец, котенок не перестает бороться и не затихает. «Года четыре мне было?.. Или пять?.. – он задумался, – Жестокость или любопытство? Пожалуй, и то, и другое… Вот так и я могу перестать бороться за жизнь, когда покинут силы». Мысль о жестокости вытянула другое воспоминание. Во внутреннем взоре появилась девочка с пятном вместо лица. Не помнил его. А, может, не хотел вспоминать? Боялся увидеть глаза? Ее застукали на месте, когда она копалась в чужой тумбочке. А до этого несколько раз пропадали то зубной порошок, то мыло, то крем какой-то. Тогда Жене было уже десять. Был пионерский лагерь. Черное море. Пальмы. Светлячки, поразившие детское сознание. Был их отряд – шестой – самый младший, в котором половина девочек и половина мальчиков, и «взрослое» собрание в девчоночьей палате. Была чья-то гнусная идея, которую поддержало большинство: воровке предстояло раздеться догола и выйти в общий коридор. Вспомнилось, что больше всех, почему-то, за это ратовали именно девчонки. И никто – и он в том числе – не сказал «нет». Все были «за». «И здесь тоже – и жестокость, и любопытство в одном лице? Сколько же позорных фактов в моей короткой биографии? – Женя с грустью усмехнулся, – Наверно, не зря…» Смутные догадки трансформировались в чувства и стали распирать грудь, взращивая желание выплеснуть из себя всю эту скверну.

– Может, час расплаты пришел? – крикнул отчаянно, обращаясь, то ли к звездам, то ли к Богу, чье незримое присутствие, шокировавшее сознание вдруг ощутил. Он снова усмехнулся. Непривычное чувство, привычно высмеянное прагматичным умом, почти сразу, казалось, ушло. Но оставило после себя переживание, где судьба персонифицировалась. Она сделалась Судьбой и стала по отношению к его прагматичности в оппозицию, приведя к божественному соответствию всю внутреннюю суть Человека, ковылявшего одиноко в ночи и так хотевшего выжить. Человеку просто необходимо было это сделать. Он пока еще хотел именно этого. Он не был доведен до истощения. Не был обездвижен, чтобы просто хотеть жить, не смотря ни на что. Или, не смотря ни на что, умереть. Он еще был полон сил и надежд. Подумаешь? Ну, поранил руку. Ну, растянул или порвал связки голеностопа. Но это же не смертельно. Это – так – новые вводные в игре под названием «жизнь». «Какая, к черту, расплата? – подбадривал себя, – Плюнь и разотри! Забудь!» Но, не смотря на все уговоры, осадок оставался – чувство двойственности, порожденное ложью, разрастаясь, заставляло задуматься о вечном. «Семя, зароненное в душу, может ведь прорасти, а может – и нет… – вспомнил, – в какую почву попадет». Память нарисовала толстую черную с золотыми буквами книгу. С каким интересом он читал попавшую тогда к нему Библию. Как удивлялся обиходным выражениям, которые, оказывается, были библейскими сентенциями. Он, обделенный атеистическим воспитанием, этого даже не предполагал. А фраза царя Соломона – все пройдет и это тоже? Разве не перл? Все пройдет. Он вернется на буровую, чего бы это ему ни стоило. Дождется обещанного вертолета. Улетит на базу. И все будет хорошо. Иначе и быть не может. Впереди – целая жизнь.

Наработанный ритм движения ослабил болевые ощущения. Нога как будто пообвыкла к новым условиям. Словно одеревенела, но слушалась. Показалось, что даже меньше стал прихрамывать. Это воодушевило, заставило попробовать ускорить шаг. Едва ли у него это получилось на много, но все же. Правда, пульсация в руке усилилась, хотя и без нарастания болезненности. И все было, если не прекрасно, то хорошо. А, если и не хорошо, то – слава Богу. Не считая, что пару раз обо что-то спотыкался, вскрикивая. Усталости пока нет. Ночная свежесть уравновешивает тепло от чрезмерных усилий организма. И потому – ни холодно, ни жарко. Глаза прилично различают дорогу. Правда, без деталей.

Так продолжалось час или полтора. Профиль нескончаемой таежной аллеей вел к звездам. Дорога снова забирала вверх. И впереди, судя по видневшемуся фрагменту неба, ожидался спуск. «Вот уж поистине – сквозь тернии к звездам, – подумал Женя, – А может, за бугром уже и речка?» Этого так хотелось: даже представил, как переваливает вершину возвышенности, как от излучины слышится журчание воды, постоянно поющей свою бесконечную монотонную песню.

Подсознание уловило с правой стороны провал в стене деревьев. «Очередной карман?» Когда подошел ближе, убедился, что не ошибся. Чуть дальше по ходу – в выемке – увидел какое-то светлое пятно. Это напомнило о забытом фонаре. Пришлось снять рюкзак.

Луч света вырвал из загустевшей сразу же черноты небольшую часть стоянки. На куче стеклянных банок, тускло отражающих свет – большая изрядно изуродованная алюминиевая кастрюля, а точнее бак, видимо, случайно оказавшийся под гусеницами трактора. «Судя по количеству банок, сейсмики здесь задержались», – пришла догадка.

С минуту стоял, обшаривая лучом света площадку. Не хотелось выключать фонарь. Но, увы, пришлось – надо экономить. И еще с минуту ждал, привыкая к темноте – с желтым поначалу светившимся перед взором пятном. След в сетчатке глаз, постепенно тускнея и меняя цвета на фоне появляющейся картинки звездного коридора, угасал.

9.

Но поднявшись на бугор, ожидаемого спуска Человек так и не обнаружил. Подъем, но теперь уже еле заметный, уходил далеко вперед, где снова светились огоньки звезд, мерцая в бесконечности его пути и вызывая ощущение иллюзорности происходящего. А если долго всматриваться, то звезды и вовсе пропадали. Их заволакивало зеленовато-желтым маревом, которое – стоило моргнуть – тоже исчезало, давая возможность снова появиться звездам. И только более крупные из них видны были постоянно. Они призывно мерцали, где-то далеко, а, может, уже и близко отражаясь в воде речки, к которой стремился уставший путник, чье одиночество выражало весь исторический путь души, остающейся один на один со всеми мыслимыми и немыслимыми невзгодами. Везде и всегда. И только Бог в крайней своей ипостаси, бесконечный и всепроникающий, был рядом. Даже тогда, когда казалось, что и он оставил.

Подъем стал чуть круче, но лес почему-то поредел, и на профиле появилась трава. Иногда довольно густая, затруднявшая движение, трава путалась под ногами, принося неожиданные всплески боли. Дорога, и без того тяжело достававшаяся, стала напрягать еще больше.

Но вот, наконец, ногам стало легче – травянистый покров остался позади. Перед Женей, судя по всему, началось плато, заросшее густым высоким ельником, где и днем, пожалуй, царствовали сумерки. Горизонт выровнялся и находился на том уровне, чтобы пришло понимание – подъема в ближайшей перспективе не ожидается. Звездное небо, прочерченное странными – более темными, чем оно само, полосами, говорило лишь, что обязательно будет спуск. «Может, наконец-то уже и речка… – подала тихий голос надежда, – но что там за линии впереди?» Сознание пыталось узнать их. Но у него ничего не получалось. В душе назревала тревога. Линии начинали слегка страшить чувства своей неизвестностью. Неузнаваемостью. Возможностью новых преград на пути к освобождению из плена тайги. Из плена профиля, который на короткий, но такой долгий срок стал между его прошлым и будущим его настоящим. Стал коридором, по которому переменчивая фортуна гнала его вперед, намереваясь огромным и беспощадным своим колесом догнать и раздавить, чтобы даже места мокрого не осталось.

– Игра «Жизнь» подготовила вам новую вводную, Евгений Иванович.

Женю начинало знобить. Понимал – организм сопротивляется. Лечит себя. Но от этого на душе не становилось спокойнее. Снова появилась тревога, связанная с ржавым гвоздем. «Не дай бог, загнуться здесь ни за понюшку табаку. И дорогая не узнает… – вспомнил он увещевания дяди Левы по дороге на вертолетку и грустно улыбнулся, – Как в воду смотрел старик… Не-ет, – возмутился в нем голос, – Держись, Евгений Иванович. Держись! Тебя ждут родители. Тебя, наконец, ждет молодая женщина, надежды которой ты так бессовестно обманешь». Услужливое сознание нарисовало разлагающийся труп, лежащий на профиле.

– Бр-р… – и Евгений Иванович грязно выругался от неожиданного предательского пассажа собственного сознания, – Ну, ты даешь, Емельянов. Не мог ничего умнее придумать? Перспективку нарисовал… – он вдруг ощутил, как тогда – на вышке, раздвоение в себе. Словно его туловище и социальная суть – личность – это Евгений Иванович Емельянов. Он же сам – безымянный. Тот, кто рассуждал. Кто знал законы совести – божественные столпы мудрости, подаренные человечеству Вселенной. Он сам не нуждался в имени. Имя было принадлежностью того, кто шел сейчас по профилю. Кто нес его туда, где ему, а значит и Евгению Ивановичу – Жене будет комфортно. Где они встретятся с подобными себе существами. С родными и любимыми.

В голове появился шум, мешавший сосредоточиться на дороге, а нижняя челюсть стала дрожать, пытаясь выбить дробь о верхнюю. «Температура? Да, у меня температура», – голос, откуда-то из подвалов психики пришедший в сознание, был явно голосом Евгения Ивановича.

– Опа! – Женя от неожиданности даже остановился, – Чувствуется – она у меня, и вправду, не низкая. Бред полнейший… – он выругался, но тут же взмолился, – Господи, прости… только не оставь меня здесь.

Это был крик чувственности, вырвавшийся неожиданно из самой ее сути. Из самой глубины бессознательной природы, не хотевшей умирать в расцвете лет. Не испытавшей всех обещанных жизнью прелестей бытия. И пусть даже, в конце концов, все окажется очередной липой, и посулы так и останутся лишь посулами, но все это хочется пережить, перечувствовать, переосмыслить. «Неужели все так плохо? И эти мысли – уже подготовка… – он не осмелился сказать «к смерти», не смог, – Ведь на самом деле я до сих пор не удосужился серьезно взглянуть на проблему».

Черные полосы, перечеркивавшие темное звездное небо, по мере приближения стали толще. Легкий ветерок, неожиданно возникший на щеках, принес откуда-то запах горелой древесины. И интуиция, бессовестно до этого отмалчивавшаяся под гнетом инстинктов, вдруг выдала сознанию сигнал тревоги, почуяв что-то зловещее,  реально замаячившее впереди. Лес по бокам поредел. Небо расширилось и звезд стало больше. Наконец, когда подошел ближе, стало доходить очевидное. Впереди – не меньшие проблемы, чем были при преодолении бурелома: «Мало того, что хромой и однорукий, еще буду и черный как черт. Останется обзавестись парой рогов и копытами». Рога вызвали соответствующую ассоциацию. Перед глазами возник образ полураздетой и почему-то пьяной Маши. Она громко и как-то неестественно рассмеялась: «Ну, что, Емельянов? Тебе рогов не хватает? Будут тебе рога».

– Твою мать, – сплюнул, – Только этого мне не хватало. «Чего этого? – споткнулся разум, – Машиной измены?» Женя снова остановился. Он вдруг испугался. «Конечно же, нет, – стал оправдываться неизвестно перед кем, – Я имел в виду измену сознания. То мгновенное состояние, позволившее так живо и так четко увидеть несуществующее». Он испугался, что галлюцинация может повториться и, не дай бог, он уйдет под ее воздействием с профиля. Кто знает, какая она может быть?

Но больше ничего не случилось. И постояв еще немного и успокоившись, он пошел дальше.

Вначале оказалось много не до конца сгоревших деревьев – они, наполовину упавшие, образовывали завалы, преграждая дорогу. Женя стал обходить их. И зашел далеко. Испугался, что может потеряться. Вернулся назад. Стал чередовать движение. То обойдет, если недалеко, то перелезет через обожженные стволы. Стало совершенно все равно, в каком виде он находится. Главное – не уйти с профиля. Тогда-то уж точно конец – ищи свищи.

По мере продвижения идти становилось легче. Здесь пожар, чувствовалось, бушевал так, что почти не осталось головешек – лишь слой пепла вместе с выжженной землей, шуршал и скрипел под подошвами скользивших по нему сапог. Справа уже начинало светлеть небо, заставляя тускнеть и исчезать звезды в той стороне. Женя сначала не замечал этого, преодолевая многочисленные, вновь появившиеся препятствия на пути, сосредоточившись на цели и внутреннем сопротивлении боли. А заметил, потому что, наконец, кончилось пожарище, и снова начался настоящий профиль. Выйдя на него, захотелось перевести дыхание. Вот тогда и увидел забрезживший рассвет – начинавший розоветь восток.

– Здравствуй, новый день, – прошептал с такой благодарностью, будто только от того, что он наступал, зависела вся его будущая жизнь. Словно с его окончательным приходом неизбежно вызволение из лап многокилометрового таежного коридора, по которому гнала его судьба, и чьим заложником он оказался. Но понимание невероятности промелькнувшей в сознании иллюзии спровоцировало горькую усмешку. И Женя, превозмогая боль,  заковылял дальше.

Уже усталость начинала валить с ног. И он чаще стал спотыкаться, провоцируя обострение чувствительности в ноге. Его сильно знобило. Даже курить не хотелось. Рука тоже ныла, отдавая в локоть, но пульсация в ней почти прекратилась. Она как будто переместилась в голову, нескончаемо и монотонно – в такт шагам – повторяясь одной и той же фразой – «надо идти… надо идти… надо идти…»

Метрах в ста впереди поперек профиля увидел толстую березу. В сумерках забрезжившего утра она спасительным мостиком пролегла с востока на запад – от приближающегося дня к уходящей ночи. «Дойти бы до реки, – подумал, – А там уже я, точно, не промахнусь», – он уселся на  толстый ствол, черневший в нескольких местах наростами чаги, положил устало ладонями вниз руки на вытянутые ноги и замер.

Несколько секунд сидел, не шелохнувшись. И хотя сказывалось неудобство позы, тело отказывалось шевелиться. Оно страдало, но эти несколько секунд хотело побыть без движения. И пусть только руки и ноги расслаблены. Пусть спина, грудь и живот напряжены. Пусть. Лишь бы не шевелиться.

Легкий ветерок нарушил безмолвие раннего утра. Где-то раздался сонный голос птицы. Потом другой. Третий. Четвертый. Ветерок сорвал с грязной одежды запах гари, спровоцировав услужливое сознание вытащить из памяти образ «Беломора», и рука при этом машинально потянулась за ним. Женя закурил. Хотя, вроде, и не хотел этого. Затянувшись, почувствовал своеобразный вкус дыма. «Да. Температура», – вползла в сознание мысль. Вернулись страхи и переживания. Страх, что у него может случиться столбняк, преобладал над остальными. По сравнению с ним все остальные – мелочь. У остальных шансы пятьдесят на пятьдесят. У этого же – на все сто. Этот был самым реальным. И снова проявила себя услужливая дотошность сознания – фразой о страхах нечестивых. Поплевав через левое плечо, Женя попытался переключить мысли на вычисление – сколько же ему осталось до речки. Но мысли путались, спонтанное  мышление не поддавалось контролю. Все внимание по заданной теме рассеивала боль, концентрируя его на себе. А еще усталость. Моментами даже появлялись провалы. Обессиленный бессонной ночью, движением и борьбой с болью организм начинал серьезно заявлять о восстановлении сил.

«Поднимется солнце – станет теплей – тогда». Решил осмотреть руку. Стал разворачивать импровизированный бинт. Портянка присохла к обожженной ране. И он не стал ее отрывать – провоцировать кровотечение. Замотал снова.

– Вперед, Емельянов! – скомандовал себе, и нехотя поднялся. Осторожно. Не наступая сразу на правую ногу. Постепенно попробовал опереться на нее. Уже почти привычно сустав пронзило болью. Но выбирать не приходилось. Сильно прихрамывая, почти не касаясь подошвой земли, он заковылял дальше.

«Так дело не пойдет. Пока разойдусь, нужна подмога». Ему повезло. Совсем рядом с профилем увидел суковатую палку, не требующую большого человеческого участия. Достал из ножен свой тесак, испытав при этом неудобство – пришлось работать левой рукой. Но делать нечего – укоротил немного сук, примерив под себя. Обработал рукоять, чтобы не загнать занозу. Проблема состояла теперь в том, что поврежденными у него оказались обе правые конечности. А левой рукой опираться оказалось занятием неудобным – палка как настоящий диверсант все намеревалась поставить подножку. Но лиха беда начало – так и заковылял, вынося левую руку вправо. Движение оказалось супер неудобным.

– Что же делать? – спонтанно отреагировав на ситуацию, выплеснулось риторическое возмущение, – Что, что… – Женя вздохнул, – Ни-че-го.

Метров через двести нога начала меньше реагировать на ходьбу. Уже можно было не опираться на палку, прихрамывая не слишком сильно. А вот показался и долгожданный спуск. Вот-вот он услышит журчание воды. Увидит ее блеск в утренних лучах восходящего солнца. Женя остановился, пораженный увиденной красотой и одновременно мыслью о сложности преодоления возникшего препятствия. Крутизна спуска градусов сорок пять, не меньше. Профиль резко уходил вниз – в небольшое болото, над которым в паре метров от поверхности висела тонкая полупрозрачная полоса тумана. Из этого белесого покрывала повсюду причудливо торчал пиками сухостой. А еще живые березы и сосны – небольшого роста – со стволами и ветвями, искривленными условиями непреодолимой силы, располагались  на этой небольшой равнине так редко, что их, пожалуй, можно было и пересчитать.