Косой крест

4.

Когда подъехали к вертодрому, как раз из-за вершин леса, что вдалеке сплошной темной линией ельника прочерчивал горизонт, выглянуло солнце. Женя залюбовался. Оранжевая полоса над черной гребенкой деревьев, плавно переходившая почти в белый, потом светло-голубой, постепенно загустевающий до яркого синего, прочертила горизонт. Ослепительное пятно показавшего край солнца, из которого вертикально, почти незаметно расширяясь, уходил наверх тонкий луч, вызывало какой-то внутренний восторг, словно это был сам Бог, снизошедший до таких пределов, где его уже смогло увидеть человеческое существо. «Картина неземная… – пришла в голову мысль, – но на Земле». Нигде и никогда он не видел таких красок, как в осенних рассветах и закатах Западной Сибири. Этому мог позавидовать любой художник-фантаст – воображения на такое вряд ли хватило бы.

– Емельянов! Полетишь первым бортом, – окликнул начальник вертолетки. Он приехал раньше какой-то машиной. Видимо, с грузом для буровых. Подойдя к прибывшей вахтовке, Иван Степанович распорядился, кто летит в первую очередь, а кто ждет. Своих подчиненных тут же разбросал по работам, исходя из степени важности, о чем рассуждал вслух. А произнеся громкую и поучительную речь персоналу вертолетки, отошел в сторону, где особняком стояли вертолетчики с первого борта, которым должен лететь Женя.

– Евгений Иванович, – крикнул, повернувшись, Громов и призывно махнул рукой.

Женя подошел.

– Евгений, расклад такой… – он сделал паузу, как бы еще обдумывая маршрут, – Короче, этот борт свою вахту отработал, мы его заправляем по максимуму, и он везет только людей: тебе придется покататься – твоя буровая будет часа через два – два с половиной. В последнюю очередь. А потом ребята полетят на Урай – на базу, – он опять на секунду замолчал, – Значит, я забираю тебя… через четыре дня… пятнадцатого, – он протянул руку, – Все, Емельянов. Счастливо тебе поохотиться. Да! С тебя гусь, – уходя уже, он повернулся с улыбкой, говорившей, скорее, о невозможности, чем о возможности заполучить желаемое.

Здание вертолетки, где на длинной доске завалинки лежали Женины вещи, представляло собой бревенчатую избу и большую с насыпными стенами пристройку. Бревна избы уже давно почернели – это остатки «прежней цивилизации». Пристройка же еще потемнеть не успела. Детище экспедиции – она только местами начинала покрываться размытой, еще нечеткой серостью. Эту часть здания солнце освещало в утренние часы. Здесь жужжали мухи, перелетая от сучка к сучку с еще не до конца испарившейся смолой. Они надоедали ожидавшим своего борта расслабленным на солнышке вахтовикам, уже по-осеннему зло покусывая незащищенные одеждой участки кожи.

Женя подошел к вещам, подвинул рюкзак и слегка присел на доску.

Из пристройки вышел дядя Лева. По его лицу, озабоченному ценным указанием начальства, понятно стало все и сразу.

– Первый борт на посадку, – своим сипатым голосом, насколько возможно громко, объявил он.

Вышли и вертолетчики, направляясь к машине. Женя взгромоздил на спину рюкзак. В одну руку взял ружье и пайву, в другую –  спальник, и пошел за ними.

До вертолета – метров двести. Это ближайшая площадка. Пайва и ружье тяжелее спальника, но нести их казалось легче. Спальник же балансировал, ища свое место в пространстве, согласно расположению центральных главных осей, и подстраиваясь под неровности движения. Это было большое ватное нечто старого образца – без молний. На завязочках и деревянных цилиндриках вместо пуговиц и с клапанами на самом спальнике и чехле. Но наряду с некоторыми неудобствами в нем, в конце концов, оказывалось лучше, чем в легких, на замках, ватиновых. В нем – намного теплее и просторнее. Впрочем, в экспедиции других не выдавали. Правда, говорили, как-то пришли несколько меховых на склад, но кому они достались, можно только догадываться.

Лопасти дрогнули и вначале очень медленно, а затем все быстрее и быстрее поплыли по кругу, набирая скорость вместе с усилением рева двигателя, пока, наконец, не исчезли в сплошном полупрозрачном круге, символизирующем и этот рев, и скорость вращения лопастей, и гений человеческой мысли, создавший такую машину. Для Жени все это синтезировалось в какой-то неописуемый восторг духа и плоти. Дух готов был лететь на край света. А тело ощущало единство с машиной, с вибрацией, с ритмом двигателя. Что-то шаманское ощущалось во всем, наполовину осознаваемом действе. И уже не Емельяновым Евгением Ивановичем он себя чувствовал. Скорее, интегрированной частью божественного плана, где его естество не оказывалось чем-то отдельным, каким представляется в привычном состоянии. Оно одновременно пребывало в двух ипостасях существования. В одной он видел себя частью всего, что окружало, а в другой, – все, что его окружало, было как бы им самим или его продолжением.

Вертолет плавно пошел на взлет. Оторвавшись от земли, он полубоком, задрав немного хвост, стал ловить воздушные потоки, и Женя почувствовал, как его стало прижимать к алюминиевой скамейке. Резко и сильно. «Поймал поток… – пришла мысль, – Чуть не задели верхушки деревьев, – подъем и вправду получился затяжной, – Много топлива в баках. Людей. А самое главное – ни ветерка». Он на какое-то время вернулся к обычному состоянию сознания, больше рассуждая, чем чувствуя.

Внизу расстилалась тайга. Это было не просто великолепие. Это великолепие, к которому невозможно привыкнуть, а, значит, невозможно, привыкнув, перевести в разряд обыденных вещей. И опять чувства взяли верх. До самого горизонта, куда ни посмотри, всюду зеленый океан, вдали подернутый голубоватой дымкой. И в месте перехода тайги в небо – с еле видимой границей. А там, где солнце, тайга приобретала темно-золотистый оттенок, ярко отличавшийся от голубизны неба. Женя перевел взгляд поближе. Появилось ощущение связи с ночным видением. Как будто везде под деревьями вода. Будто деревья росли из воды. Ее отблески повсюду. А там, где она отражала солнце, попеременно появлявшееся между игрушечными отсюда деревьями, била по глазам яркими вспышками нестерпимого света. У Жени даже замерцали темные с  желтоватым лимбом пятна перед глазами, когда он снова перевел взгляд вдаль. Там зазмеилась извилистая лента реки с оранжевым небом над ней, на котором кое-где виднелись белые с золотым отливом облака. Они, отраженные в воде, приобретали легкий голубоватый оттенок. На это все можно было смотреть бесконечно. Даже труба вдали, с факелом огня над ней не портила впечатления девственности природы. Даже вырубки – то здесь-то там – отсюда, с высоты птичьего полета не передавали в полной мере человеческого варварства. Все естественно. Старые вырубки уже зеленели подсадом, а новых в тех местах, над которыми пролетал вертолет, видно не было. Жене вдруг подумалось, что, возможно, это еще лесоразработки сталинских времен, потому что тайга очень долго восстанавливается после набегов человека. В сознании начали всплывать образы, возникшие когда-то по рассказам отца, семь лет отбывшего в одном из таких лагерей. На душе стало и грустно, и прекрасно. «Вот так всегда, – проклюнулась из этого состояния мысль, – как говорит папа, нет радости без печали и печали без радости».

Уже часа два, как Емельянова возили по точкам. Люди выходили, но ожидавших вертолета на точках не брали. Бортмеханик каждый раз кричал, что будет следующий борт и что этот идет на Урай.

Наконец, сделав круг над очередной буровой, вертолет завис над пустым дощатым «пятаком» в середине широкой – двадцать на двадцать – бревенчатой площадки и медленно опустился на нее. Через иллюминатор видно было, как сжались амортизаторы. Звук двигателя изменился, а с ним и звук рассекаемого винтами воздуха. Вышел бортмеханик и показал кивком, что пора. Сдвинул дверь, громыхнув металлом о металл, прорезавшим сплошной гул мотора, и опустил алюминиевый трап.

– Давай, – закричал, – Вещи я подам.

Женя схватил рюкзак и, преодолев ступеньки, очутился на деревянном непривычно твердом и стабильном настиле вертолетной площадки. Бросил его и ружье и принял от вертолетчика пайву и спальник.

– Приятно отдохнуть, – крикнул тот и помахал рукой, вызвав у Жени ассоциацию с Гагариным. Его «спасибо» потонуло в усиливающемся реве двигателя. Машина как бы подтянулась, держась за воздух, но еще не оторвав от дощатой поверхности шасси. Потом приподнялась на метр, легко повернулась вокруг своей оси, ловя направление ветра. И, задрав хвостовую часть и слегка накренившись, красиво взмыла вверх, едва не коснувшись верхушек деревьев, окружавших вертолетную площадку.

5.

Бревенчатый настил вертолетки располагался метрах в ста пятидесяти от буровой вышки,  взметнувшейся к белизне облаков, проплывающих будто бы прямо над ней в голубом прозрачном небе. Металлическая стрела всеми своими пятьюдесятью тремя метрами как бы олицетворяла связь между землей и им. По крайней мере, так на мгновение Жене показалось.

Поначалу обложившая уши ватная тишина не пропускала  ни звука – слух после двухчасового грохотания вертолетного двигателя еще не успел адаптироваться к новым условиям. Но глубокая тишина уже начинала постепенно сдаваться. Она странным образом сжималась. Откуда-то издалека стали проникать сквозь нее звуки окружающей жизни. Выделился шум ветра в листве невысокого – метра в полтора-два – березового подсада, окружавшего вертолетку и жужжание насекомых, где главную партию выводил комариный звон. Со стороны леса раздавались голоса каких-то птиц. А вверху стал разрывать своим криком небо ворон-крумкач – то, казалось, улетавший, то снова возвращавшийся. Женя все еще не мог сдвинуться – топтался на месте, разглядывая со всех сторон свои владения. Пришло ощущение связи с миром – непередаваемого словами восторга растворения в живом пространстве планеты, которого никогда не возникало на базе, а тем более в городе.  «Вот для чего нужно оказаться за тридевять земель от людей, – подумал, – Чтобы почувствовать, что на Земле ты и только ты. Что ты – ее часть. И что она – Земля – это продолжение тебя самого. Наконец, осознать, что ты не Емельянов Евгений Иванович, ты – Человек. Именно так – Человек. Высшее творение – синтез Бога и Природы».

Так ему чувствовалось. Так думалось. И пришло все это спонтанно. Само по себе. Обезличивание, и в то же самое время, расширение личности до уровня представительства от человечества. Ситуация как бы короновала его в земном мире: он – самое развитое биологическое существо на Земле, вершина эволюционного развития живой природы на этой планете. Восторгу не было конца. Он – Человек – торжествовал. Но торжество это не было эгоистичным, возвышающим его над природой. Оно существовало гармонично, как общение на равных, где любовь и уважение достигают своего апогея, где чувства единства и обособленности на какие-то мгновения сливаются, порождая уже незабываемые никогда впечатления.

Постепенно обычный ход мыслей восстановился – логика брала свое. Она привычно вернула Человека к своей линейности, погасив, хотя и не полностью, вдохновенное состояние, которое стало фоном, растворявшим в своем окоеме обыденность существования. Приходившие из бессознательной сути мысли толпились, поочередно вплывая в сознание. Каждая из них претендовала на первенство, не представляя, что Человек ее хозяин, и ему решать, что будет сначала, а что потом.

Оставив пайву и спальник на площадке, Женя отправился к стоявшим метрах  в ста от буровой и примерно столько же от вертолетки вагончикам. Их было шесть и предстояло выбрать себе место для жилья. Хотя вариантов могло и не быть, если в одном из них окажется печка, которая иногда оставалась на буровой от начальных вышкомонтажных работ. Ее использовали до установки дизельной электростанции, чтобы потом, когда приедет вся бригада, отапливать остальные помещения электротэнами.

Жене везло. В крайнем вагончике – самом маленьком – стояла сваренная из железных листов печурка. И сам вагончик внутри оказался довольно уютным, отчего пришло удовлетворение: «Небольшая уборка и будет класс».

Судя по оставленным по стенам картинкам, в вагончике жили женщины. Обычно, это повариха, кухонный работник и лаборантка: им в буровой бригаде, как правило, отдавали меньшее помещение, если такое было, и делили они его с буровым мастером через тамбур. Здесь висели с плохим качеством цвета вырезки из журнала «Мода» и с хорошим – из какого–то импортного. Глаза зацепились за картинку, где девушка в прозрачном пеньюаре и таком же красивом кружевном белье, почти не скрывавшем ничего, улыбалась каждому, кто только мог ее видеть. Сразу вспомнилось: точно такая же картинка висела и в общежитии – над кроватью. В той комнате, в которую его вселила татарка-Сонька во вторую по счету залётку…

Он лежал на кровати поверх одеяла и читал «Милого друга», когда в дверь после стука просунулось простоватое девичье лицо.

– Можно? – она вошла, не дожидаясь ответа, проговорив это «можно» просто так, не вкладывая в него смысла, – Здрасьте, – произнесла отчужденно еще один непререкаемый символ общения и провела взглядом по комнате, захватив им и Женино лицо. Взгляд тут же вернулся. Он оживился. И живость эта, Женя понял, проявилась в интересе к нему – к его особе. Он мельком оглядел ее коротенькое – намного выше пухленьких колен летнее платьице из ситца, уже начинавшего  от времени и частых стирок терять свой вид. Ткань оказалась настолько тонкой, что ее складочки не только не скрывали рельеф пышного, без лифчика, бюста, но, наоборот, обыгрывали его так, как если бы хотели подчеркнуть лучшее из того, что было. В руке девушки, запечатанной в резиновую перчатку, Женины глаза обнаружили ведро с водой. Девушка поставила его и смущенно извинилась за то, что, хочешь, не хочешь, а обязана помыть в комнате пол. И за то, что, наверное, мешает ему читать.

– А что ты читаешь, если не секрет? – она тут же забыла, за что только что извинялась. Природное любопытство взяло верх.

– Мопассан. Милый друг, – он прикрыл книгу, чтобы  показать обложку.

– Интересная? – в голос девушки вплелась хрипотца, и от этого он стал походить на мурлыканье, – Про любовь? Я слышала аб ней, но у меня не получилось ее найти. Кстати, я – Таня. А ты?

– Я? – опешил Женя от столь грациозного «кстати», но его бесхитростное подсознание уже торжествовало победу. «Ну точно! Не ровно дышит, – подумал, и в душе что-то шевельнулось, – Нет! – сказал себе и не поверил, – Нет, нет и нет», – Я – Евгений.

Девушка вышла и тут же вернулась со шваброй и тряпкой.

– Женя, ты ложись – читай, я не буду тебя больше отвлекать, – сказала она, словно сестра, решившая сделать брату приятно – помыть пол в его комнате, отвернулась и, взяв тряпку, наклонилась над ведром.

Ее пухлые ноги моментально оголились. Почти до самого конца. Женя нехотя отвел глаза. Стало до чертиков неудобно. Но приятное чувство, сопровождавшее стеснение, перехватив дыхание, заставило взгляд вернуться. Он боролся с собой, но ничего не мог с этим поделать. То, что происходило внизу его туловища,  отметало все сомнения, которые пытались навязать высшие уровни психики. Тем более что он чувствовал – все это делается ею неспроста. Не потому, что она не понимает, что он видит это. А наоборот – она прекрасно понимает, что делает и для чего это делает. Но вот так – вдруг подняться, схватить ее и завалить на кровать – не смог. «А вдруг выпендривается и только… а сунься – скандал. Сбежится пол общаги… на хрена мне все это?», – он чуть не застонал от навалившегося переизбытка чувств и невозможности действовать. Лег на кровать, отвернулся к стене и попытался вникнуть в текст книги. Но адской машине в нем, чей маховик до предела раскрутили железы внутренней секреции, не суждено было так быстро остановиться. И хотя Женя, как мог, абстрагировался от навязчивой картинки, звуки выкручиваемой из тряпки воды за спиной, бряцание ручки о ведро и размеренные движения швабры – туда-сюда, туда-сюда – все это не давало возможности уйти от проблемы.

Наконец, послышался звук дверных петель и удалившиеся за пределы комнаты шаги. Снова противно  скрипнуло. И наступила относительная для общежития тишина. Женя вздохнул: «Слава богу!»

Он уже почти успокоился, вживаясь в мир героев книги, и если и вспоминал мельком произошедшее, то уже, скорее, как что-то нереальное – надуманное воображением, когда в дверь снова постучали. Оглянувшись, он увидел в проеме знакомое лицо. Девушка улыбалась. И, казалось, просто и открыто. Но за этой простоватой улыбкой прятался вожделенный взор Евы, с его точкой бифуркации, равнозначной для него точке невозврата, за которой неизбежно нравственное падение.

– Можно? – Таня так же, как и в прошлый раз, не спрашивала разрешения. «Можно» было лишь следствием того специфического свойства психики, за которым не стоит вопрос, но лишь утверждение. «Можно» – это, скорее, лишь легкое сомнение, за которым следует – «… тебя осчастливить». И неважно, что, может быть, именно тебе такое счастье поперек горла. Важно, что это нужно тому, кто тебе это счастье несет. Она вошла, и Женя быстро сел на кровати, нащупав ногами тапочки.

– Да. Конечно, – запоздало предложил он.

Девушка была все в том же платьице, но уже свежепричесанная и без резиновых перчаток. Руки у нее тоже оказались пухлыми. Она стояла, явно не зная, что говорить или с чего начать. «Хотя ведь за чем-то пришла», – промелькнула в Жениной голове глупая мысль, совершенно не соответствовавшая ситуации.

– А у тебя есть… еще что-нибудь почитать? Для меня, – уточнила она, и вдруг, не дожидаясь ответа, спросила, показав рукой на кровать, – Можно я присяду? – и добавила, – Устала я что-то сегодня.

– Да, конечно, – Женя суетливо сдвинулся в сторону, предлагая место рядом.

Таня села и, повернувшись, качнулась в его сторону. По инерции. Не совладав с ней. Панцирная сетка придала телам центростремительную силу. Женя почувствовал плечом ее мягкую и одновременно упругую грудь, ощутил горячее дыхание. И все сомнения, пытавшиеся нейтрализовать собой сумасшествие крови, словно шелуха разом отлетели…

Девушка в прозрачном пеньюаре и таком же красивом кружевном белье, почти ничего не скрывавшем, все так же улыбалась Жене улыбкой всеведения. Она, словно знала о его позоре, который он, как мог, старался забыть. Но вот вспомнил же. Благодаря ей. Вспомнил, как еще толком тогда не начал соображать, еще оставался на пике чувственности, когда ощутил душевное опустошение. Вспомнил, как почти сразу, дойдя до предела, пустота стала заполняться тягучим стыдом. Как стало отвратительно все, к чему только что вожделел, к чему стремился в этой подброшенной судьбой женщине. Потому что все в ней было не его. И эта неприятная, даже отвратительная пухлость – особенно в пальцах. И неряшливость, которую он почувствовал лишь после того, когда все закончилось.

– Тьфу, ты черт… – взглянув еще раз на картинку, Женя вышел из вагончика наружу.

Буровая своей безжизненностью на мгновение заронила в душу масштаб одиночества в пространстве, обозначив понимание необходимости выживания. Оценив ситуацию с чуть выступавшей над крышей вагончика трубой, Женя понял – придется искать лист жести на буровой. Трубу надо было удлинять. «Так не пойдет. Дымить будет, – он зашел с другой стороны, – Да и искры… Надо забраться наверх, посмотреть, не завернут ли где лист обшивки, не оголен ли утеплитель». Но на вагончик сразу не полез, пошел сначала  на вертолетную площадку – забрал пайву и спальный мешок.

Долго не мог найти ничего подходящего для наращивания трубы. Наконец, в сарае с остатками химреагентов, у дальней стены все же удалось обнаружить лист жести. Из него он и свернул, скрепив проволокой, подобие трубы. А шов, как пластилином, замазал глиной.

Печурка приветливо разгорелась. С хорошей тягой и хорошими сухими дровами она быстро нагрелась. Оказалось, Человеку совсем несложно было найти с ней общий язык. Она благодарила его за огонь, за наращенную трубу – за жизнь, которую тот вдохнул в нее, пусть даже и на короткое время.

Вода, которую Женя нашел в яме – под корнями одного из вывернутых когда-то ветром деревьев, по цвету могла бы поспорить со слабеньким кофе. Она довольно скоро закипела в алюминиевом котелке, чтобы стать ароматным – наполовину индийским, наполовину грузинским – чаем. Этот, со странным названием – №36 – чай специально сберегался для такого случая, чтобы в полной мере насладиться ощущением праздника. «Человек, интегрированный в природу, плюс чай – вот оно счастье». Женя улыбнулся. Он сидел на кровати, где заранее разобрал спальник, положив под него найденный в другом вагончике кусок фанеры для жесткости, и наслаждался покоем. Результатом работы. Ароматным, с вяжущим и одновременно сладковатым привкусом чаем. Единством с окружающим миром, дающим эту жизнь. Солнцем, заглядывавшим в запыленное с той стороны окошко. Для полного счастья осталось залезть на вышку и осмотреться – получить представление о ландшафте. «Хотя, в принципе, какой тут ландшафт? Тайга и тайга кругом». Но все же решил – надо. Надо знать, как течет речка – каким образом она огибает буровую? Как далеко геодезические профили? И, может быть, хотя маловероятно, отсюда видно пересечение с «косым»? Если не выбраться из такого, можно дезориентироваться и остаться в тайге навсегда. А ближайший поселок в трехстах километрах. Не считая буровых, которые, как и эта могут оказаться без людей. «Компас не забыть…»

Вспомнив о вышке и о том, что уже вторая половина дня, он уже почти машинально допивал чай, думая о пятидесяти трех метрах, которые ему придется преодолевать по крутой железной лестнице. О речке, огибающей буровую почти со всех сторон – как он видел это на карте. «Похоже на атолл… Или, точнее, на полуостров».

Так, постоянно перескакивая в мыслях с одного на другое, он и подошел к буровой. Поднял голову.

– Ух, ты! – вырвалось само по себе. «Есть в людях что-то божественное», – как ответ на восторженность чувств, пришло откровение. Верхушка вышки с кажущимся небольшим отсюда, но на самом деле огромным шкивом с перекинутыми через него тросами плыла среди белых облаков. У Жени даже закружилась голова. «Как красиво!»

Преодолев подъем рядом с пологим настилом, по которому затаскивают и стаскивают бурильный инструмент, он оказался на рабочей площадке. Здесь все хранило след недавнего пребывания человека, как будто бурение закончилось вчера-позавчера. Даже брезент, закрывающий рабочую зону от ветров, и тот выглядел довольно свежо, хотя именно он в первую очередь мог сказать, сколько здесь простояла буровая.

А вот и первые ступеньки лестницы, с круглыми, чуть развальцованными вверх отверстиями, чтобы не скользила нога. Ступеньки гулко откликнулись на прикосновение сапог. В относительной тишине мерный ритм железных шагов, неработающая техника вокруг буровой и отсутствие людей провели в сознании параллель с концом цивилизации. «Аж не по себе», – в позвоночнике появилось мгновенное ощущение легкого прострела. Словно электрический ток пробежал по нему, вызвав тяжелое ощущение. Женя даже не смог охарактеризовать его – какая-то вселенская тоска. В то же мгновение одиночество, которому он совсем недавно так радовался, показалось невыносимым.

Но продлилось это недолго. По мере подъема усилилось напряжение, и уже было не до лирики. Солнце стало жарким и напрягающим, расплавив окончательно  драматизм железной разрухи, оставшейся далеко внизу. Перед Женей, насколько хватало глаз, расплескалось «зеленое море тайги». Мелодия старой песни, слышанной не единожды по радио, вдруг возникла сама по себе, высвободившись из памяти.

– Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги, – замурлыкал он исподволь.

И вот, наконец, вершина. Огромный шкив, внушительно выглядевший вблизи, венчал это чудо инженерной мысли прошлого века. Выше него был только громоотвод. Площадка вокруг шкива довольно просторная. Женя, обходя ее, поочередно осмотрел каждую из четырех сторон горизонта, внимательно выглядывая ориентиры, которыми не особо-то изобиловала местность. Направление речки трудно было определимо из-за крутых изгибов. Она бросалась из стороны в сторону – то на запад, то на восток. Место, где расположилась буровая со всеми сопутствующими постройками, как бы представляло полуостров, своей конфигурацией напоминавшей полукруг. Восточной оконечностью полуостров соединялся с уходившей к горизонту тайгой. Вот здесь как раз – примерно на трехкилометровом перешейке – и стояла вышка. «Точно, – подумал Женя, – на севере река снова уходит на запад и на юге тоже. Значит, где-то поблизости должен быть профиль, который я видел с вертолета. А севернее – косой, идущий от этого на северо-восток. А еще дальше от «меридианного» профиля – параллельно – почему-то еще один. Как-то необычно… Слишком близко. Наверно, и километра нет между ними… А с ближнего профиля должна быть видна, по идее, вышка… Да. Обязательно… здесь около километра… даже при высоких деревьях. Но местами-то есть и залысины. Если я пойду вдоль реки, то рано или поздно попаду на косой профиль, а с него – на меридианный. Так можно будет быстрее вернуться. До темноты точно успею». Он заторопился.