Рай одичания. Роман, повести, драмы и новеллы

– Чему ты радуешься?

– Тому, что он меня любит. И он щедр. А прочие – сквалыги.

И страстно вздрогнула плоть Эмиля, предвкушая бурную ночку с прихожанкой; он уже понял, что готова Лиза поехать в село к священнику. И вдруг Эмиля так обидела и оскорбила готовность её предпочесть ему рыжего попа, что гость невольно прослезился, и Лиза, приметив это, зажмурилась от удовольствия. И пристально смотрел он на неё, и понимал он, что теперь наслаждается она его страданьем.

– И сколь же быстро меня разлюбила ты! – упрекнул он.

– Но я никогда не любила тебя, – возразила он, предвкушая ещё большие его муки. – И даже ночью в горах я тебя не любила. Я смотрела в окно, как шлялся ты по лунному двору и замирал в красивых позах. «Нужно мне сделать только дюжину шагов, – подумалось мне, – и перестанет любовь быть для меня тайной». И я слушала дыхание спящей матери. И вдруг вообразила я себя в золотистой парче, в гробу посреди церкви. Руки мои лобзали иноки и старцы, и были их губы слюнявыми и дряблыми. Ещё вообразила я заснеженное кладбище, закатное небо и лес поодаль. И тебя, блуждающего в отчаянии по сугробам в дебрях. И всюду тебе мерещился мой призрак. И наяву я пошла к тебе.

И он усердно тщился запомнить её речь для своих будущих писаний, и он завидовал умению Лизы повествовать. И он презирал себя за эту зависть и бахвалился:

– Я познакомился с твоей хозяйкою Кирой и успел уже влепить ей оплеуху. Она была чрезвычайно страстной после побоев.

– Я знаю, сколь ты сноровист. Спасибо за тумаки хозяйке. Она ведь – зазноба моего папаши, и сосёт его, как дойную корову. И он со мною всё менее щедр. Убеди моего отца в её неверности. Авось, он бросит Киру.

– Неужели ты хотела бы меня замарать, а сама остаться чистенькой? Не отрицай! Ведь не придётся тебе извиняться перед Кирой за побои. Не придётся тебе лопотать ей о любви, думая об уликах неверности для твоего отца. И разве посочувствуешь ты угрызеньям совести моей? Конечно, нет; а когда всё я для тебя сделаю, будешь брезговать мною, как букашкой, козявкой. Но тебя не минуют минуты, когда истомишься ты собственной подлостью, и тело твоё покажется тебе нечистым, едва ли не в струпьях, и загорчит на губах привкус пьяных лобзаний. И захочется тебе, если не оправдать себя, то хотя бы показаться себе менее плохой, чем есть ты в действительности. И тогда вспомнишь ты обо мне и подумаешь: «Он гораздо хуже меня, ибо предал свою возлюбленную. По сравнению с его огромной подлостью мои гаденькие шалости извинительны. Если такой мудрец и гений – право, в эти минуты будешь ты искренно считать меня таковым – совершил неимоверную подлость, какую ему предложила я, значит, в мире не обойтись без негодяйства. Зря я, глупая, себя ругаю: есть гораздо худшие подлецы». Так ты подумаешь. При ссорах наших будешь ты меня корить этой гнусностью, наслаждаясь моим униженьем. Но ведь и я навеки запомню, как ублажалась ты сегодня минутной моей слабостью.

И Лиза мысленно согласилась с ним и растерянно спросила:

– И что же мне делать теперь? И неужели будешь ты меня мурыжить, мариновать с ответом?

– Поступи подстать мне.

Она размышляла, а он себя ожесточал мыслями об её неверности и коварстве. Наконец, Лиза решилась:

– Всё сделаю, что хочешь.

– Догадалась ли ты, зачем ты нужна мне?

– Ласки мои не нужны тебе сегодня, – тихо рассуждала она, взглядывая на него искоса, – иначе б ты нежничал. И нужда во мне появилась у тебя после встречи с попом. И ведь нужно от меня что-то постыдное, иначе б сразу изложил просьбу, а не принялся юлить в разговоре.

– Священник просил тебя вернуться, и сейчас мы едем к нему.

– Наверное, денежное дельце затеяли, – предположила она со вздохом, – и во мне нужда появилась. Значит, поедем к попу. Я постараюсь одеться побыстрее.

И устремилась она в опочивальню, оставив дверь приоткрытой. Лиза переодевалась очень долго, гадая: ринется он в спальню или же нет? И решил он, что Лиза провоцирует его похоть, но он колебался…

3

А нагая Кира вспоминала в своей постели беседу с мужем накануне развода с ним.

В ту ночь она узнала, что получила завидную должность. Кира сидела в жёлтом халате перед зеркалом и расчёсывала черепаховым гребнем свои длинные, густые, иссиня-чёрные волосы. В спальню вошёл муж в домашнем белом костюме и в тапочках с бахромою. Кира увидела отраженье кряжистой фигуры в зеркале, но не обернулась. Он был черняв, приземист и плотен, с густыми бровями, коротким горбатым носом и полными красными губами; был он мускулистым и сильным; пальцы у него были изящными и длинными, а ногти с маникюром. Муж всегда говорил монотонным и тихим басом, и чем был злее, тем медленней высказывался. Узнать же настроенье его по лицу было невозможно, ибо всегда оставалось лицо его непроницаемым. Муж медленно проговорил:

– Поздравляю тебя с новым высоким чином. Резвые копытца у тебя оказались, прыткая ты. Только вот слухи мельтешат, что должностью новой наградили тебя за женскую уступчивость, а не за ум.

– Уступчивость теперь – проявленье ума. И не нужно каверзных намёков. Я – дельный сотрудник.

Муж вальяжно уселся в кресло и хохотнул:

– На свете много дельных работников. Но прозябают они в своих конурах, а ты преуспела.

– Считаешь меня бездарностью, – сказала она чуть более запальчиво, чем хотела. – Но теперь могу я преуспевать и без твоей помощи. Перестану у тебя канючить… клянчить… грошики…

Он посмотрел на неё пристально и спокойно. Пыталась она твёрдо выдержать его взгляд, но когда показалось ей, что уже готов муж свои глаза отвести, она сама потупилась…

– Ни в чём не потерпел ты ущерба…

– Так ты полагаешь?

– Да.

– Значит, всё-таки изменила.

Она сумела превозмочь свой страх перед ним и предложила:

– Говори так, будто случилось.

– Не хочу я зваться одураченным, рогатым мужем.

– Никто ничего не узнал бы, – пылко возразила она, прижимая руки к груди. – Я была бы осторожной и сплетен не допустила бы. Никто тебя не назовёт обманутым мужем. Я бы тебя ласкала так, будто ничего не случилось. Более того, осознанье некоторой вины перед тобою сделало бы тело моё ещё более пылким. Попробуй. Старость твою я буду холить и лелеять.

И он тяжко поднялся с кресла и подошёл к окну. Он смотрел в ночное окно, и Кира терпеливо ждала ответа. И муж, наконец, высказался, взирая на своё отраженье в ночном стекле:

– Какие оригинальные мысли у тебя соткались! Надо нам развестись. Квартиру, коллекцию и дачу оставлю за собою. И дам тебе деньги на приличный дом, обзаведенье и богатую жизнь. И дочку нашу обеспечу.

Кире очень не хотелось отказаться от почёта, который всюду ей оказывали, как жене известного учёного и богача; поэтому она спорила:

– И зачем тебе развод? – говорила она, пожимая плечами. – Теперь тебе не найти женщину, которая тебе не изменила б. И ласки твои таковы, что поневоле захочешь соитий со скромником. К тебе я привыкла, и буду я и впредь покорной. В обществе меня будут считать примерной женой и завидовать тебе.

– А удел твой – тюрьма, – сурово предрёк муж, взирая в окно, – и я не хочу, чтобы имя моё в судах трепали вместе с твоим жалким именем. А вдруг и на коллекцию мою власти покусятся вкупе с иным скарбом.

– Но почему ты решил, что я попаду в тюрьму? – искренно изумилась Кира. – Тебе из мести хочется, наверное, чтоб стала я узницей. Поозирайся окрест: ведь охамели все от безнаказанности. А ведь не собираюсь я зарываться, излишне рыпаться.

Он улёгся на постели и сладострастно потянулся; Кира, сидя у трюмо, нюхала флаконы с духами. Муж заговорил монотонно и тихо:

– А помнишь разговор намедни о казне и расхитителях? Ты ещё дивилась, почему же все они, заграбастав, хапнув по случаю куш, не затаятся на время в глубинке, во чреве России, а продолжают оголтело красть. Разве не твердила ты мне, что жадность их глупа и ошибочна?

– И разве я не права? – спросила она, нюхая свои руки.

– Не вполне. Ведь чают они возмездие, но бессильны ускользнуть из игры. Ведь будешь и ты звеном в иерархии с жёсткой дисциплиной… никому не позволено там улизнуть из прихоти или даже здравомыслия…

– И что же с того? – небрежно отозвалась Кира. – Без повелений высшей власти не тронут иерархии воров-кромешников, а законным властелинам зачастую плевать на страну. Часто и плесень, и ярыжники они. Мы же не лыком шиты.

– Красавица и разумница просчитается, – и муж щёлкнул пальцами; в речи его появилась лёгкая картавость – верный признак его увлечённости беседой. – Твоей дивной плотью ярость народа растапливать будут.

Кира отмахнулась:

– Никому теперь не нужно будоражить народ.

Супруг уселся на постели, скрестив ноги по-восточному, и заговорил быстрым баском:

– Ошибаешься, милочка. В мозгах у тебя, словно дым коромыслом. На Руси борьба за власть на ярости народа зиждется. И почва здесь кровушку любит… Ты в окно посмотри: дождь накрапывает, и на стеклах капли, будто кровинки. А далее – бездна, и в ней народ… Для разжиганья громадного костра используют щепки, солому, бересту и хворост… И ты пригодна быть этим мусором, который станут жечь для зачина пожара… Досель народ подобен тьме… И будут во тьму эту швырять людской хлам: мелких воришек и торгашей-плутов, пока народ – чёрная густая тина, бездонная хищная прорва, не всполошиться, не замерцает искрами, не станет кипятком с пузырями и чадным ядовитым паром для властителей и жрецов. И зазвучат заклинанья о справедливости и совести, и те, кто будет орать заклятья, забудут истинную причину бунта, – низменный передел богатства и власти, – и поверят, возможно, в своё полное бескорыстие и праведность своего буянства… И непременно ты зарвёшься и будешь среди первых, кем нахрапистые юные честолюбцы, считая себя обделёнными и обиженными, начнут распалять народ. И тебя отвергнут, исторгнут, истребят…

И очень медленно проворчал он:

– Оскверняя – оскверняешься…

– Ничего этого не случится, – спорила Кира, сев к нему на постель, – все слои и сословия страшатся свирепости русских мятежей. Твои пророчества ошибочны. Наверное, влюбился в стерву и хочешь жениться на ней.

И прижималась она к нему в надежде, что, усладив его плоть, побудит его отказаться от развода. Муж, не отстраняясь, молвил:

– Глупые женщины, всё они сводят к любви. И я любил многих, будучи твоим мужем, и не вредило это моим делам; много напихал я в свою торбу. Но ведь ты – чадо суматошной и суетной красавицы. Зарвёшься, коли влюбишься. Кичиться и пыжиться будешь, и поэтому зарвёшься. А, погрязнув в любви, затеешь склоку ты с косным своим покровителем, и отплатит он тебе тюрьмой. И будешь прощать ты любимому всё, даже оплеухи.

«Ох, нельзя разводиться с ним, ох, нельзя… опасно…» – думалось ей тогда, и целовала она его в губы; он же ласкал её медленно и страстно…

Пару месяцев препирались они об условиях развода, но были ночами намного страстнее, чем прежде… Кира торговалась с ним упорно и алчно, уповая на то, что муж пожалеет и драгоценности, и вещи из своей коллекции и не станет разводиться. Но ничего он не пожалел и добился развода…

И теперь легла она в бирюзовом халате на диван, и были воспоминанья её болезненно-яркими. Вспоминались ей речи мужа почти дословно… У неё оказалось теперь очень много денег; о столь больших суммах она прежде не смела и мечтать; изобилие средств у неё заставило вдруг подумать, что она уже зарвалась. Значит, её бывший муж верно напророчил. Её поколотил любовник, и она его простила. Значит, бывший супруг и в этом оказался прав. И вдруг городской начальник стал ей противен, и ощутила она сумасшедшую решимость порвать с ним. И Кира, потея от страха, подумала:

«Муж правильно напророчил. Неужели и впрямь тюрьма? Но почему ради Эмиля? Ведь он проделал со мною то же самое, что и другие: раздевал, целовал, ласкал. Но было наслажденье несравненным. Значит, дело не в нём, а во мне… Он – первый любовник мой, с кем была я бескорыстной; у прочих всегда я что-то выпрашивала, меня хахали не уважали, и я знала это. А с Эмилем была я великодушной, кроткой, заботливой и мудрой. И мне приятно вспомнить своё поведенье с ним. Восхищаясь мною, ревновал он столь сильно, что пришиб меня. Не может он считать меня плохой, и я люблю его мнение обо мне. Люблю усилия свои ради него. И ведь готова я уже порвать со мстительным покровителем. Неужели я осмелюсь? Неужто муж во всём прав?..»

И вдруг она припомнила, что именно на сегодня назначил ей свиданье покровитель её…

4

Эмиль ещё колебался и в спальню не шёл; он видел в приоткрытую дверь, как мелькает обнажённое тело, и, уверенный, что Лиза ждёт его, размышлял:

«А что будет, коли войду я к ней? Поцелуи, объятия, ласки… и моя утолённая чувственность… Но разве после этого нужна мне будет прихожанка Майя? И что значит для меня скромная эта богомолка?..»

И снова смотрел он на мельканье голого тела, и, не желая соблазниться, жмурился он, но сразу после этого страстно вздрагивал; духи её пахли всё приторнее, из спальни доносился шорох. И вдруг началась у Эмиля галлюцинация, и чудилось ему, что вошёл он таки в спальню, и уселся он на постель, где лежала обнажённая плоть; слабые девичьи руки снимали с него одежду; его сознание наполнялось болотной мутью, дурно пахнущей и вязкой; и стал он косноязычен, и вырывалось у него вместо слов мычанье, утробное, довольное и жуткое.… И пригрезилось Эмилю, что обратилась Лиза в целомудренную и строгую инокиню, и сразу из сознания его исчезла болотная муть, и перестал он мычать и быть косноязычным, но исповедался он красавице в монашеском клобуке и складно, и искренне. И покаяние было слаще, чем утоленье чувственности…

И вдруг наяву увидел он Лизу в чёрных кружевах и туфельках; она стояла, подбоченясь, в дверях и смотрела на него с явным удивленьем; он оторопел и перестал грезить.

– Помоги мне, пожалуйста, одеться, – нервно попросила она и вернулась в спальню; там на зелёных покровах постели чернело узкое короткое платье. И стала Лиза в спальне так, чтобы видеть отраженье Эмиля в зеркале. Он смотрел в её отраженье, и улыбалась она завлекательно и томно, презирая самоё себя. Она вела себя с ним совсем не так, как ей хотелось. Ей же хотелось с ним быть вежливой, чопорной и чуть презрительной.

И вообразилась ей оргия в чадном кабаке: и шоколадные конфеты, завёрнутые в червонцы, и нагие блудницы, хлебающие пенное вино из хрустальных ваз, и хмельные ражие мужики в чёрных кафтанах. И она сама нагая и в колье из яхонтов возвышалась над всеми в узорном кресле с чёрным бархатным балдахином, а рядом в гусарском мундире хозяйка её Кира щебетала ей на ушко, как поступать надлежит: или спесиво хмыкнуть, или гостя приветить, или чару вина за здравие музыкантов и танцоров выпить. И вдруг бурчанье в левом ухе велело Лизе встать из кресла, поклониться в пояс гостям и плясать для них, и поняла, наконец, она, что скопились здесь на шабаш вурдалаки, и алчут они свежей крови…

Наяву Лиза ощутила, как легли на её плечи сильные его ладони, и она поняла, что соблазняет она его сейчас не из любви к нему, а ради укрепленья своей веры в свою неотразимую прелесть. И едва исчезли у Лизы всякие сомнения в том, что достоинства её безупречны, как она отпрянула от него к окну. Не успела она ещё надеть своё платье, и залюбовался он чёрными её кружевами на млечной мерцающей коже. И он ожесточался и глупел от страсти, и казалось ему, что если он теперь насладиться Лизой, то разум его больше никогда не сможет обуздать его плоть. И ринулся Эмиль к ней, и отвернулась она от него, и поцеловал он её лопатки. И чудилось ей, что звучат в ней горестные и нежные мелодии, но глушит их урчаньем зверёк в её теле, уже не томный и ласковый, но настырный и жестокий. И с каждым поцелуем Эмиля всё ниже по её позвоночнику ворчанье и вопли зверька в её теле были всё громче, а мелодии всё обречённее и тише. И подумалось ей, что она быстро умрёт, если мелодии в её теле совсем угаснут; свои похороны вообразились ей весьма похожими на материнские… И вспомнила она материнские тоскующие глаза, и вырвалась она из его грубеющих, но ещё нежных лап, и проворно надела она своё платье. Страсть Эмиля сразу исчезла, но обозлился он тем, что его отвергли…

И оправляла она перед зеркалом платье, и замирал он за её спиною. И вдруг Лиза повернулась к гостю и сказала:

– Не сердись Эмиль… Товарки мои в ресторане наглеют со мною, и появилась у меня для отпора им злая воля. И показалось мне теперь, что если тебе я уступлю, то заполонит меня злющая эта воля всецело, убив музыкальное моё дарование. И тогда преступлю я некую роковую грань, и перестану я себя любить. А ведь почему-то я очень боюсь утраты любви к себе.

И поразилась Лиза внезапной своей искренности и посмотрела искоса на его отрешённое лицо. И вдруг ощутила Лиза, что мыкаются в ней противоречивые образы и чувства; и хотелось ей и спокойных семейных радостей, и разнузданных оргий. Ей хотелось и ударить Эмиля, и приласкать его; она смотрела на его губы: они изгибались то горестно, то презрительно, а Лиза попеременно была то нравственной, то порочной. Горестные изгибы его губ делали её нравственной, а презрительные – порочной. Она посмотрела на свои руки, и вдруг возликовала она при мысли: «Я лгать ему не могу… не смею и не хочу…» Она не понимала, почему ликует она именно при этой мысли; и Лиза пыталась своими взорами сделать Эмиля искренним, уповая страстно на то, что после его исповеди ей станет их поездка к священнику невозможной.

Эмилю вздумалось запомнить её речи для своих писаний, и вдруг ощутил он превосходство её над собою, озлясь на неё за это. И захотелось Эмилю её осквернить, и она услышала:

– Едем скорее к попу, и не хнычь ты, ради Бога. Глупо уже нам тужить.

И она устремилась от него в переднюю и надела там белый плащ; и вдруг Лизе подумалось: «Как в саване…»

5

Они вышли из подъезда, и Лиза предложила выпить кофе в кабачке поодаль; они вошли в неряшливый зал. На стенах весели медные чеканки с горянками, виноградными лозами и кувшинами; на потолке со старой лепниною пылилась матовая люстра с хрустальными бусинками; на коричневых столах белели в вазах увялые комочки роз. Закопошилась за стойкой нарумяненная смуглянка в синем коротком платье с вырезом на груди и в тёмных узорных чулках. Эмиль негромко потребовал кофе и усадил Лизу за столик в углу. Служанка сварила кофе на песке, и Эмиль пошёл за чашками сам. Смуглянка, передавая ему белые чашки, коснулась его щеки своею душистой гривой и слегка царапнула ногтём его запястье. И затем, принимая деньги, тронула его руки, и Лиза всё это заметила.

После пары глотков Лиза сказала:

– Ах, сколь хотелось бы мне быть бездарной! Если бы я выросла дурнушкой, то я молилась бы теперь на свой талант. Но красавице не нужен талант, ведь её смазливая рожица даёт и денег, и удовольствий больше, нежели изнурения за роялем. И есть у меня предчувствие того, что позднее я пожалею о загубленном даре. А будь банальной я, обыкновенной, я бы не сетовала на всё это. Всякий лелеет свои природные дарованья только по житейской необходимости. И если можно задарма получить все блага, коими обладает гений, то незачем быть им.

– Ты очень похожа на свою мать, – молвил он.

– Была она совестливой и доброй, и если бы решила она умереть, то не тащила бы за собой жизнь молодого грузина. Самоубийством не было это, их машины случайно столкнулись.

– Резонно, – произнёс он.

Лиза более не хотела говорить о своей матери, но со страхом слушала свои слова:

– Когда папаша возвысился, то стала мама вдруг тревожной, и глаза её порой будто кусали, и появились в них красные жилки. И снились мне странные сны: мрачные склепы, злые вороны средь могил и сугробов, облуненные бугорки погоста. Однажды мне приснилось, как вороны клевали мою мать и до смерти её изранили, и мы с отцом зарывали пышный гроб, да время было обеденное, и сели мы на заснеженный холмик перекусить, и я вся обмякла, а папаша-то лопал ретиво, и глаза у него плотоядно рыскали… Когда она погибла, я сразу подумала: самоубийство! Но потом я узнала, что не в одиночестве мама разбилась, и я успокоилась. Моя мама не могла увлечь в бездну за собою жизнь постороннего.

И посмотрел он на Лизу, и показалась она ему жалкой. Ему захотелось себя уверить в том, что заслужила она любую, даже самую жуткую участь, как справедливое возмездие за нечестие в прошлом. И мгновенно Эмиль во всё это поверил, и взял он её левое запястье, и вознамерился он стиснуть его изо всех сил, но превозмог он себя. И вдруг Эмилю вообразилась обнажённая прихожанка, её боязливая девичья дрожь и отчаянье после растленья. И почмокал он губами, и вдруг ему подумалось, что он хочет овладеть прихожанкой непременно с поповской помощью только ради того, чтоб усугубить муки этой девочки пастырским предательством. Услады страданьями девочки уже предвкушались; участие в растлении пастыря, которому свято она верила, измучило б её до корчей. Наяву же Эмиль самому себе стал отвратителен, и себе искал он оправданий, и хотелось ему даже помереть, и воображались ему и соборование, и гроб с глазетами и кистями посредине церкви, и громкие вопли и рыданья…

И думалось Лизе о том, что желанье одурманить себя и вином, и пороком появляется у неё всегда, если вспомнилась мать. А Лизе вспоминалась мать при любом недуге. Крохой хворала Лиза почти с удовольствием, ей нравилось валяться в кровати изнурённой и бледной и при этом знать, что озабочена мать только ею. Мать смотрела часто на часы, чтобы не опоздать с лекарством, и читала ей вслух книжки. И теперь у Лизы были при болезни неизбежны воспоминанья о матери.

Лизу внезапно зазнобило, и она сказала:

– Едем поскорее к священнику.

Эмиль поперхнулся кофе и сделал на лице надменную мину. Кофе он допил, торопясь и захлёбываясь, движенья его были егозливыми. И поразила её разница между его гордым лицом и суетливыми жестами. И даже захотелось ей буркнуть ему нечто презрительное, но она увидела у ног своих рыжего полосатого котёнка. И она всхлипнула, почти уверенная в том, что это – по зверьку.

Эмиль же воображал в эти миги рыдающую прихожанку, и не сразу он смекнул, что это Лиза наяву всхлипнула. И сказал он ханжеским тоном, какой уготовил прихожанке:

– Неужели, милая, Господь тебе судил заплакать в радостные миги?

Елейный его тон покоробил Лизу, и показался ей бредом их разговор. Озираясь, она увидела в кабачке двух мужчин: первый – степенный, худой и щетинистый старец в сером тесном костюме, второй – высокий, русый, чубатый и потный силач в потёртой дублёнке и в фиолетовых штанах; здоровяк тащил, пыхтя: в правой руке – огромный рыжий баул, а в левой – соболью шапку. Эмиль рассеянно спросил Лизу:

– О чём ты печалишься?

– Мне котёнка жалко, – ответила она, тыча пальцем вниз.

«О себе погорюй, дурёха!.. рехнулась…» – чуть было не рявкнул Эмиль, но сдержался он и шустро огляделся вокруг. Затем Эмиль, ревнуя Лизу к силачу, увёл её из кабачка.

У машины наткнулись они на хилого прыщавого старика в белой шубейке, и Лиза, бормоча: «Трухлявый пень, лапоть…» – посторонилась. Они уселись в машину и покатили к попу с непроницаемо-безразличными лицами…

6

Воронков в коричневом костюме вдруг поразился убожеству своего кабинета. Недавно Воронков узнал, что пишут на него доносы, и теперь он был тревожен. В служебном кабинете он сидел один и думал:

«Кому нужно, чтобы угодил я под суд за махинации? Праздным и ехидным кляузникам, марающим поклёпы, да злорадному народу в нищете. Яро мне завидуют за то, что до серьёзной власти я докарабкался. Одни напасти от народа: он – жуликоват, ленив и склочен. Народу нашему не потакать надо, но вышколить его до полной, безмерной покорности. Иначе кромешники запалят фитиль бунта…»

Воронков походил по кабинетным коврам, постоял около зеркала на стене; он взирал на отраженья своих гневных поз и суровой мины; он был таким, будто собирался гневно обличить людские язвы и нечестия; и сердила его склонность народа делать властям одни лишь неприятности.

К нему вошла его секретарша Марина в синем коротком платье и на высоких каблуках; в руках её была чёрная папка с документами. У Марины были слегка припухшие белые щёки и скуластое лицо, прямой нос, низкий лоб и маленькие голубые глаза; рыжеватые пряди были свиты в кок на макушке, брови же были тонкими и почти незаметными. Но в ней иных приятно впечатляло безупречное тело: выпуклое, упругое и сильное. Была Марина опытной работницей и не замужем. Воронков не пытался узнать о ней подробнее, боясь уронить своё достоинство расспросами о мелкой сошке…

Посмотрев на Марину, он уселся в своё крутящееся кресло; она же подошла к начальнику и поднесла бумаги на подпись. Марина явно медлила уйти; стояла она рядом с ним, и было ему весьма удобно обнять её за талию. И он, поколебавшись, обнял Марину, и села она ему на колени. И вдруг ему почему-то вспомнился летний вечер наедине с женою, ещё до измены ей…