Рай одичания. Роман, повести, драмы и новеллы

И себя он мысленно журил за нечестие. И вдруг подумалось ему, что если б он самого себя хаял, страдая при этом от хилости и вьюги, то, возможно, и стал бы он лучше. Но признание себе в мерзости своей, сделанное в тепле и сытости, лишь добавит жестокости и пороков. И на миг он понял предназначенье муки…

Но затем он вкусил куропаток и полюбовался Кирой. Истома в его теле была всё более сладостной, и грозно он постучал по столу костяшками пальцев, как на совещании при крамольных речах. И появилось у него злорадство, с каким учинял он свои самые большие пакости, и устремился он к Кире, воркующей об искусстве и любви. И напрочь позабыл он всё то, что обуревало его совсем недавно…

12

В солнечный день Эмиль, гуляя в чёрном плаще по городу, пришёл к ресторану Киры. Здание понравилось Эмилю, и он решил описать его в своей повести. Он уселся на скамью под платаном и начертал в записной книжке:

«Ресторан построен был в форме греческого креста и летом, окружённый платанами, казался их общим белым цветком. Закатное солнце золотило его купол. Весною ресторан казался домом невесты накануне свадьбы, зимою – жилищем вдовы, осенью – кладбищенским храмом. В этом здании не должен быть ресторан. Нельзя флорентийское Сан-Джованни превращать в притон…»

После раздумий он приписал:

«Искусство делает порочных людей ещё гаже…»

Он сунул записную книжку в карман и встал со скамьи. Он стоял, насвистывая, перед фасадом здания, пока не услышал сзади шум машины. Эмиль обернулся и узрел белый роскошный лимузин с красавицей за рулём. Красавица в голубом пальто вышла к Эмилю и задорно спросила:

– Зачем в ресторан мой так рано? Может, работу ищите? Охранником… Как зовут?

– Эмиль.

– Кира. Вы ночью уже бывали здесь?

– Нет.

– Сегодня приходите… даже без денег…

– Я богат… и отдыхаю здесь…

Он поцеловал ей запястье и пошёл прочь от ресторана. Она смотрела ему вслед и думала:

«Щеголь этот будет великолепен в моей квартире. Похож на поэта-декадента. Введу в моду новый стиль: декадентский…»

Ночью они пили шартрез и ели дичь в кабинете наверху, откуда был виден зал. Кира была в розовом коротком платье с вырезом на груди, Эмиль – в серой шёлковой одежде. На сцене видел он Лизу в ярко-голубом сарафане, певшую по-английски под рокот струнных инструментов.

И небрежно он осведомился о певице, и Кира, слегка ревнуя, сказала ему, что балуется Лизой сельский поп из Волчьего Дола.

– Неужто шалунишка-священник очень смазлив? – спросил Эмиль.

– И старый, и дряблый. Для Божьей благодати, наверное, она кувыркается.

«Так почему Лиза со мной брыкалась и шарахнулась прочь?» – изумлённо подумал он.

– Не понимаю я выбор её, – молвила Кира, – хоть и сама я не ханжа, а пассия здешнего мэра. Она же – его дочь, и теперь она барахтается у меня ради денег.

Он хмыкнул и осклабился.

– Но резоны и польза в моей связи с мэром есть, – заметила Кира, – ведь моё всё это.

И она шевельнула пальцами, словно мусоля денежные купюры.

– Пожалуй, – согласился он.

– Едем ко мне, – предложила она, и согласно он кивнул…

У неё дома встретила их её дочь и, всё поняв, шмыгнула в свою комнату…

Вальяжная хозяйка уселась на диван, и Эмиль, стоя перед нею, возненавидел её. И всё же он вожделел к ней; казалась она ему очень на него похожей. «Я вёл бы себе так же, – подумалось ему, – будь я важной дамой. Кира – нравственный мой двойник, но с женским телом…»

Она его спросила досадливо:

– Почему не идёшь ко мне?

– А в тебе нет нежности.

– Зачем она тебе, если во всём покорным будет моё тело?

И улыбнулась она дразняще, и он, стоя перед нею, думал о том, что сам он с такой вот ухмылкой оценивает блудниц.

С его сознанием происходило странное: вдруг он начал воспринимать себя женщиной, облачённой для маскарада в мужские одежды. Он сел, наконец, рядом с нею и прижался к ней. И пнула она проказливо его плечи и, опрокинув его навзничь, ринулась на него. И мнилось ему тело её гораздо крепче и крупнее, чем было оно в действительности. И вдруг ему подумалось: «Сейчас себя воспринимаю я женщиной, но разве я баба? Значит, могу я себя считать даже гением, не будучи им. Неужели я ошибался в восприятии самого себя? Но кто же я такой?..»

И свершил он нежданное для себя: он, урча и багровея, скинул её на ковёр и встал над нею, и когда гневно вскочила она, ударил её кулаком в живот. И она рухнула ничком, и любовался он мелкой дрожью её плоти, пока оба разом не устремились они в распахнутую дверь спальни… И уподобилась в постели их взаимная страсть нервическому припадку; затем долго они лежали нагие во мгле на простынях и молчали…

Кира спросила, наконец, пугливо и вкрадчиво:

– Почему ты побил меня?

– За вельможного хахаля, – соврал он.

– Но я лишь пользуюсь его любовью. Если бы тебе сулили богатство и власть за ночи с дурнушкой, разве отказался бы ты? Особенно, если б знал, что иначе обретёшь успех только через дюжину лет. И связь эта постылая возникла ещё до знакомства с тобою. И тебе не надо ревновать. Не человек он более.

– А кто же? – спросил Эмиль, опираясь на локоть.

– Ступенька в иерархии правителей. А ты ведь чарующе-живой. И тебя я простила. Готова нищей в шалаше быть ради тебя, хотя всегда боялась бедности.

И он, самодовольный, не усомнился в этих её словах, и, прижимая голову её к своей груди, он думал:

«Приятен мне страх её предо мною, как признание моей власти. Мою власть могут признать добровольно, если буду я высказывать верные мысли. Но ведь не нужны богатому и властительному нашему сословию верные мысли, они – в ущерб ему, и не смею я порвать с ним и стать отщепенцем. Мой народ мне уже бесполезен, и далёк я теперь от него… Моему сословию требуется моя жестокость для защиты его интересов, и поэтому я невольно свирепею. Не преуспеть нам без суровости, не выжить… Всё сильнее привлекает меня власть… не потому ли, что моя ценности, как личности, уменьшается?..»

И вдруг себе объяснил он причину, по какой ударил он Киру.

Ударил он её, мол, потому, что постиг наитием её духовную свободу, которую он сам уже почти утратил. Кира ему казалась способной претерпеть ради своей любви и нищету, и лихолетье, предав своё властительное сословие. И хотя Эмилю было приятно, что Кира готова ради него на неприкаянность и мытарства, но ведь и бесила столь незаурядная духовная свобода. И, кроме того, такая свобода казалась ему опасной для их сословия. И мнилось ему, что хотел он кулаком своим лишить Киру опасного для их сословия вольнолюбия.

Эмиль совершенно забыл, что недавно Кира ему казалась нравственным его двойником с женской плотью. Но появилось у него отвращенье к самому себе, а затем и к ней, и готов он был вновь её ударить…

Он проворно вскочил и начал одеваться, и запалила она спичкой свечу под иконой у своего изголовья. Затем обулась Кира в тапочки с бахромой и облачилась в белый ворсяной халат. В прихожей они простились с поцелуями, и он ушёл, хлопнув дверью. Кира возвратилась к себе в спальню, где и задула оплавленную свечу. Затем проглотила она пилюлю для сна и, скинув на пол халат, легла в постель…

Эмиль вернулся в гостиницу пешком и, быстро раздевшись, рухнул в постель. И снились ему: и дряблые щёки, и пот на лице, и хлопья туши на ресницах, и пальчики в соусе, и пятна на платьях, и окурки, и объедки, и шкалики с мутной водкой, и солдатские фляжки и котелки… Эмиль себе снился развязным и седым брюзгою… И утром мнил он вещим этот сон…

Конец первой части

Часть вторая

1

Солнечным холодным утром Эмиль помылся в ванне, тщательно побрился и надел свежую сорочку и белый шерстяной костюм. Плащ выбрал себе Эмиль тоже белый.

Эмиль вышел на улицу и в заведении возле гостиницы взял напрокат чёрный лимузин. Эмилю вздумалось ехать в Волчий Дол и взглянуть на попа – совратителя Лизы. А если получится – избавить её от связи со старцем в рясе.

Эмиль себе казался в это утро очень добрым, и он даже подвёз до базара вертлявую смуглую старуху с золотыми коронками на зубах и в опрятном шушуне. Она и показала, как доехать к церкви за околицей села.

Эмиль затормозил ухарски возле церкви и вылез из машины. Церковь оказалась уютной и белой с серебристым куполом, поодаль была часовня из красного кирпича. Часовня и церковь были огорожены узорной решёткой из серого чугуна, двор – вымощен брусчаткой. Эмиль вошёл во двор и услышал, как в церкви запели: был праздник трёх святых. На паперти стояли две старухи в чёрных платках и душегреях. Старухи посмотрели на Эмиля и перекрестились; он, улыбаясь им, вошёл в церковь. Они посмотрели ему вслед и вновь перекрестились. В церкви Эмиль почуял запах ладана и увидел людей на коленях и священника на амвоне, благостно-величавого и рыжего… Священник пропел гулким басом: «Господу помолимся…» и шагнул к своей пастве. Грянул хор, и верующие закрестились ещё усерднее и стали чаще припадать лбами к паркетному полу. Вдруг девушка в сером пальто, белой шали и с чёрной длинной косою вскочила с колен и, молитвенно сложив руки, устремилась к попу. Поговорил он мрачно с нею и вдруг улыбнулся величаво и ласково. Поп указал ей перстом на фреску с Богородицей, писаную над дверями, и девушка трепетно обернулась; Эмиль смотрел на её лицо и не понимал: красива она или нет? Девушка опять повернула к попу и заговорила со своим пастырем. Эмиль, жмурясь, воображал, как он сам будет ласкать её худое бледное лицо и поджарое тело; затем он снова рассматривал её высокий и слегка выпуклый лоб, округлый подбородок и прямой нос.

Священник заметил, что парень в белых одеяньях любуется юной прихожанкой, и сказал ей: «Греховные в тебя взоры вперяют». Она гневно обернулась и увидела мужские вытаращенные глаза и упрямые губы; подумалось ей, что красив этот хлопец и не шалопай, но лик её оставался строгим. «Искушение… вот оно…» – со сладко щемящим ужасом думала она, осторожно обходя коленопреклонённых прихожан.

Эмиль хотел её догнать и познакомиться с нею, но молебен уже окончился, и люди, крестясь, плелись из церкви. И вдруг Эмилю показалось, что испугался он юной богомолки, и до сумасшествия ему захотелось отомстить ей за этот свой страх оскверненьем её…

Церковь быстро опросталась, и священник, подойдя к Эмилю, сообщил:

– Кончена литургия.

– У меня к вам дело… о Лизе…

Священник беспокойно глянул на Эмиля и произнёс:

– Сейчас сниму я облаченье, и в часовенке мы побеседуем. Окажите мне милость: подождите.

Священник вошёл в ризницу и плотно притворил за собою дверь. Эмиль рассматривал иконы, прикидывая их стоимость на рынке. Вскоре священник в чёрном пальто вышел из ризницы, в руках вертел поп и серую шляпу, и дубовую трость, украшенную серебреным набалдашником. Эмиль последовал за священником. Старухи на церковном дворе дружно поклонились священнику, и в ответ получили они приветливую пастырскую улыбку…

В часовне были: иконостас, чан для купели, лампады, диван, стулья, письменный стол из морёного дуба, ореховый шкаф с книгами, старинная купеческая конторка из красного дерева, и изразцовая растопленная печь. Паркетный пол старательно был натёрт воском. Серебрились в дальнем углу два больших бидона и надраенное медное корытце. Многие предметы в часовне имели рыжеватый оттенок. Священник, чихая, положил на диван трость и шляпу и указал жестом Эмилю на стул возле письменного стола. Эмиль снял плащ и, бросив его на конторку, сел за стол. Священник с себя неспешно стащил пальто и повесил его на гвоздик возле иконы; затем расположился поп на диване и произнёс:

– Моё имя – Фёдор Антонович. А как же вас звать-величать?

– Эмилем.

– Я вами любовался в церкви. Я обострённо чувствую красу телесную, особенно в храме, когда он пуст и благолепен. Вы очень красивы, Эмиль. Неряхи-уродцы в храме мерзят, при их появлении хоть набатом в колокол звони, как при наскоке монголо-татар на древнюю Русь. Но сколь приятно вдвоём во храме с такими, как Лиза или вы.

Эмиль ему вкрадчиво ответил:

– Не красотой ублажаться вам надо, а каяться во лжи, посеянной вами. Ведь не верите вы в Бога.

– Почему ж решили вы так? – удивился поп. – Всуе не надо трунить.

– Истинно верующий не повесит пальто на гвоздь возле святой иконы. И, наверное, на гвозде этом ещё недавно икона висела. И где ж она теперь?

Священник ответил примирительно:

– Учинил я греховное, согласен. Но ведь я привык к моим иконам. А разве благоговейны вы с женщиной, к которой уже привыкли?

– Я знал, что обмолвитесь вы о женщинах. Умело их морочите, пастырь!

– Если мой сан есть вина, то ведь только самих верующих. Не веруй они в Бога, и я не стал бы священником. Сначала возникает вера, а лишь потом культ и его служители. Я не говорю об основателях религий, ибо они – особый случай, они бессознательно чувствует томленье толпы и потакают ему ради обретенья власти. Творить обряды и проповедовать, не веря в Бога, весьма сложно… это ведь – кавардак в мыслях, от него с ума сходят… И я поверил в Бога. И знайте: верую истово… Такая вот душевная карусель…

И вдруг священник удивился своей болтливости и неспособности унять её; Эмиль ему внимал с иконно-суровым ликом.

– Я понимаю, Эмиль, как вы изумлены. Мол, нельзя веровать иль не верить по собственной охоте. Но, пожалуй, лишь так и верят. Доводилось ли вам совершать подлость? Припомните, как вёл себя ваш разум тогда. Разве ум резво не искал оправданий и не долдонил о неизбежности свершённого? Неизбежностью оправдать всё можно. И вы, наконец, оправдывали себя. Иначе и быть не может, ибо ваш ум – ваша собственность, как и ваши руки. Если вы ушибаетесь, то руки ваши потрут шишку или рану, сделают примочки и уменьшат боль. Так и ваш разум.

– Однако, – строптиво перечил Эмиль, – если сломан позвоночник, хребет, то собственные свои руки не пособят. Лекарь в этом случае нужен, иначе калекой останешься.

Священник не возразил ему и подумал:

«Как мальчишка я разболтался. Неужели я калякаю, пустословлю только для того, чтобы отсрочить муки серьёзного разговора о Лизе?..»

И священник привычно изобразил на своём лице благородную грусть. Эмиль сказал попу, желая его уязвить:

– Я понимаю, сколь вы иезуитски опасны. Уже не страшит вас жупел ереси… Я вообразил вас в церкви с русой девочкой с чёрными ресницами. У неё розовые мочки ушей; она пришла к вам исповедаться. У неё милые детские грешки. И вы её, как пресвитер, пестуете, назидательно увещеваете, но ведь и вожделеете вы к ней. Но столь она невинна и чиста, что вы смекнули: её не совратить вам. И мечтаете вы, чтоб другой её соблазнил и опозорил, и пришла бы она к вам уже растленной, и вы тогда попользовались бы ею…

– Не ведаю, о ком толкуете вы, но только не о Лизе.

– Как знать…

– Не о ней, – утверждал священник, – скорее о моей юной прихожанке; вы пялились на неё в церкви. И даже Лизу вы тогда забыли.

Эмиль смолчал и насупился, а священнику вдруг очень захотелось произнести обличительную речь о распутстве и взятках, о кутежах и беззакониях, о наркотиках и блудницах. Священнику хотелось витийствовать о тихом своём счастье склоняться о себя дома, средь икон и распятий, над старыми фолиантами мистиков и в раздумьях о Христе забывать мерзость земной юдоли. Священнику хотелось горячо разглагольствовать о своём намерении совлечь Лизу со стези порока.

Священник вообразил свои гневные жесты при обличеньях и добрые свои глаза при словах о спасении Лизы; казалось ему, что он похорошеет, говоря такие речи, и погладил он свои ляжки. Но вместо благородной речи священник молвил, осклабясь:

– Наверное, влюбились вы, в мою юную прихожанку, Эмиль, и теперь хотите у церкви её похитить. Но есть у неё заботливый жених. Он и глуповат, и неказист, но добр. Это ведь я выбрал ей наречённого, и согласна она с моей рекомендацией. И не изменит решенья без благословенья моего. А зовут её Майя.

– Говорите без околичностей, – деловито и серьёзно попросил Эмиль.

– Хорошо, без обиняков. Привезите ко мне Лизу: она избегает меня. Вместе решим судьбу её. Сегодня Лизу привозите, а завтра я Майю благословляю на утехи с вами. Святой водою прихожанку окроплю. Иначе вам Майю не обрести: фанатично мне верит. Я живу в доме с башенкой за булыжным забором возле кладбища. Чуть поодаль деревянная мачта с флюгером. Мне ожидать вас обоих?

– Пожалуй, – ответил Эмиль с напускным безразличием.

Священник взял шляпу и поспешил к иконе, возле которой висело на гвозде его пальто. Торопливо надев пальто, священник взял с дивана трость. Эмиль нервно вскочил со скрипучего стула и облачился в плащ.

Выйдя из часовни, священник нахлобучил шляпу, Эмиль последовал за ним. На дубовой двери в часовню вырезан был лик Христа в терновом венце, и священник, запирая дверь, упёрся в этот лик плечом. Затем священник, кивнув Эмилю, пошёл прочь с церковного двора. Две согбённые старухи в чёрных шубках пытались облобызать иерейскую руку, но поп досадливо отмахнулся от них. Эмиль посмотрел на резной лик Христа на двери и тоже заспешил со двора; выйдя за ограду, уселся он в лимузин… И вспомнились Эмилю осенние осины, серое небо и нагловатый мужчина с морщинистым личиком…

В осенний пасмурный день Эмиль в голубом костюме долго блукал по палой листве средь осин и елей. Наконец, Эмиль вышел к дачам и побрёл мимо них по асфальтовой дорожке с выбоинами. Навстречу Эмилю от синего обшарпанного ларька пошёл с бутылкой вина маленький тонкий мужчина в сером клетчатом костюме и с морщинистым самоуверенным личиком, сединой и плешью. Вдруг Эмилю захотелось хлебнуть хмельного, и подошёл он к ларьку. Эмиль увидел бутылку вина на окошке ларька и спину торговца в белом халате. Ларёчник, отвернувшись, лакал пахучее пойло. И схватил Эмиль бутылку вина, и улизнул он, не заплатив, хотя бумажник его в боковом кармане пиджака был пухлым от денег. Затем в чаще откупорил Эмиль бутылку и выпил краденое вино с особенным удовольствием…

Теперь в машине Эмиль не понимал, почему вдруг ему вспомнилось это; его подсознание показалось ему тяжёлой и мрачной тучей в туловище, особенно увесистой в паху. В туче этой всё мельтешило, мерцало и вздрагивало; она слал сигналы в мозг, и оттуда шли ответные токи. Туча настырно подчиняла себе сознание, и оно становилось её покорным и услужливым рабом.

И вдруг Эмилю его теперешнее положение показалось великолепной завязкой повести. Эмиль решил описывать и встречи с Лизой, и отношения с Кирой, и внезапное влеченье к Майе-прихожанке, и свои колебанья и раздумья. Но Эмиль не знал: какой же быть развязке? Выдумывать развязку ему не хотелось, ибо это означало, по его мнению, отклониться от правды. Эмилю уже казалось, что ради правды в своих писаньях, он просто обязан ехать к Лизе и уговорить её вернуться к священнику, а затем получить за это прихожанку. Иначе он, дескать, непременно соврёт в повести своей, а истинный художник должен быть правдивым. И вот нечестивость его начала мниться Эмилю его долгом перед русской литературой. Только мгновенье Эмиль осознавал то, что эти выспренние раздумья нужны ему для оправданья своей будущей приятной подлости. Затем Эмиль снова уверовал в то, что он обменяет Лизу на прихожанку только для создания литературного перла. И мнилось Эмилю, что жизнь его станет отныне искусством, а не пошлым прозябаньем.

И он помчался к Лизе, и быстро нашёл её дом и подъезд, и спросил у старух на лавочке номер квартиры кабацкой певички…

2

Эти дни были у Лизы выходными; вчера она истратила в магазинах все свои деньги. И теперь она, свернувшись нагая под тёплым одеялом клубочком, размышляла со злостью о том, что вынуждают её отдыхать всегда в такие дни, когда у музыкантов в ресторане особенно большие заработки: в пятницу и в субботу. Ещё думала Лиза о том, что, если б она сегодня ночью пела в ресторане, то к утру наверняка у неё были бы деньги, а может быть ей снова положил бы в декольте крупную купюру старый еврей, сутулый, худой и лысый, с большими грустными глазами, длинными ресницами, капризным ртом и женственно-красивыми тонкими пальцами. Лиза пела иногда возле его столика, покачивая бёдрами. Еврей приглашал её за столик и пил с нею вино, касаясь пальцами её колен и рук. Она выпивала с ним бокал шампанского, и старик ловко и нежно совал ей в декольте крупную купюру, а затем, осклабясь, просил уехать в его серебристом лимузине из ресторана. Однажды Лиза отказала еврею в этом, и потом несколько ночей кряду, сколько она не пела возле него, покачивая бёдрами, не позвал он её за свой столик. Она перестала уже рассчитывать на деньги еврея и больше не вертелась возле него, но старик однажды подошёл к ней сам и предложил её отвезти домой, и сразу согласилась она и после этого всегда с ним уезжала, если он давал ей деньги. В его машине она всегда садилась рядом со старцем; однажды пыталась Лиза сесть позади его, но не смогла отворить нужную дверцу.

В салоне еврейской машины пахли загадочные благовония, и звучала грустная музыка Моцарта и Баха. В машине старик не касался Лизы, а говорил о живописи, литературе и ювелирном искусстве. Товарки Лизы толком ничего не знали о старике и считали его крупным дельцом; она их уверяла, что имеет твёрдую долю в его доходах. Лиза полагала, что старик из тщеславия хочет похвастаться близостью с юной красавицей, а, возможно, и показать кому-то в ресторане, что вхож в семью городского главы. Слухи о большом доходе Лизы от совместного дела со стариком весьма ей льстили, и она рьяно транжирила, чтобы эту молву о себе подтвердить. И деньги у Лизы быстро иссякли, и в ресторане об это догадались; о ней судачили уже, как о девице вздорной и смешной; толковали, что никогда свои проценты в барышах старика-еврея она не имела, а отец её – большой сквалыга и невежа. В ресторане вдруг стали с нею оскорбительно развязны, а старик еврей запропал некстати из города. И Лиза об этом весьма сожалела, ибо решила взаправду войти в долю со старцем на любых его условиях. Была она готова поехать и к священнику и искала благовидный предлог для этого. Иногда просила она деньги у отца, но в последние дни был он прижимист…

Эмиль переминался возле её двери и не мог никак понять: откуда взялась у него в храмовой часовне уверенность в том, что Лиза непременно согласится ехать с ним к попу? Эмиль уже начал бояться того, что это была слепая, глупая уверенность. И ведь могла Лиза оскорбиться его предложеньем и высказаться начистоту, и уже боялся он узнать о себе из уст её мерзкую правду. Ему захотелось поскорее уйти отсюда, но превозмог он себя и позвонил коротко в её квартиру. Затем он прислушался: за обтянутой коричневой кожей дверью было тихо. И вдруг возмечтал он, чтоб не оказалось Лизы дома, и если б так случилось, то бродил бы он долго по закоулкам, пообедал бы в харчевне у моря и порылся бы в ветхой лавчонке средь старых книг. И это бесцельное блужданье по улицам, и скромная, непритязательная трапеза на веранде у моря, и листание потрёпанных книг уже казались Эмилю истинным счастьем. Он снова прислушался, взирая на дверь; было за нею тихо, и вновь он позвонил в замершую квартиру, но уже длинно. Он позвонил длинно ещё два раза, и опять не услышал шорохов за дверью. И после этого он решил он, что Лиза дома отсутствует, и сразу позабыл он боязнь своей встречи с нею. И снова верил он в то, что охотно она согласилась бы ехать с ним к попу. И, наконец, подумалось Эмилю, что, не застав Лизу дома, он должен, пожалуй, скорбеть. И вообразил он себя с грустным лицом возле трущобы из брёвен и досок, и вдруг действительно ощутил он мечтательную скорбь. И стала вдруг его скорбь несносно-тягостной, едва услышал он, что дверь отпирают.

Лиза была в халате из чёрного шёлка, её распущенные волосы золотились. Эмиль же вдруг потупился на её чёрные туфли на высоких каблуках. Она посторонилась и молвила:

– Входи.

Эмиль шагнул в прихожую, снял и повесил на крючок у дверей свой плащ. Хозяйка заперла дверь на бронзовый засов и пошла в гостиную; Эмиль последовал за Лизой. В гостиной Лиза жестом усадила гостя в резное дубовое кресло, а сама прикорнула напротив на диване, оббитом розовым бархатом. Над её головой висела икона с ликом Христа, купленная ещё матерью Лизы. В комнате было свежо и пахло духами. Эмиль посмотрел на икону и усмехнулся; хозяйка, заметив это, надменно вопросила:

– Почему ухмыльнулся ты, посмотрев на Спасителя? Неужели тебе сейчас весело?

– Сегодня я с утра средь икон и кадильниц, – пояснил он. – Я спозаранку навестил священника в сельской церкви. Он очень рыж. О тебе он помнит и просит тебя приехать к нему. Можно ли ему потрафить?

Ей очень захотелось помучить Эмиля, и вдруг почудилось ей, что оживает в её теле сладострастно-жестокий зверёк с пьяно-душистой шерстью и зловещей томной улыбкой. Лиза посмотрела в зеркало напротив дивана и увидела воображаемую улыбку зверька на своём лице. Эмиль пристально глянул на Лизу и спросил: