Усталые люди

Август.

Одно только в жизни и занимает меня теперь: сидеть тут и писать ей письма. Я знаю, что я их опять сожгу, – завтра или послезавтра. Я знаю, что это глупо, недостойно мужчины, бессмысленно. Может быть начинается уже размягчение мозга. У моего дяди оно началось тоже приблизительно около этого времени; может быть, несколько позже. Но как-бы то ни было, как-бы то ни было, только это одно и дает мне душевный покой. Только это одно и способно действительно заинтересовать меня. К тому-же, может быть мне наконец удастся-таки написать что-нибудь такое, что можно будет послать ей.

Какая это особая, невыносимая мука сознавать, что являешься в сомнительном свете в глазах любимой женщины. Мне надо, надо оправдаться перед нею.

А между тем я знаю, что для неё теперь я не более, как на половину уже забытый, неприятный эпизод. Она совершенно вычеркнула меня с своего счета… ах, ты этакий снигирь! теперь для неё главное – хорошенько настроить себя для этого благоразумного брака, до которого может быть только я же сам и довел ее.

Хо-хо! Пиши себе свои письма и потом жги их, холостяк! У тебя во всяком случае нет ничего лучшего, на что-бы мог ты тратить свое время.

К тому-же это не мешает тебе в то-же время пить. В один прекрасный день попадешь-таки ты в дом умалишенных. Я представляю собою резервуар для всевозможных унаследованных семейных грехов и болезней. У меня все это выразится сумасшествием вследствие пьянства.

Слава Богу, что я был настолько тверд, и не втянул этой славной девушки в замужество с подобным трупом.

* * *

Эта сосущая мука! Даже концы пальцев немеют от проникающей в них острой боли, так что мне больно держать перо.

* * *

Если я когда-нибудь женюсь, то не иначе, как на особе, которая будет настолько мало интересоваться мной, что без вздоха отошлет меня в больницу, когда наступит, наконец, роковой день.

Без вздоха и волнения. На особе, способной с спокойным убеждением произнести: «слабоумие», «невроз», или какое-нибудь другое замаскировывающее действительность выражение, из тех, что употребляются нынче, когда людей поражают безотрадные болезни.

Короче сказать, на какой-нибудь на половину состаревшейся и благоразумной особе в роде фрекен Бернер.

Она заботится обо мне. Ей нужно иметь кого-нибудь, за кем ухаживать, и кого спасать. Это особое их свойство, этих незамужних женщин: собаки, кошки или старые холостяки.

О, Боже, до какой степени весь мир представляется мне огромной, черной ямой!

IV

Октябрь.

Болит голова. Этот болезненный, тяжелый гнет над бровями. Начало конца. Одно зло вытесняет другое: ни следа влюбленности. Нужна сиделка – вот настоящее слово.

Отвратительно, – до чего человек теряет энергию, когда он болен. Теперь у меня не остается уж никакой охоты жить, и я пожалуй без труда решился-бы принять меры. Но нет, для этого я слишком вял. Совершенно раскис. А между тем нужна такая масса энергии для того напр., чтобы повеситься, что при одной мысли… уф!..

Или не попросить-ли у доктора Кволе морфия… уф!.. Разыграть такую комедию… Кроме того… мысль о сообщнике…

Антипирину?..

* * *

В свое время мне приходилось слишком часто сходиться с врачами. Я слишком мало верю во всю эту ерунду.

Единственно благоприятный случай – встретить в лице доктора субъекта, способного гипнотизировать, способного заставить пациента с должною верою глотать все эти ничего не значащие пилюли. Но когда знаешь докторов и все их ухищрения…

Мне остается только придерживаться своего старого способа лечения: Я гуляю и гуляю. Моя счастливая привычка по утрам обливаться холодной водой значительно поддерживает мою способность противостоять болезни, и когда я пью много свежего воздуха и ни капли коньяку… разве лишь немножко абсинту, чтобы не сойти с ума вдруг.

Всего хуже – все эти думы, которые точат, мучат и терзают нервы до того, что я почти теряю рассудок и становлюсь так пуглив, что мне всюду чудятся какие-то видения и слышатся какие-то голоса… каждая птица, выпорхнувшая из кустов, окаймляющих дорогу, пугает меня чуть не до столбняка.

Надо-бы иметь около себя человека по душе… о, Фанни, Фанни!.. Все другие мучат меня. Особенно эта влюбленная старая дева, которую фрекен Бернер всюду таскает за собой во время своих прогулок… эта барышня уж конечно не станет прогуливаться одна с господином несколько сомнительной репутации; она лучше знает свет и людей, чем бедная Фанни.

* * *

По какому признаку узнают действительно хорошо воспитанного человека?

– По тому, говорит фрекен Бернер, – что он держит себя благовоспитанным человеком даже по отношению к пожилым, незамужним дамам.

Под сдержанной улыбкой скрывался булавочный укол. Вероятно, при том или другом случае я как-нибудь провинился перед этой старой девой – её приятельницей. Господи Боже, при всем моем глубочайшем уважении к этой даме, я…

* * *

– Почему это так трудно решиться умереть? говорил доктор Кволе, возвращаясь домой от Ионатана.

Да… это жажда жизни ни за что не хочет иссякнуть в нас, пока она не испробовала все возможное. По всей вероятности ничего не стоило бы околеть, предполагаю я, в такую минуту, когда человек мог-бы с уверенностью сказать самому себе: теперь я все уже изведал, теперь ничего уж мне не остается; мир ничего больше не может мне дать.

– Или-же, если бы человек знал, что ему предстоит жить сызнова? намекнул я. В таком случае, вероятно, было-бы столь-же легко сбросить с себя эту телесную оболочку, как сменить рубашку или фрак.

– В этом нельзя быть уверенным, заметил доктор. – Если бы у нас была одна только бессмертная душа, то во всяком случае она была-бы так тесно связана с этим жалким телом… Но, видите-ли. есть ведь так много низших душ, – телесных душ. Душа нервной системы, душа кровообращения и т. д. и т. д. и в ту минуту, когда главная, настоящая наша душа решила-бы, что пора ей сбросить с себя это тело, все эти телесные души набросились-бы на нее и в силу своей многочисленности отстранили-бы ее от дела подобно тому, как поступают матросы, когда капитан напьется пьян и вздумает посадить корабль на мель; они просто-напросто связывают и запирают его. Ну, да мы, впрочем, это еще увидим. Поживем, так и поживем. Qui vivra verra.

Кажется, тут он вздохнул.

«Как это гадко, что нам не дано быть господами своей жизни», продолжал я. «В конце концов ведь никто-же не убивает себя, пока не сойдет с ума, а тогда в сущности нельзя уже сказать, что он сам совершил это».

– «Но есть и такие, что убивают себя с совершенно светлой головой», заметил Кволе.

Мы зашли к Гранду, заняли отдельный кабинет и продолжали разговор. Под конец, разумеется, заговорили о браке. Я защищал его, он нападал. Муж представляет собою точь-в-точь того дракона Фафнира в Вагнеровском… Зигфриде, если не ошибаюсь…

«Ich liegeUnd besitze,Lass mich schla… fen…»

V

Пью чай у пастора Лёхена. После чаю весьма умеренная доза пива.

Он добросовестно старается в моем присутствии слагать с себя облик пастора. Но уж не знаю, моя-ли это вина или его, но под конец мы оба по уши уходим в религиозные споры.

Он никак не хочет признаться, что ненавидит «современных отрицателей».

– Я скорее чувствую известного рода почтение перед этими сильными умами, которые в состоянии признать пустоту покинутого Богом существования, и в силах примириться с этим ужасным открытием.

– Да, для этого, конечно, нужна сила духа.

– Но, – тут он сейчас-же хватается за свои резервные силы, – но я должен прибавить, что когда я читаю работы этих людей, у меня почти всегда является впечатление сухости, поверхностности, – хочу я сказать: впечатление будто им все-таки не привелось основательно заглянуть в самую глубь страданий мира; во всяком-же случае не приходилось испивать до дна эту чашу.

– Но, – заметил я, – даже в том случае, если человек не только провидел, но даже и испытал все это, то своего рода гордость или нравственное чувство не позволит ему прятать голову, как страус, потому только, что страшно смотреть истине прямо в глаза!

– Да, да, – пробормотал он, – за это-то я их и уважаю. Но, – продолжал он, – но, хотя ты и не можешь понять, каким образом современные люди, как, например, члены английской аристократии, доходят до того, что возвращаются назад в католицизм, я, однако же, могу уверить тебя, что именно это-то сознание бессодержательности жизни мира и является одним из сильнейших факторов, содействующих возвращению к христианству. Раз вполне и окончательно сознана невозможность научным путем объяснить все стороны мировой жизни, наступает, наконец, минута, когда предстоит лишь выбор между безумием и Христом, – и тогда не одна настрадавшаяся душа, выбросив за борт свою «гордость», предпочтет искать спасения там, где его можно найти.

– Слабейшие души… пожалуй, да.

– Пусть так. Подобная душа, может быть, окажется слабее обыкновенного. Но может статься также, что это будет и сильная душа, глубже обыкновенного познавшая скорбь мира…

– Разумеется, люди всего охотнее готовы причислить себя к этому последнему классу.

– Я, с своей стороны, должен сказать, что, к сожалению, мне приходится причислить себя к слабейшим душам. Я, как ты, может быть помнишь, обладаю несколько эстетической натурой; может быть, склонности мои даже главным образом эстетические; а эстетические натуры не принадлежат к числу сильнейших натур. Но для меня даже самое это мое стремление к красоте послужило своего рода рычагом. Когда, в один прекрасный день, весь мир превратился в моих глазах в сплошную, великую, кричащую дисгармонию, тогда остался мне один только выход: идти туда, где, по крайней мере, была гармония, – и это было там, у Христа.

– Да, да… Но эти английские аристократы положительно интересуют меня. У меня у самого не раз являлась охота искать света за стенами старинных католических церквей с их алтарями.

* * *

Фрекен Вернер музыкантша. Большое счастие на тот случай, если она выйдет замуж; музыка – такой хороший семейный громоотвод.

– Я тоже, по временам, несколько жажду звуков, – сказал я. – В молодости я писал даже ноты. Нет ни одной болезни, которою я не перебодел-бы; музыкальную-же корь перенес я в довольно сильной степени.

Но под конец это показалось мне чересчур однообразно. Такая бедность! Только и всего, что эти два несчастных ключа – Dur и Moll, Moll и Dur… две резкия противоположности и ничего примиряющего… можете-ли вы представить себе что-нибудь менее достойное искусства? Я рылся и рылся, стараясь проникнуть вглубь; хотел найти какой-то третий ключ: тот, что, согласно преданию, все заставляет плясать и звучать… Но только всего и было, что эти два… Вальсы для тех, что хотят танцовать, и псалмы для набожных людей и, наконец, и это мне надоело – как и все другое.

– Конечно, это в вас говорила молодость, – заметила фрекен Бернер.

– Да, да; это так.

Но эти глубокие основные тоны, в вибрациях и звуке которых выливается все существование, их могу я представить себе еще и теперь. Еслиб мне удалось поймать их – какое блаженство воспроизвести их и видеть, как в певучих звуках уносится куда-то весь этот тяжелый, серый мир, – сперва к позолоченным солнцем облакам, потом в синеющую прозрачную дымку и, наконец, в великое, холодное, ясное звездное пространство.

VI

Существует-ли на свете что-либо, более устаревшее и противоречащее рассудку, чем напр. любовь? А между тем она – действительность, и действительность в такой степени, что я, взрослый, современный мужчина, только и делаю, что терзаюсь… тоскою по молодой девушке, от которой, в конце концов, сам-же я и отказался…

* * *

Февраль 1881 г.

Современные исследования гипнотических, магнетических и других нервных явлений, пожалуй, в конце концов, единственное, на что можно еще надеяться. Если-же и этим путем все-таки не удастся проникнуть до «души», – этой удивительной неведомой силы, приводящей в движение безжизненное тело, то, следовательно, туда и нет никакого пути.

Между небом и землею существует нечто большее, чем предполагают доктора. До тех пор, пока не выяснено, каким образом колебания воздуха превращаются в мозгу нашем в звуки, пока не устранен еще этот страшный дуализм «материи» и «духа», до тех лор и наша нервная система является не более, как телеграфным канатом, поддерживающим сношения между этими двумя мирами. Таким образом, первым шагом вперед и должно явиться разъяснение того, каким образом действует этот телеграфный аппарат.

Я беру читать гипнотические и даже спиритические книги у доктора Кволе, который только «по дружбе просит меня не терять рассудка». Ну, до этого-то еще не дойдет; для этого в них чересчур много очевидной ерунды. Но как много удивительного и загадочного в том, что все мы переживаем, не обращая на то никакого внимания, и я не понимаю, почему заочное внушение – не только воображаемое, но реальное, между нею и мною должно быть «невозможно»?

* * *

Как охотно говорят мужчины о женщине и любви, когда они не влюблены.

Георг Ионатан, который когда-то был столь благороден и наивен, женился на своей любовнице только потому, что боялся, как-бы девушка не погибла окончательно! Господи Боже! Если такая девушка погибает, то очевидно она ничего лучшего и не стоит, а если она стоит чего-нибудь лучшего, то она очевидно и не погибнет… И разве не то же самое суждено и всем нам? Неужели лучше сначала погибать от благоприличной скуки, а под конец в качестве жены филистера переваливаться на ходу, как какая-нибудь разжиревшая гусыня, или-же в течение нескольких лет жить на всех парах, утопая в шампанском, а затем без хлопот отдаться на жертву смерти в какой-нибудь больнице?

Однако же, в тот раз он был влюблен. А тот, кто влюблен, хочет чтобы девушка принадлежала лишь ему. Моя ненависть к старику, уехавшему вместе с Фанни, при всей своей затаенности, до того полна яду, что иногда я представляю себе, какое это было-бы наслаждение наступить каблуком ему на затылок и растоитать его, как какого-нибудь червя. Таким образом теперь уж я не терплю шуток в этом деле.

– Так, значит, и на этот раз дело кончилось ничем? спросил Ионатан, многозначительно улыбаясь.

– Какое это дело? загорячился я.

– Я вижу, вы понимаете, что хочу я сказать, кивнул он головой. Впрочем поздравляю!

– Вот как? Разве вы знаете эту особу?

– Нет, но я знаю вас. Вы не годитесь для единобрачия.

– Вот как?

– У вас для этого не хватает юмору. Понимаете? Надо быть юмористом для того, чтобы пройти целым и невредимым через испытание супружеской жизни.

– Впрочем, вы совершенно заблуждаетесь, предполагая, что я намеревался жениться на этой особе, заговорил я вызывающим тоном; – каждая ложь есть на половину правда. Это была умная молодая девушка, и мне доставляло удовольствие гулять с нею. В наших отношениях положительно не было ничего такого, что вы, вероятно… предполагаете.

– Это была платоническая любовь, да; я это знаю.

– Знаете? Ну, знать-то это, положим, вы не можете…

– Вы были все это время чересчур элегично настроены, друг мой. Сразу видно по самому человеку, обладает-ли он предметом своей любви, или нет.

– Ну, предмет любви… это выражение тоже не верно. В ней было слишком много такого, что… у меня это не заходило дальше известной степени интереса к ней.

Вдруг, сам устыдившись своего малодушие, я прибавил:

– То-есть в конце концов она порядком-таки овладела моим воображением… Знаете, эта своеобразная головная любовь… любовь издалека… конечно, с обязательной меланхолией, когда предмет любви отсутствует.

– Я это-то и заметил, – сказал он тоном понимания, которого я никак от него не ожидал, и который сразу-же заставил меня смягчиться. – Вам надо-бы постараться отделаться от этого, добавил он.

– Ну, это легче сказать, чем сделать.

– Легче сделать, чем сказать, – когда она выйдет замуж, предполагаю я.

– Пустяки! – с энергией отрицательно поводя плечами, сказал я.

– Разве она до такой степени добродетельна?

– Добродетельна? Это не то. Разумеется, каждую женщину можно совратить с истинного пути; вся разница тут лишь в том, что… в том, какою ценою придется расплачиваться… Эта, видите-ли, одна из тех, что относятся к подобным вещам крайне торжественно, а этого-то, обыкновенно, и избегаешь, как можно дольше. Я слишком нервен для подобных историй.

– После свадьбы, понимаете, она будет относиться к этому гораздо проще. Замужество – тонкая штука. Оно разочаровывает молодых девушек и вместе с тем делает их беззастенчивее, вследствие чего они без труда становятся добычей Дон-Жуана. Еще сильнее, чем замужество, действует на них безопасность по отношению к ребенку. А потому постарайтесь только явиться во время. Она сейчас-же отдастся вам и со страстью, которая испугает вас, – уж эти благонравные невинные девы.

Сидя тут, он, казалось, становился мне ненавистен.

– Что это за французский роман читаете вы мне теперь? Спросил я свысока.

Он пожал плечами и отвечал еще более высокомерным тоном: – Роман из действительной жизни, – сказал он. – Вы также его знаете. Сильно-же должны быть вы влюблены, если подобного рода откровения способны сердить вас. Мы не можем прибегать к свободному супружескому союзу, и в таком случае нам приходится довольствоваться нарушенным.

В сущности, я как-то не схожусь с этим человеком. В будущем моем романе он явится, как типичный представитель этого холодного, скучного, прозаического, деловитого matters-of-fact времени, которое называем мы современностью, – вообще, представителем этого прямолинейного оптимизма и позитивизма, лишенного воображения и религиозного чувства. В таком случае я предпочитаю уж доктора Кволев нем я провижу глубины; он, даже при всем его докторском материализме, человек с душой; он страдал и страдает; он далеко заглядывал в бездну вечной ночи и познал примирение.

* * *

Вот она… от этого можно просто сойти с ума.

Она начинает преследовать меня даже днем. Едва выхожу я на улицу, она как раз уж тут, в каких-нибудь десяти или двадцати шагах за мною, и смотрит на меня своими притягивающими, грустными глазами. Я невольно оборачиваюсь: разумеется, нет и следа её присутствия. Но, тем не менее, она тут.

Много-ли реального элемента может лежать в основании подобного впечатления?.. Нет сомнения, я обладаю медиумическими свойствами; подобные-же вещи переживал я и прежде, разумеется не приписывая им никакого значения. Для подобных вещей у нас до настоящего времени существовал только один общий, грубый термин – «нервность», подобно тому, как в старые годы врачи объединяли все внезапно поражающие болезненные припадки под одним общим понятием – «удар»; область эта давно уже требует исследования.

Всего хуже ночами. Стоит только лечь мне в постель и погасить свечу, как я начинаю совершенно осязательно ощущать её присутствие тут, в том или другом месте комнаты; она здесь; я слышу её дыхание. Сегодня, ночью, ощущение это стало до того явственно, что я утратил самообладание, зажег свечу и принялся искать ее… Сумасшедший в полной форме! Но как только улегся я снова и погасил свечу, все опять началось сызнова, и я слышал её дыхание так же ясно, как и биение своего сердца.

Сопутствующая этому бессонница опасна. Я засыпаю лишь при помощи хлорала… То!.. Вот она…

* * *

Позднее ночью.

Я начинаю пугаться привидений. Все это как-то не вяжется между собою. Она умерла в отчаянии, бросилась за борт, чтобы избавиться от отвратительных ласк старика; это дух её является здесь…

Дорогая, любимая Фанни, если это ты явилась сюда, то скажи мне желаешь-ли ты чего-нибудь от меня? Хочешь-ли что-нибудь сообщить мне? Если не можешь ты говорить со мною, то подай мне хоть какой-нибудь знак…

VII

Сегодня я серьезно побеседовал с доктором Кволе. Он дал мне бромистого кали и хинин и потребовал обратно свои спиритические книги.

Весьма возможно; пожалуй, что я в эту минуту действительно слишком нервен для такого чтения: оно чересчур сильно напрягает нервы. Человеку довольно и бромистого кали в соединении с разочарованием в жизни. Нет нужды прибегать еще к другим разрушительным силам.

Это постоянное нервное ощущение давления на мозг начинает пугать меня. Мой сумасшедший дядя, как привидение, стоит передо мною во всякое время дня и ночи. Не в состоянии более сидеть дома и читать; усиленно гуляю, чтобы разогнать эти тревожные мысли… и все привидения…

* * *

В настоящее время самое лучшее для меня общество – пастор. Его широкое, кротко-серьезное лицо действует на меня успокоительно. У меня является своего рода суеверное чувство, будто в его присутствии таинственным силам не так легко застать меня врасплох.

Он вызвался сопутствовать мне в моих вечерних прогулках, и я с искренней радостью отвечал: «Благодарю!» – «Я буду оставлять пастора дома», прибавил он улыбаясь.

Итак, пастор и неверующий дружелюбно прогуливаются вместе и болтают о всякой всячине. Мне по душе его спокойная, примиренная точка зрения на людей и мир. Мечта эта всегда возвращается ко мне, когда я чувствую себя несколько хуже.

– Больной ощущает потребность во враче, – говорит пастор.

К нам присоединяется обыкновенно и фрекен Бернер, и я чувствую себя словно в надежном, хорошем семейном кругу. Мы говорим о музыке и литературе. У пастора своеобразные литературные вкусы, которые в настоящее время не раздражают меня: он утверждает, что в норвежской «светской» литературе теперь существует один только заслуживающий чтения писатель, а именно – П. Хр. Асбьернсен. «Т. е. я лично в сущности гораздо более увлекаюсь Вельгавеном и Мое» прибавляет он, «но в них может быть мне особенно симпатична именно их религиозная струнка».

Мне не удается вовлечь его в разговор о гипнотизме, спиритизме я тому подобных вещах; он постоянно уклоняется в сторону старинных рассказов о привидениях и других историй, преемственно живущих в пасторских семьях; они собственно говоря, тоже очень интересны и, кроме того, сохранили еще весь этот поэтический ореол, которого до такой степени недостает всем современным «измам!». Я говорю самому себе: «Люди старины опередили нас даже в суеверии».

Тут все время недостает только одного, а именно: чувствуется, что кружок наш не полон… Четвертый член нашего общества, конечно, сопутствует нам, но чересчур уж духовным образом.

* * *

– Нам не следует порицать периоды господства разума, – говорил сегодня пастор Лёхен своим примиряющим тоном, – они необходимы; они занимают свое определенное и неизбежное место в развитии человечества. Они все выясняют, очищают и подвергаюгь критике, а это имеет значение для каждой области, не исключая и религиозной. Но ты, может быть, прав в том, что они гораздо менее интересны; они ведь отличаются значительной сухостью; потому-то и получают они отпор, – отпор со стороны чувства, сердца, или-же в виде нового порыва в сторону великих веков Возрождения, если только мне позволено будет употребить здесь это выражение, – в сторону веков, когда люди начинают жить полнее, и не только рассудком, но всем своим существом. Очевидно натурально, что в такие времена возрастает и уважение к религии, так как человек есть существо, обладающее сознанием бесконечного. Можно было-бы подумать, следя за проницательной, ученой, часто остроумной критикой, которой во времена господства разума подвергается, напр., христианство, что оно разбито окончательно и уже не может возродиться к жизни; но ведь в конце концов мы, главным образом, имеем дело вовсе не с интеллектом, и то, что отвергается одним только рассудком, тем не менее может являться жизненной потребностью для человека, рассматриваемого как целое.

– Да… если-бы только это хоть что-нибудь доказывало!

– Ведь, в конце концов, у нас есть только один критерий истины, – отвечал он. – По какому праву стали-бы мы пытаться подавлять в себе этот элемент чувства? – Да мы этого даже и не можем; naturam fur capella sex… Не один великий скептик под конец должен был признаться, что он забыл сторону религии и чувства, – la partie religieuse et sentimentale.

– Огюст Конт, признавший это, в то время был уже человек разбитый.

– Это может быть обозначает только то, что он обладал более глубоким жизненным опытом. Больной человек знает много такого, о чем здоровый не имеет и понятия.

– И чего здоровый даже не в состоянии и понять.

– Рано или поздно все мы превращаемся в больных, – заметил пастор.

Пожатие плечами. Продолжительное молчание.

* * *

О, да, превратиться в больного можно даже благодаря какой-нибудь незначительной жалкой любовной истории.

Так долго и так горько чувствуешь утрату той женщины, которая должна была наполнить твое существование, что наконец начинает казаться, что ничего не остается, кроме смерти. Тогда умеряешь требования и начинаешь искать выхода. Если нельзя получить наилучшую, довольствуешься следующею за нею, просто лучшею. Не находя счастья, с благодарностью хватаешься за неземное блаженство. Это все тот же старый миф: раз не удается обнять Юноны – преклоняешься перед облаком…