Усталые люди

* * *

Неужели я действительно когда-нибудь дойду до того, что предложу фрекен Бернер подобный «благоразумный брак»?

Это положительно самое лучшее, что я только мог-бы сделать. Она умеет замечательно хорошо обращаться с таким усталым человеком, как я: разговором прогоняет мою тревогу, когда я бываю особенно нервен, и искусна в том, что называется «разговаривать в одиночку», так что я могу сидеть и молчать, нисколько не заботясь о том, что она говорит, и в то-же время сохранять иллюзию, будто я слушаю ее и, благодаря своего рода самообману, воображать даже, будто я интересуюсь.

Просто гениально!

Надо будет подумать об этом, когда я справлюсь наконец с этим периодом вялости и равнодушие… и когда мне удастся заставить ту, другую, отступить несколько подальше… еще несколько дальше…

* * *

– Это зависит только от собственной воли, – говорит пастор: – захочешь верить, и будешь верить.

Да, да; это правда. Тут все дело лишь в одном «самоподсказывании». Стоит лишь с достаточной энергией подсказать самому себе известную идею, ту-ли, что тебе остается лишь отправиться к черту, или-же, что таким-то и таким-то способом ты можешь быть спасен…

Но, зато-же ведь на это и нужна гораздо большая энергия, чем та, которою обладает ваш нижеподписавшийся слуга.

VIII

Бедный милый Брун, со времени нашего последнего свидания он порядочно-таки косился на меня; он догадывался, что думал я о его супружеской жизни, и колебался между двумя вещами: порвать-ли со мной окончательно, или-же взять меня в свои поверенные.

Уж эти бедные мужья! Все они начинают с того, что принимают высокомерный тон; им «не нужны больше старые друзья», они удаляются от них или-же разом порывают все сношения. Но, кто знает? года через два они, может быть, вернутся назад; в конце концов нужно-же им иметь кого-нибудь «с кем-бы можно было поговорить».

И Брун пришел. Чересчур уж велика была у него потребность отвести душу. А в таком случае, почему-бы не со мной? – Я же ведь уж и раньше знал… несколько больше, чем следовало.

И я сжалился над честным музыкантом, чья жизнь превратилась в один сплошной диссонанс, и принял его приглашение на «настоящий холостой вечер» у Ингбрета.

Едва успели мы покончить с необходимым вступлением и неизбежной неловкостью, как уже началось. Она была чудеснейший человек в мире и т. д. и т. д. Вообще говоря, они прекрасно ладили между собою и т. д. Разумеется, дело не обходилось без кое-каких шероховатостей; это случается в самых счастливых супружествах и т. под.

– Да, это, конечно, правда; а скажи-ка, как поживает Бьельсвик?

– Да надо надеяться, что прекрасно! – продолжал он. – Но уж с нами, художниками, всегда так бывает; мы никак не можем приноровиться к этой вечно будничной жизни, и потому-то и повторяется так часто эта старая история о капле, подтачивающей камень.

Лед был разбит. Он с облегчением вздохнул.

– Да, да, – отвечал я, – чем нервнее становятся люди, тем тяжелее для них семейная жизнь.

– Именно, именно! Блестяще сказано! – Господи, с какою трогательною благодарностью принимают эти мужья малейшее сочувственное слово, если в нем не скрывается булавочного укола!

Мы покончили уже с кафе-шартрезом и благодушно сидели за второй бутылкой пива. Он должен был ночевать в отеле, мог вернуться домой, когда заблагоразсудится, и был счастлив.

Мы болтали о всяких пустяках. Начинавшее уже сказываться действие алкоголя раскрывало сердца и развязывало язык: он решился уже… разумеется в шутку… поздравить меня с счастливым избавлением от всех «опасностей»… «ты ведь несколько подвергался риску за последнее время, как я слышал?.. Как, неужели нет? Значит, только так себе… Вот как; даже и риску не было? Ну, во всяком случае…»

За третьей бутылкой он рассказал мне траги-комическую историю о том, каким образом любви его был нанесен «первый удар».

– Я был до такой степени наивно-влюблен, видишь-ли; она была для меня безусловно идеал и все такое: она была божественна. Не так-ли? Да ты, конечно, это помнишь; я ходил кругом, пожимал всем руки и уверял всех в своей к ним любви; ну, да, в тот вечер я действительно любил всех людей. Это, знаешь-ли, всегда так бывает, когда человек очень доволен своей судьбой. Ну. так вот; она тоже была в духе; была непринужденна и весела, – замужняя женщина, жена художника, ну, и все такое; великолепно. Она развеселилась, разошлась, пила тосты с друзьями и приятельницами, наконец, попробовала даже пуншу, и все шло прекрасно. Наконец, мы остались одни в нашей свадебной комнате, и я проделывал всевозможные глупости, бросался на колени, декламировал и уж не знаю, что еще. Вдруг она побледнела и села. Я испугался и спросил, что с нею; она попросила меня выйти из комнаты. «Не сходить-ли мне… за доктором?» спросил я в испуге. – «Милый, выйди на минуту, поскорее! скорее!» – упрашивала она. Я не знал, что делать; я принужден был выйти, но не решался отойти от двери… вдруг слышу я какой-то необыкновенный стонущий звук… Волосы встают дыбом на моей голове, в безумном отчаянии врываюсь я в комнату… Она стояла в полном наряде невесты и… бедная не могла переварить двух капель пуншу… в присутствии счастливого Жениха возвращала весь свадебный обед. Да, тебе-то хорошо смеяться! Ну я… ну, разумеется я не подал и виду, будто это могло иметь для меня какое-нибудь значение, я говорил, что пунш действительно был слишком крепок, что тут было много дам, которые выпили не меньше её; но… Да, но я вдруг как будто внутренне остыл. Идеал, которого рвет, видишь-ли… она как будто вдруг сразу стала совсем не тою, какою была прежде.

– Я легко могу себе это представить.

– Разумеется, я обо всем этом забыл; но… как-бы то ни было, раз скрипка получила трещину… Ведь в сущности глупо-же обращать внимание на подобные мелкие случайности. Теперь мне это представляется не более, как каким-то смешным, комичным эпизодом. Но она, конечно, заметила, что я как-то вдруг охладел, и, конечно, была обижена… о, да. Трудное это дело. Это похоже на то, как иногда нужно бывает что-нибудь написать; тут самая незначительная мелочь может нарушить все настроение, и из письма ничего не выходит, кроме маранья бумаги.

Он сделал еще глоток, наслаждаясь тройным благополучием, – присутствием пива, свободой и сочувствием собрата мужчины, и потом продолжал несколько откровеннее, чем, вероятно, сначала располагал:

– Да, да. Commune naufragium. Мы конечно не единственные. А потом люди окончательно заедают друг-друга; становишься так нервен и так… Всего хуже то, что она решительно не может понять, не имеет никакого представления о том, каково мне это и даже вовсе и не старается войти в мое положение… И в конце-концов так это надоедает. Не раз в недоумении спрашивал я самого себя, что осталось нам от всей нашей истории? Думая о ней, я не ощущаю в груди ни малейшей вспышки радости, никакого влечения к ней. ничего, кроме вялого тупого чувства… своего рода обязанности…

– Кредитора, вставил я.

Он посмотрел на меня несколько тупо; по-видимому, не понял меня, но сказал: «Именно. Прекрасно сказано». Затем он опорожнил стакан и продолжал:

– Я хочу сказать, что она уж не в состоянии привести меня в веселое настроение. И таким образом я часто бываю не в духе. Тогда я сам привожу ее в дурное расположение духа. Но когда я вижу, что она не в духе, я начинаю сердиться. Тут у неё расстраиваются нервы, и она начинает плакать. Это раздражает меня. Она сердится. Конечно, это только смешно; не имеет серьезного значения; но… я в состоянии дойти до бешенства, стоит ей только забыть пришить пуговицу к моей жилетке…

Одна только мысль об этом привела его в ярость: «черт возьми! В течение целых столетий у женщин только и было дела, что пришивать пуговицы, но они и до сих лор не годятся даже на это!»

Тут мне стало ясно, что сегодня он опять должен был выдержать сцену и, вероятно, одну из самых худших.

– Но ведь вообще она безукоризненна, – продолжал он более прочувствованным тоном, – не может быть и речи о том, чтобы жить без неё; с подобными невзгодами приходится мириться, она во всяком случае лучший мой друг; не думай, пожалуйста, что я раскаиваюсь в том, что женился!

Мне было ясно, что он раскаивался в своей откровенности. Я успокоил его на этот счет, но в душе думал: «А все-же хорошо, что я был благоразумен».

…Да, Бог знает.

* * *

Нас хотят заставить верить, будто между землей и небом нет ничего посредствующего. Но раз я этими, своими собственными, до сих пор безукоризненными ушами ясно слышу, как стучится она по ночам в мое окно… хотя я живу в третьем этаже…

Или, когда я просыпаюсь от сна и руки мои сохраняют отчетливое ощущение прикосновения к её телу, которое только что в эту минуту покоилось тут, – ощущение прикосновения, теплоты, все, с такою несомненною, ясною отчетливостью, точно после действительного прикосновения к мягкому женскому телу…

Тогда я поневоле спрашиваю себя, что-же должен я думать. Кажется, я мог-бы жизнью своей поручиться в том, что она была здесь сего дня ночью сама, своей особой, в своем телесном образе. Проснувшись, я еще лежал несколько времени с закрытыми глазами, бесконечно счастливый, все еще крепко, крепко держа ее в своих объятиях… Я ведь не спал! Только потом заметил я, как руки мои опустели, как прекратилось прикосновение, как она исчезала медленно и безмолвно… Я протянул руку, чтобы удержать ее; её уже не было. Но простыни рядом со мною были еще теплы, именно там, где она только-что лежала.

Допустимо-ли тут какое-нибудь иное объяснение, кроме того, что она спала и видела сон, во сне видела себя в моих объятиях и так живо, с такою магнетическою интенсивностью, что её тело – её духовное «астральное» тело в течение некоторого времени действительно покоилось в моих объятиях?

От этого можно просто одуреть.

IX

Сегодня был день раздачи жалованья, а в такие дни я охотно позволяю себе скромный завтрак в обществе Марка Оливия.

– Ну, промычал он вдруг и взъерошил свою гриву, – был ты на свадьбе?

– На какой свадьбе?

– Не был ты разве? Замечательно!

Я вдруг понял, что хотел он сказать, и острый электрический ток раза два пронесся в области сердца. Потом я вдруг стал хладнокровен.

– Гы, гы, это производит-таки впечатление! – кивнув головой, проговорил Марк Оливий: – неужели ты и теперь еще вздумаешь отрицать это?

– Что мне отрицать? – Ну, это-то пустяки. Господи Боже! Во всяком случае, ведь никто-же не любит долее полугода… Но, впрочем, не произошло-ли чего-нибудь особенного на свадьбе?

– Ничего, кроме того, что это оказалась какая-то потайная свадьба; а! ха! ха! ха! он разразился хохотом; лакей от испугу выронил из рук поднос с тарелками.

– Уф, да не хохочи-же так, братец! «Потайная», говоришь ты? Что это за выражение?

– Никаких свадебных приглашений или карточек, ни единому человеку, во всяком случае, ни к кому из её знакомых. Моя жена, например, которая действительно была одною из самых искренних её приятельниц (ну-ну! подумал я), даже она совсем и не подозревала об этом. Так значит и ты был тоже один из забытых. Да, да; вот, какая награда ждет нас в этом мире! Но я рад, что ты принял это так спокойно.

– Мне кажется, всегда хорошо, если подобная особа пристраивается. Как раз пора. А эта умела-таки устраивать свои дела, – такой богатый старик… Вдовья пенсия и все прочее; ну! Поистине она-таки знала откуда дует ветер, как говорим мы в Бергене.

– Теперь ей живется не дурно. Своя вилла в Нордстранде, шесть комнат, кухня, ванна, прислуга, лошади, экипажи и целый штат ухаживателей… а! ха! ха! и муж под башмаком!

– Вот как!

– Когда он сидит в своей комнате и вдруг почувствует охоту чихнуть, он должен сперва послать слугу к госпоже, попросить позволения её милости… а ха! ха! ха!

Еще полдюжины тарелок на полу. В зале все посетители хохочут.

Я перевожу разговор на другой предмет: вдруг вспоминаю, что мне надо еще до часу отдать на почту письмо, и мы выходим. Марк Оливий искренно счастлив, видя, что я – принимаю это так спокойно.

– Прежде я серьезно боялся, что ты порядком таки затронут! говорит он с удивлением.

– В таком случае, я разумеется женился-бы на ней, – отвечаю я, – ну, а пока – до свиданья!

Ни слова. Ни звука. Ни малейшего намека, который дал-бы мне возможность… просто-напросто выходит себе замуж; даже и не оглядывается на того, другого, с которым она проводила время, осторожно стараясь уловить его:

Чисто по-женски.

Ха ха! А я-то еще думал одно время, что она влюбилась! Даже упрекал еще себя в этом! Как ужасно было-бы сделать несчастной такую молодую беззащитную девушку… ха-ха! Теленок! Осел!

И всю эту зиму только и делал, что… эх! Слава Богу! Давно лора мне выздороветь.

* * *

Она стояла перед моей дверью и рыдала; с такою энергией переносилась сюда мыслью, что я слышал ее и физически ощущал её присутствие, – ха, ха, ха, ха! О, холостяк! Существует одно только средство против этого романтического отношения к женщинам: это жениться. Господа мужья хорошо знают женщин, и они далеко не отличаются сентиментальностью.

Итак, весь ход событий состоял в сущности в следующем: материнский инстинкт возмущался в ней против брака с этим старым барином, а потому она в последний раз забрасывает сеть, надеясь поймать человека помоложе. Во всяком случае, стоило попытаться! Конечно, я не более, как канцелярский чиновник, но канцелярский чиновник может подвигаться вперед, особенно, если… ну, молодая, красивая жена конечно тоже может много помочь ему в этом особым способом! – Кто знает?.. А к тому-же я был лет на двадцать моложе.

Но наконец она поняла, что я был не настолько прост. В таком случае, que faire? Просто-напросто предоставляют малому идти своей дорогой. Старый барин тоже годится. Только живее за дело! Ведь необходимая молодость может быть приобретена… так сказать, со стороны. Вот бедная беззащитная и честная молодая девушка!

И она выходит замуж за своего старика; в течение какой-нибудь недели так забирает его под башмак, что он не смеет и пикнут… а потом пальчиком подзывает к себе ухаживателей.

Может быть хоть это научит меня? Наконец-то?

* * *

Я счастлив; я так свободен, свеж, энергичен. Это подействовало на меня, как ведро холодной воды на голову, и это-то и было мне нужно.

А если как-нибудь в полночь опять кто-то станет подкрадываться и рыдать в прихожей… мне стоит только представить ее себе в объятиях старика, запятнанную поцелуями его противного беззубого рта…

…Очень вам благодарен, сударыня! Я не буду иметь чести делить блаженство ваших юных поклонников.

* * *

Вероятно-ли, чтобы она могла поддерживать со мною какие-либо «дружеские отношения» после всего того, что между нами произошло? Неужели это было-бы прилично?

Нет. Ни допустимо, ни прилично. Но именно потому-то она и сделала-бы это, если-бы только любовь её оказалась чем-нибудь иным, а не простою комедией.

Но она казалась влюбленной. Чем больше думаю я об этом, тем несомненнее кажется оно мне. Уж один тот факт, что она превратилась в товарища незнакомого мужчины, – никогда и никоим образом не выдавая и не намекая даже на возможность каких-либо иных целей, – мог иметь одно лишь только объяснение. А потом целые тысячи этих мелочей, все эти мимолетные проблески, которые невозможно уловить и еще того менее возможно выразить словами: оттенки голоса и взгляда; ласковое, теплое, влекущее пожатие руки, свойственное лишь влюбленной женщине; невольные проблески чувства, против желания вырвавшиеся слова; эта магнетическая потребность в телесной близости… не говоря уже обо всех цветах, которые рвала она для меня в лесу и в поде, все эти столь выразительные васильки и незабудки… А потом тот последний раз… Когда она покорно отдаваясь, замирая в блаженстве, повисла на моей руке, с закрытыми глазами, содрогаясь всем своим горячим телом… и дала мне поцеловать себя! В этой комедии была во всяком случае значительная примесь правды. Но она во время вспомнила об обеспеченном положении г-жи Рюен… и вырвалась на свободу. Через день она успела уже отделаться от последних следов чувства, посмеялась надо всей этой историей, отбросила меня в сторону, обняла своего старика и сказала: – Да, да, нам все-таки надо соединиться, тебе и мне, мой милый.

И с той поры она действовала хладнокровно, определенно и согласно с приличиями. Никакой внезапный порыв подавленного чувства не вырвал у неё какой-нибудь записки, поклона, или какого-либо иного проявления женской необдуманности… потому что тут и не было никакого чувства. Может быть она поступала, как я: писала письма и жгла их? Но так поступает только влюбленный мужчина; влюбленная женщина напишет, запечатает, опустит письмо в почтовый ящик…. и одумается только после. Но ни одной такой необдуманности, ни малейшего следа её! – А заключение всего: не дать мне даже случая исправить то, что было мною сделано, оправдаться, объясниться, понять друг друга; влюбленная женщина не так-то легко отказывается от надежды! О, нет. Она поняла, что это «ни к чему не вело»; ни к чему «существенному»…. в ближайшем времени; она нашла, что в этом направлении она приложила уже достаточно стараний, бросила все дело и согласилась признать пять за пару.

Комедия, комедия! Хладнокровный, ясный, верный рассчет. Я затрачиваю на этого человека столько-то и столько-то времени и такое-то и такое-то количество чувства; удастся, – тем лучше; не удастся, – я возвращаюсь назад к своему старику.

Чисто по-женски! Прощайте, сударыня! Как-же был я наивен; смешно, непростительно наивен! Но к счастью все-же не так глуп, как ты предполагала.

* * *

Если-бы только мог я спать ночами! Бром больше уж не помогает….

Я становлюсь так вял. Целые дни хожу я как во сне. Фрекен Бернер посылает меня в какой-нибудь приморский курорт для купанья. Это слишком дорого, да к тому-же и слишком скучно. Я пробовал как-то купаться в Грефсене, но «кто раз в стране той побывал, того туда уж не заманишь».

Надо поговорить с Кволе.

* * *

Теперь может быть мы могли-бы как-нибудь поладить, – она и я; теперь оба мы стали менее сентиментальны. Уж я то во всяком случае.

Не понимаю, что это за своего рода щепетильность заставляет нас останавливаться перед тем, чтобы сделать любимую женщину своею… «любовницей».

* * *

Однако же это была одна из самых печальных моих историй.

Уже раньше два раза переходил я меридиан – (не считая тех многочисленных случаев, когда более или менее приближался к нему). Каждый раз болезнь эта по прошествии года с небольшим вырождалась в тихое сентиментальное настроение, которое хотя может быть и не обозначало еще полного выздоровления, но во всяком случае уже было не опасно.

На этот-же раз болезнь принимает плохой оборот. Может быть, теперь у меня оказалось меньше сил для борьбы с нею. Может быть поздние увлечения и вообще противоестественны. Это грустное, осеннее предчувствие того, что это уж в последний раз, и великий Пан никогда уж больше не шевельнется во мне, – тоже действует и с своей стороны. Сознание это повергает в какое-то жестокое отчаяние.

Ну, просто-напросто история эта оказывается худшей из всех, потому что она самая глупая.

* * *

Доктор Кводе требует, чтобы я ехал в горы… разумеется – «Вы несколько широко живете», бурчит он, «и слишком много сидите в комнатах, без воздуху и предаетесь своим фантазиям; это не годится. Ступайте-ка вон из города, батюшка, и освежитесь. Горный воздух, – вот, как раз то, что вам нужно… бодрящий, как шампанское, вместо этого безжизненного, спертого воздуха равнины, не говоря уже об этой вони, которую зовут „воздухом“ здесь, в Христиании!»

Да, да; надо мне призанять немножко денег и отправиться туда. Это верно, что я стал как-то вял и верно также, что я как-то чересчур уж прирос к мостовой…. и к моему уголку у Гранда между прочим… превратился в какую-то бледно-жирную, полуплешивую, полусостаревшуюся фигуру с Карл-Иоганновой улицы… Но… может быть и недурно на время оторваться от этого, набраться новых впечатлений, прожить под влиянием совершенно иной обстановки.

Романтические воспоминания о юношеских путешествиях пешком и о посещениях горных пастушьих домиков все более и более увлекают меня: звуки длинных пастушьих рожков, звон колокольчиков, русалки и пастушки. К тому времени, когда я вернусь домой, я успею забыть…. все.

X

На пароходе, 2 июля.

Как восхитительно очутиться на пароходе! Вырваться на все четыре стороны, сказать «прощай» всему миру. Знакомый морской ветер обвевает усталый лоб… а потом открытое море, и Христиания исчезла.

Ах, если-бы я мог унестись таким образом на конец света! Это небольшое береговое плавание не более как пародия.

Но в Гитердале я найду свежий воздух. И кроме того у меня не выходит из головы, что я вновь услышу эти слабые, разбитые, наивные, чистосердечные клингелингкдинг колоколов старой церкви.

* * *

Миновали фиорд Лангезунд.

Я стоял у борта, страдая морской болезнью и думал о бессмертии.

Бессмертие? – Эти волны, несущиеся одна за другою по водной пучине…. вероятно, они находят, что существование их очень бессмысленно. Но если-бы каждая отдельная волна заключила из этого, что она будет продолжать также катиться по водной поверхности даже и тогда, когда, в один прекрасный день поверхность эта будет разбита и сдавлена прибрежными скалами….

* * *

Гитердаль. Отель.

Человек, пускающийся в путешествие, похож на того, кто садится на камень. Он вкушает «двойное удовольствие»: сначала, – когда он садится; потом, – когда он встает.

По какому признаку узнают несчастного? По тому, с какою радостью принимается он всегда за укладывание своего чемодана.

* * *

Норвегия – точно Эллада древних, – это не страна, а часть света. Каждое селенье – отдельное царство. То преобладает море, то горы, то лес, то зеленеющие обработанные поля; а то вдруг несколько из этих основных мотивов соединяются вместе в более или менее роскошных сочетаниях.

Природа здесь и природа к западу от гор столь-же непохожи одна на другую, как в музыке ключи Dur и Moll. В течение лишь нескольких дней можно пройти через целую скалу ландшафтных тонов. От самой мрачной суровости до самой пустынной пустыни и от самой ласкающей мягкости до самого светлого света.

Столь-же разнообразно и само население.

Старинное деление страны на мелкие самостоятельные владения было вполне естественно. Скажите на милость, что за дело Нумедалю до Телемарка? Они столь-же далеки друг от друга, как какие-нибудь сказочные страны. Или-же, что общего между Телемарком и Сетерсдалем или Гардангером? Все царства и царства; расстояния, на которых принцы и принцессы могли-бы странствовать «далеко и дальше далекого», встречать троллей и ведьм, селенья русалок, очарованные замки и наконец попасть в такое место, где все сплошь одни лишь чудеса. В сущности это было прямо преступление, все это великое дело, начало которому положено еще в Гафрсфиорде в 872 году.

Прежде всего Kopf-ab всем отдельным царствам; потом Kopf-ab всем крупным родам; наконец, как заключительное следствие: Kopf-ab и последнему древнему роду, а вместе с ним и Норвегии. И теперь эта когда-то такая аристократическая и богатая преданиями страна ползет себе по течению, как какой-нибудь жалкий демократический паром, нагруженный грошевой политикой, ставангерской богобоязненностью, нравственностью синего чулка и искусством в извозчичьем промысле.

* * *

Тут должен был-бы сидеть свой король на каждом мысу. Не какой-нибудь такой «конституционный монарх», являющий собою образец отца семейства, подобно тому, как и королева его являет собою образец матери семейства; морскими королями должны-бы они быт, морскими разбойниками, – воины, благородные землевладельцы, grands seigneurs, которые знали-бы цену блеску и могуществу, умели-бы пользоваться всеми радостями и ужасами жизни: вино, кровь, обнаженные тела. К ним должны были-бы стекаться герои и у них – процветать скальды, и прекрасные, гордые, неблагонравные женщины должны были бы воспламенять их на подвиги и любовь, вдохновлять их на песни и внушать им преступления.

Мечты! Мечты! Морские разбои теперь запрещены. Запрещено также и вести войну, – без разрешения стортинга. А следовательно, нет и героев. А что-же касается до скальдов и женщин, то они теперь благодушно сидят себе вместе за тканьем байки, или-же устраивают воскресные школы.

А вместо короля на каждом мысу сидит по проповеднику-аскету из народа.

* * *

Ежедневно совершаю я прогулку к старой церкви.

Там сижу я и мечтаю и снова вдаюсь в романтизм. Такая это маленькая, старая, несколько смешная с виду церковь, во всех формах которой так и сказывается младенческая вера и варварская фантазия вместе с простым и сильным чувством; и где каждый колокол говорит о преданиях, об историях с привидениями и обо всей похоронной, свадебной и старородовой и семейной романтике. Даже такой старый, закоренелый рационалист, как я, чувствует себя растроганным. «Придите ко мне, и я успокою вас», говорит старая, выкрашенная дегтем деревенская церковь, и я прихожу, и нахожу покой.