Побежденные

У воинского начальника, о котором я говорил в предыдущем очерке, был денщик «дядя Петра», как его все называли. Большой, тяжелый, пожилой мужик с самым обыкновенным мужицким лицом. Хмурый, жесткие солдатские усы, нос картофелиной, глаза детские. В первый раз, как я его увидел, он сидел у ворот на скамейке. Лицо задумчивое, печальное, а на коленях хорошенький мальчишечка в матроске: Оказалось, сын полковника, больной.

– Только дядя Петра и умеет его успокоить, – сказала мне мать ребенка. – Ему бы в сарафане ходить; так дети к нему льнут, что я даже ревновать начинаю. А ведь, представьте, красный, в плену!..

Про себя дядя Петра говорил:

– Все время в неволе – с самой войны. Сначала у немцев три года в шахтах работал и лошадью был – пахали они на нас… Домой пустили, опять мобилизовали, до деревни не дошел, и опять в плен. Ну, признаться, наши расстрелять перво-наперво хотели, да барин мой заступился, к себе взял. Ничего, житье хорошее, только бы домой вот! Ведь мы зубцовские сами: жена: у меня, две коровы остались, ребята, поди, большие стали: шесть лет не виделись!..

Дядя Петра пригорюнился, потом сказал:

– Барыня наша, – она добрая, – красным меня дразнит. А мне что красный, что голубой, все единственно: люди мы подневольные, господам подверженные; ведь и большевики, они нашего брата не очень-то милуют, только что товарищами называют… И когда только вся эта канитель кончится? Али, когда перемрем все? Неужто и правда, что света конец настал?.

В Новороссийске много красных пленных. Был, если не ошибаюсь, категорический приказ, чтобы их не убивали. В рваном холщовом белье, смирные, скучающие, они слонялись по базару, спали на пристанях. Вообще, вели себя, как оторванные от всего привычного мужики. Многие из них не выдерживали голодовки, – кормили их отвратительно, – вынужденной праздности и уходили в горы, «в зеленые». К зеленым население и серая солдатская масса Добровольческой армий;: и даже: стражники, относились двойственно: и побаивались, и сочувствовали. Про них говорили:

– Нас они не тронут… Оружие действительно отберут… У буржуя одежду, которая лишняя, тоже возьмут… А так – народ даже очень обходительный…

Когда на расположенное неподалеку от города царское имение Абрау-Дюрсо, славившееся своим шампанским, напали незадолго до ликвидации добровольчества зеленые, гарнизон отдал им свои винтовки и пулеметы и дал ограбить контору. Отстреливался один офицер, начальник команды. Зеленых, нападающих, было тридцать, солдат – шестьдесят, и сидели они в хорошо укрепленной конторе имения…

Однажды в Новороссийске произошел скандал: осрамилась государственная стража. Переодетый агент контрразведки арестовал на базаре «зеленого». Вынул из кармана револьвер и приказал ему идти впереди себя. Зеленый повиновался, потом внезапно обернулся и уложил агента наповал: револьвер был у него, вероятно, в рукаве шинели. Зеленый, как и обыкновенно, был одет в английскую шинель и фуражку, как и добровольцы. Поднялась суматоха: затрещали выстрелы; многих ранили – ведь толпа! – а зеленый исчез. Говорили, что стража не особенно стремилась задержать его: умирать никому не охота: ни зеленому, ни стражнику.

Узнало об этом начальство и устроило генеральную порку. Всех стражников с базара собрали в комендантское и приказали им перепороть друг друга шомполами. Своеобразная это была картина. Стражники, усатые, нередко пожилые люди, спускали штаны, ложились, получали свои двадцать пять шомполов и принимались на совесть драть своих палачей. Когда кончилась порка, им объявили.

– Завтра опять получите такую же порцию, если не доставите зеленого! Вы понимаете, что полицейский мундир замарали, вахлаки!

Вахлаки почесались и вышли. Двадцать пять шомполов – не шутка; да и мундир опять. Словом, они были задеты за живое.

На другой день зеленый был приведен, связанный и основательно избитый. Какой это был зеленый и был ли он вообще зеленый, это составляло тайну восстановляющих свою честь стражников. Начальству, конечно, было тоже все равно. Страже сказали, что они молодцы, а зеленого в тот же день судили и в ту же ночь повели расстреливать.

На суде зеленый держался удивительно хладнокровно; был вежлив с судьями и за смертный приговор поблагодарил – по традиции всех смертников. Члены суда решили, что он – «идейный» большевик, и были довольны, что осудили, может быть, и не соответствующего, но все же, безусловно, опасного преступника. На казнь его повели, связанного, десять человек. Утром они вернулись с «косы» – место, где расстреливали, на берегу залива, – и отрапортовали, что зеленый, пользуясь темнотой, бежал. Снова были пущены в дело шомполы; на этот раз безрезультатно. Стража стояла на своем: зги не было видно, напрасно только заряды потратили, стреляя в убегавшего.

Дело было предано забвению.

Стража помалкивала. Честь полицейского мундира была восстановлена: зеленого они привели. А что убежал он, так что ж удивительного? Может быть, и был он вовсе не зеленый!.. Да и что такое зеленый? Нынче зеленый, а завтра – надел английскую шинель и ходит по базару, охраняя общественную безопасность от зеленых по поручению начальства!

Контрразведка

Контрразведка в Добровольческой армии была многообразна и многогранна. Она имела много различных наименований; разветвлялась на множество учреждений; но имела и некоторое единство в одном: большевики умело и удачно использовали ее как верное прибежище для своих шпионов и агитаторов.

Шпионаж и контрразведка на войне считаются необходимыми органами армий. В районе генерала Деникина контрразведка представляла собой, выражаясь словами Бурачка-старшего, «что-то отдельное», что-то ни с чем несообразное, дикое, бесчестное, пьяное, беспутное. Главное командование, а вместе с ним и «Особое совещание», то есть правительство, со своей стороны, казалось, делали, что могли, чтобы окончательно разнуздать, распустить эту кромешную банду провокаторов и профессиональных убийц. Вот несколько иллюстраций, характеризующих деятельность контрразведки «деда Антона», как звали Деникина в среде его подчиненных.

После занятия одного города в Крыму большевики расстреляли военного врача. Вскоре им пришлось очистить город, в свою очередь. Вдова расстрелянного пошла и указала добровольческой контрразведке убийц своего мужа. Их арестовали и «пустили в расход».

Город переходил из рук в руки несколько раз. Когда счастье снова улыбнулось красным, отомстившая за смерть мужа вдова собиралась эвакуироваться, но запоздала на пароход и вместе с двумя дочерьми, девушками-подростками, попала в руки авангарду большевиков. Вдову узнали и немедленно расстреляли на месте, а барышень посадили в тюрьму я там «национализировали».

Вскоре после этого пришли опять добровольцы. Произошла обычная распруава с обывателями. Обесчещенных девушек выпустили из тюрьмы, обласкали, вознаградили, как могли. Несчастные твердо решили отомстить за мать и за себя. Однажды они опознали на улице одного из комиссаров, совершивших над ними гнусное насилие, и подняли крик. Комиссар был арестован, избит и отправлен в контрразведку. Через день барышни снова встретили его на улице; он нагло улыбнулся и галантно раскланялся со своими жертвами. Контрразведка его выпустила; а начальство, к которому обращались барышни, только руками развело: это учреждение им не подведомственно, и, во всяком случае, вероятно, они ошиблись. Посоветовали забыть приключение в тюрьме и с контрразведкой не ссориться…

В Новороссийске контрразведкою называлось несколько учреждений, между прочим, и уголовный розыск. Была другая контрразведка, выдававшая пропуска отъезжающим, и другой уголовный розыск, ведавший всякие воровские дела. Где кончалось одно и начиналось другое учреждение, сказать не берусь: тут все переплелось и перемешалось.

Главная и, должно быть, подлинная контрразведка помещалась на краю города, около так называемой «станички», за которой начинались горы и владения зеленых. Двор этого заведения, охраняемый часовыми, был почему-то всегда полон унылыми фигурами красных. Неподалеку находилась и тюрьма.

Говорили, что по ночам здесь слышались стоны и вопли; вообще, было известно, что то, что творилось в застенках контрразведки Новороссийска, напоминало самые мрачные времена средневековья.

Попасть в это страшное место, а оттуда в могилу, было как нельзя белес легко. Стоило только какому-нибудь агенту обнаружить у счастливого обывателя района Добровольческой армии достаточную, по его, агента, понятию, сумму денег, и он мог учредить за ним охоту по всем правилам контрразведывательного искусства. Мог просто пристрелить его в укромном местечке, сунуть в карман компрометирующий документ, грубейшую фальсификацию, – и дело было сделано. Грабитель-агент, согласно законам, на сей предмет изданным, получал что-то около 80 процентов из суммы, найденной при арестованном или убитом «комиссаре». Население было терроризировано и готово добровольно заплатить что угодно, лишь бы избавиться от привязавшегося «горохового пальто», не доводя дело до полицейского участка.

Выходило примерно так: вся обывательская масса в ее целом была «взята под сомнение» в смысле ее политической благонадежности; с другой стороны, существовало стоявшее, – наподобие жены Цезаря! – выше подозрений фронтовое офицерство; за ними шли: контрразведка, уголовный розыск и, наконец, государственная стража, действовавшие под охраной высших властей в полном единении с шайкой спекулянтов, грабителей и убийц. Все это сонмище, в конце концов погубившее Добровольческую армию, было в равной мере опасно для населения «глубокого тыла», по отношению к нему, сонмищу, абсолютно лишенному элементарных прав человека и гражданина.

Все, носившие английские шинели и подобие погон, ходили в Новороссийске вооруженными до зубов; пускали в ход. нагайки, револьверы и винтовки по всякому поводу и, как будто, никакой ответственности за это не подлежали. Ибо все остальное подозревалось в несочувствии, в измене добровольческому делу, в злостной спекуляции, большевистской и социалистической агитации или хотя бы в «распространении ложных слухов» и принадлежности к «жидам».

Даже служившие в «пресс-бюро» и разъезжавшие в так называвшихся «агитпоездах» русские писатели, иногда довольно известные, и те ходили с револьверами у пояса. Я встретил известного поэта у входа в кафе «Махно», во время происходившей там записи эвакуировавшихся англичанами офицерских семейств, с револьвером у пояса, сортировавшего публику…

Сверх всего этого в Новороссийске существовали тайные союзы офицеров, имевшие целью охрану жизни и достоинства офицерства. Эти союзы иногда проводили в жизнь постановления чисто террористические, и перед ними трепетали все, не исключая и самого генерала Деникина. Расправа с помощником главнокомандующего генералом Романовским в здании русского посольства в Константинополе после эвакуации Новороссийска служит достаточной иллюстрацией для того, чтобы понять, что это было за учреждение.

Эта добровольческая «мафия» вынесла, например, постановление: не доводить до тюрьмы осужденных военными судами на смерть.

Государственная стража усмотрела в этом постановлении «разрешение на все» и начала действовать, тем более, что состояла она преимущественно из профессиональных убийц, ингушей, лезгин, осетин.

В газету, где я работал, ежедневно попадали коротенькие заметки, получаемые хроникером в полиции, об убийствах арестованных при препровождении в места заключения. Помещались эти, заметки всегда под одинаковым заголовком: «неудавшийся побег». Первоначально заметки эти редактировались полицейскими протоколистами так; «при препровождении в тюрьму покушался бежать, за что был убит». Впоследствии такая, редакция показалась конфузной начальству, и была изменена следующим образом: «покушался бежать и, после троекратного оклика, был убит конвоем». Видимость законности была соблюдена, что требовалось: людей не убивали зря, а только после троекратного предупреждения, если таковое не помогало… Отдел «неудавшихся побегов» удерживался в газете долго и закончился трагическим каламбуром военного губернатора. Однажды мне принесли примерно такое сообщение. В один из участков государственной стражи, ночью, явился неизвестный, назвавшийся большевиком-коммунистом. У этого двойного злоумышленника были при обыске найдены паспорт и удостоверение датского консула «с явно подчищенной датой выдачи», как значилось в протоколе. Неизвестного повели в контрразведку и по дороге убили, вероятно, «после троекратного оклика»…

На другой день по напечатании этого сообщения, я получил «официальное опровержение» г. военного губернатора. Содержание этого любопытного документа было таково:

«В таком-то номере вашей газеты появилось несоответствующее истине сообщение. Неизвестный, назвавшийся большевиком-коммунистом, в действительности был конторщиком датской фирмы, большевиком же себя назвал потому, что, страдая возвратным тифом и находясь в бреду, незамеченный вышел на улицу и попал в участок».

Официальное опровержение, имело в виду реабилитацию бредящего тифозного больного, убитого стражей, вероятно, только для того, «чтобы не возиться» с ним, и совершенно никак не реагировало на самый факт убийства нуждавшегося в помощи больного, неповинного ни в чем человека властями.

Опровержение, вероятно, показалось чересчур остроумным даже самому его автору, губернатору, потому что после этого полиция перестала сообщать о «неудавшихся побегах».

Я прожил в Новороссийске недолго. Однако при мне, за какие-нибудь три месяца, несколько раз сменяли комендантов в городе и начальников государственной стражи, и обязательно с преданием суду: за лихоимство, за бездействие власти и другие преступления по службе. Заменявшее их новое начальство кончало тем же, – такова, должно быть, была его «планида».

Поступивший при мне последний начальник стражи первым долгом приехал в редакцию знакомиться. Этим он, вероятно, хотел демонстрировать свое уважение к гласности. Наружность нового начальника, однако, немного подгуляла: круглое, румяное лицо с небольшими, лихо подкрученными усами, масленые, воровато шмыгающие глаза; общее выражение снисходительное и самодовольное. Типичнейший куроцап. Чтобы не оставалось сомнений на этот счет, он, в первую очередь, сообщил, что «служил своему государю в полиции семнадцать лет, можно сказать, всю нашу школу прошел!» Мне он объявил, что намерен беспощадно бороться с преступностью, со взяточничеством и прочими смертными грехами добрых полицейских служак.

Прощаясь с ним, я на всякий случай, как говорится, назвал ему свою фамилию. Он, сияя улыбкой, протестующе поднял руку:

– Фамилия ни при чем: я вас узнаю теперь с первого взгляда. Если чем смогу быть полезен, – милости просим в управление.

При этом он так выкатил на меня свои масленые глазки, что я едва удержался от улыбки.

В чем выражалась его борьба с преступностью, я не знаю. По-прежнему с наступлением темноты пощелкивали выстрелы на улицах: спекулянты и воры по-прежнему грабили и воровали в свое удовольствие: по-прежнему можно было за взятку получить отпущение вольных и невольных грехов и откупиться от всяких полицейских каверз. Но, как бы то ни было, намерения нового начальника были, несомненно, не лишены искренности.

Я собирался уезжать в Крым, когда на Серебряковской, против редакции, был среди белого дня не то что ограблен, а просто вывезен на подводах целый склад мануфактуры. По дороге на пристань я встретил катящего на извозчике начальника стражи. Он узнал меня и сделал ручкой; но потом раздумал, соскочил с пролетки и подбежал ко мне. Поздоровавшись, он спросил:

– Были?

То есть на месте ограбления.

Я ответил, что был.

– Удивительные мерзавцы! – возмутился он. – Просто руки опускаются. Понимаете, бросают магазин, надеясь на какие-то там замки, а потом – полиция виновата!

Логика нового начальника была несокрушима, плохо не клади, вора в грех не вводи! Воистину, не легко ему было бороться с преступностью при такой путанице понятий…

Перед самым отъездом ко мне явился высокий, благообразный господин в отличном пальто. Он отрекомендовался начальником контрразведки и сказал, что пришел по официальному делу.

Приходилось разговаривать. Я спросил:

– Что вам угодно?

Он порылся в портфеле и ответил:

– Вопрос конфиденциальный. Какого направления была газета «Свободная речь»?

Я разинул рот от изумления: «Свободная речь» была официозом «Особого совещания» А пока я сидел с разинутым ртом, начальник контрразведки исследовал содержимое моего стола и, не найдя ничего интересного, поднялся, вежливо откланялся и вышел вон.

Мне передавали, что с таким же визитом он являлся перед отъездом к моему заместителю по газете. Заметив на нем меховое пальто, он любезно осклабился:

– Вам, вероятно, известно, что меха вывозить нельзя?

Но шубу все-таки не тронул; вероятно, из уважения к гласности.

У «Большой воды»

Трагедия добровольчества подходила к своей естественной развязке. Кругом армии, обессиленной и не имевшей резервов, сосредоточивались со всех сторон враги. Глухо волновалась и уходила с фронта Кубань. Вражда к добровольцам еще более обострилась после поспешной казни одного из наиболее популярных членов Краевой Рады; Со стороны Грузии доходили раскаты пламенной ненависти к русским. Ни с чем уехала из ставки польская военная миссия, предлагавшая создать общий противобольшевистский фронт. Было сравнено с землей Гуляй-Поле, родина Махно, и крестьянские банды последнего жестоко мстили за своего «батька». Число зеленых, сорганизованных в целые армии, имевшие уже артиллерию, доходило только около Новороссийска до 30 тысяч. Петлюра организовал своих украинцев против Добровольческой армии; в это же самое время вспыхивали распри в сердце последней; начиналась борьба за распылявшуюся власть.

Но главное было все-таки – несочувствие населения. Что могли сделать красноречивые манифесты Деникина, когда в Валуйках плясал среди улицы с бутылкою в руках пьяный генерал Шкуро, приказывая хватать женщин, как во времена половецких набегов? Что могли поделать жалкие картинки «Освага», когда по тихим станицам Кубани развозили «для агитации» в стеклянных гробах замученных казаков, когда потерявшие голову генералы замораживали в степи целые армии, когда Екатеринослав был отдан генералом Корвин-Круковским на поток и разграбление, когда никто не мог быть уверен, что его не ограбят, не убьют без всяких оснований?

Положение тщательно скрывали от населения. Вешали за распространение «ложных слухов». Но уже катилась от Курска, Харькова, Полтавы неудержимая волна беженцев; уже сдали Киев; восстание монархистов было в Крыму; уже поезд Деникина пришел из Таганрога в Екатеринодар; эвакуировались учреждения «Особого совещания» и уезжали в Новороссийск иностранные миссии. Начиналась паника и связанная с нею жестокая кровавая бестолочь. Величественное здание созданной патриотом; Корниловым Добровольческой армии рушилось, падало и грозило похоронить под своими обломками правых и виноватых.

Эвакуация Таганрога захватила меня в Екатеринодаре. Паника и бестолочь начинались и там. Квартирьеры правительственных учреждений захватили главную улицу города, Красную. Выбрасывали целые магазины. В это самое время начальник гарнизона издал приказ, воспрещающий реквизиции. Да и сами учреждения не знали, куда они едут, где останутся. Уже начинало действовать двоевластие после вынужденного примирения с Кубанским правительством. Да, собственно, говоря, не двоевластие, а безвластие, военный террор и бюрократическая анархия. Обыватели замерли в страхе, горя ненавистью к добровольцам. Те видели это и, с отчаянием сжимая в руках оружие, трепетали. Царили взаимное озлобление, вражда, предательство. Сказывались результаты произвола и хищничества. Железнодорожные власти продавали поезда правительственным учреждениям. Машинисты везли только за деньги и спирт, или с приставленными к их вискам, револьверами. Нескончаемые вереницы пешеходов и экипажей, автомобилей и всадников тянулись по невылазной грязи дорог – к «Большой воде», к Новороссийску.

На ст. Екатеринодар я встретил дежурного генерала ставки Деникина. Он только что вышел из вагона, в котором приехал штаб, – с дамами, с детьми, с собачонками. Я спросил, куда он едет. Дежурный генерал ответил:

– Я сам не знаю.

Для меня стало ясно, что все кончено.

Когда я вернулся, в Новороссийске свирепствовал генерал Корвин-Круковский, наделенный неограниченными полномочиями генералом Деникиным; беспросыпно пьяный, сквернословящий, он был страшен. Отходившие к Новороссийску части задерживались перепуганным офицерством около станицы Крымской и жили грабежами. Слава богу, что у Корвин-Круковского был трезвый адъютант, гуманный и умный человек, и что непроспавшегося диктатора скоро догадались убрать.

Что-то невообразимое творилось у «Большой, воды». Улицы Новороссийска были переполнены офицерами с винтовками, револьверами, с ручными гранатами. Растерянность и испуг их, однако, были таковы, что не будь в городе горсти английских войск и английского броненосца за молом, какой-нибудь десяток головорезов захватил бы власть без сопротивления. И это несмотря на то, что по ночам ходили по улицам караульные офицерские роты с песнями…

Никто не знал, где находился фронт. Слухи ходили самые невероятные. Ждали высадки 50000 сербских войск и жаловались на французов, которые их будто бы не пускают. Ждали, что город возьмут зеленые. Офицеры решили в случае катастрофы силой оружия захватить пароходы, стоявшие в порту, и перебить всех штатских, которые захотят спасаться с ними вместе. На улицу было опасно выходить; был издан приказ о мобилизации для рытья окопов всех мужчин до 54 лет, и полиция использовала его по-своему. Людей хватали и заставляли откупаться. Нашего сотрудника начальник стражи, – тот самый, который захватил в самой канцелярии военного губернатора, и его спас только правитель канцелярии, – схватил за руку и втащил к себе в кабинет, где тот и отсиделся.

На Стандарте, в рабочей слободке, около заводов, уже не стесняясь, действовали большевистские агитаторы. Собиравшиеся кучками оборванцы, пленные красные посматривали, на проходящих весьма недвусмысленно. Работаешь в редакции вечером, случайно подымаешь голову, а в окно тебе показывают кулак или револьвер.

В Новороссийск, к «Большой воде», начинался слет ученых, писателей, государственных и общественных деятелей – этих пасынков Добровольческой армии – под град сыпавшихся на них нареканий, среди невыносимых условий, буквально голодая, делая свое дело, покидая оставляемые города последними, часто бросаемые на произвол судьбы, даже предаваемые.

В редакции небольшой провинциальной газеты, где я работал, появились знаменитые писатели, редакторы толстых журналов, люди с мировой известностью. Наскоро был создан союз литераторов и ученых, касса взаимопомощи, бюро для регистрации. Союз начал, через известного английского журналиста г. Г. Виллиамса, хлопоты перед британскими властями о спасении русской интеллигенции, которую, конечно, бросили бы иначе на гибель.

«Осваг», оскандалившийся и формально уже упраздненный, продолжал заявлять о своем существовании обычной буффонадой. Так, была расклеена афиша:

«Вниманию отъезжающих за границу. Спешите записываться в очередь к позорному столбу в день торжества России».

На иностранных пароходах сидели в ожидании отплытия спекулянты и прочие шакалы; рекой лилось шампанское.

Однажды в редакцию ворвался господин высокого роста, в дворянской фуражке, с седыми лакейскими баками. Отворив дверь, он спросил:

– Это какая газета? Суворинская?

Ему ответили:

– Нет.

Он крикнул:

– Я так и знал, что жидовская!

И хлопнул дверью. Это был В. М. Пуришкевич.

Через несколько дней он умер от тифа.

Работать было почти невозможно. Настроение у прибывающих журналистов и писателей было нервное: все они желали писать, садились к столу, но ничего не выходило. Все сбились с толку, потеряли способность думать о чем-либо, кроме спасения.

Однажды вечером в редакцию вошел высокий, немного сутуловатый человек, в барашковом пальто, с коротко остриженной головой, с небольшой бородкой клинышком, и окинул всех смелым, слегка насмешливым взглядом умных глаз из-под золотых очков. Это был В. Л. Бурцев.

Его узнали; засуетились; усадили к столу. Владимир Львович, только что сошедший с парохода, сел и, улыбнувшись довольно грустно, сказал:

– Услышал, что тут делается, и прилетел… Где теперь Деникин?

На другой день он уехал в ставку.

Не знаю почему, но приезд в Новороссийск, в этот стан погибающего добровольчества, В. Л. Бурцева подействовал необыкновенно ободряюще. Вспыхнула вера в себя, надежда затеплилась в сердцах. Бурцев приехал, будет в ставке, значит, еще не все кончено.

Говорили:

– Славный, смелый старик! Вероятно, он там узнал что-нибудь такое, в Париже… Разве он поехал бы сюда, если бы была опасность! Да были бы мы теперь в Париже, калачом сюда не заманили бы! Наверное, что-нибудь есть… Ведь не дурак же он на самом деле!..