Дух времени

– Знаете? Это тот художественный реализм, на который даже великие артисты не всегда способны! Видали вы, как в Малом театре и в опере пейзан изображают? Открытые туфельки вместо лаптей, сарафаны с иголочки… И как смешны и фальшивы они все в бытовых ролях! А вы-то!..

– Значит, хороша, коли вы не признали! – рассмеялась она.

– Послушайте, Соловьев, – обратился Тобольцев к своему помощнику, – я пойду в места. Вот вам книга. Выпускайте их сами… Ради Бога, не напутайте!

В необъяснимом, казалось, волнении он побежал в места.

Предчувствие не обмануло его. Первый выход Катерины Федоровны вызвал взрыв хохота. Что это была за неподражаемая кухарка! Что за крадущаяся походка! Что за правдивый тон! Она вошла и остановилась в дверях, сложив по-деревенски руки над животом. Она ещё не сказала ни слова, но лицо её было так комично, что ей не давали почти говорить. Смех стоял в зале. Когда она ушла, раздались бешеные вызовы. Весь красный, Тобольцев кинулся за кулисы.

– Вы – талант! Вы – истинный талант! – говорил он, сжимая до боли руки дебютантки. – И как я, дурак, не угадал этого с первой же минуты?

Она смеялась низкими грудными нотами, и глаза её сияли непривычной радостью и лаской… Да, она смело ласкала все его лицо своим горячим взглядом, ни минуты не допуская в нем возможности увлечься ею, как женщиной; искренно веря, что её личная жизнь кончена.

Во втором акте Катерина Федоровна играла неподражаемо, как настоящая артистка. Вдруг как-то оказалось, что роль её – лучшая во всем водевиле. Ей сдёлали овацию.

Тобольцев ходил гоголем и выглядел именинником.

– Вот так находочка! – говорил он, нервно потирая руки.

После спектакля он стоял у входа в зал, ожидая появления дебютантки без грима.

– Вот она! – сказал кто-то рядом.

– Такая молодая?! – И знаете? Недурна!.. – Воля ваша, не мог бы я увлечься женщиной, которая играет старух.

«Дурак!» – подумал Тобольцев.

Катерина Федоровна вошла румяная, сияющая, в шерстяном черном платье, которое ловко сидело на её сильной фигуре. За нею шла Соня, в белом, красивая, как мечта… Не обращая внимания на прекрасную девушку, Тобольцев поцеловал руку Катерины Федоровны и поблагодарил её за успех спектакля.

Она покраснела от его взгляда и ласки до белка глаз.

– А вы ещё торговались! – напомнила она с счастливым смехом.

– Назовите меня идиотом!.. Я ничего большего не заслуживаю…

Одна Соня ничему не удивлялась. ещё подростком Катя так умела всех «представить» и так смешила Минну Ивановну в её грустные минуты!

Весь вечер Тобольцев проговорил с Катериной Федоровной и даже вытащил её танцевать кадриль. Но она была очень неуклюжа в танцах, и ему самому стало досадно, что он испортил обаятельное впечатление.

– Нравится она тебе? – спросил он Лизу, подходя к её «уголку», где она всегда присаживалась. И, не дождавшись ответа, он возбужденно взъерошил волосы: – Интересная натура, скажу тебе! Самородок… Помнишь, мы видели с тобою картину Малявина[115] «Бабы»? От них веет какой-то черноземной силой… Стихийной силой… Честное слово, она мне их напомнила… В ней есть тоже что-то, волнующее нас органически, бессознательно… В ней бездна темперамента…

– О чем вы грустите, Сонечка? – вкрадчиво спросил Чернов.

– Так… Ни о чем!

– Ревнуете? Плюньте, мой ангел, на Андрюшку!.. Ведь это переметная сума. И не стоит он ни одной вашей слезинки…

– Я разве плачу? – вспыхнула Соня, и губы у неё задрожали от безумного желания заплакать.

– Вы вот лучше меня полюбите, Сонечка, – с неподражаемым нахальством заявил он вдруг, наклоняясь к её розовому ушку. – Поедем мы с вами в Казан-нь, и вы будете дебютировать в роли Лели…

У Сони вырвался вздох. Ах! Эта сцена в саду… Она видела себя, озаренную бутафорской луной, на крыльце картонной дачи, в белом платье… «Макс, я люблю вас…» И перед нею встает лицо Тобольцева… О, она сумела бы это сказать теперь!

XIII

Барышня, исполнявшая роль Варвары в «Грозе», внезапно заболела. А между тем афиши уже были отпечатаны, и билеты разбирались охотно. Пьеса шла в пользу фельдшериц. Тобольцев не был доволен «своей» Варварой, но все-таки он приуныл. Остается неделя. Кем её заменить?

Теперь в кружке репетировали «Позднюю любовь»[116] Островского. Сестры Эрлих хотя и не играли, но обе были тут же. Катерине Федоровне трудно было очнуться от недавнего угара её успеха и попасть в колею. Она всю неделю жила как лунатик, и зоркая Минна Ивановна встревожилась.

В этот вечер Катерина Федоровна точно упала с облаков. Тобольцев её совсем не замечал. Раза два на её робкие вопросы он поглядел на неё через стол рассеянно и ответил с плохо скрытым нетерпением… Тогда ей стало страшно…

Она встала и медленно поднялась наверх, бессознательно ища одиночества. Парочка, тесно обнявшаяся в уголку, испуганно шарахнулась при виде ее. Она её даже не заметила. «Дура я… дура!» – твердила она почти вслух, чувствуя себя бессильной побороть бурю, которая подымалась в её душе.

О как ясно поняла она в эту минуту, что, весь день бегая по урокам, она живет только ожиданием вот этого вечера, вот этой встречи!.. Что ей надо видеть перед собой эти дерзкие серые глаза, слышать этот звучный голос, замирать от наслаждения при раскатах этого жизнерадостного смеха… Что без этого уже нельзя обойтись… Она шла, согнувшись, как раздавленная, под тяжестью этого сознания. И зеркала печально отражали её походку, её сутулые плечи, её склоненную голову.

В глубине зала стоял рояль. Катерина Федоровна наткнулась на него и остановилась. Глаза её вспыхнули. Казалось, в самую трудную минуту своей жизни она встретила верного друга, на груди которого так отрадно выплакаться.

Она села на табурет, облокотилась на крышку рояля и оперлась лбом на скрещённые пальцы рук. «Безумие! – шептала она. – Да неужто ж не справлюсь? Поддамся? Как девчонка?..» Вспомнилась Соня, и трепет пробежал по всей её игуре. «Ведь и эта тоже… Глупенькая!.. А он сам за всеми понемножку… И никого ему, в сущности, не нужно… этому баловню судьбы…»

Она раскрыла крышку рояля, и пальцы её с гневной силой пробежали по клавишам.

Эхо проснулось, и дрогнула тишина. Вся её ясгучая тоска, все бешенство бессилия, вся подавленная страсть прорвалась в этих звуках… Казалось, душа рыдала, билась и просила простора…

Тобольцев вскочил, побледнев, оборвав на полслове разговор с Засецкой.

– Кто это? – Он указывал вверх, на темную пасть ложи, откуда к ним вниз лилась бурная, захватывающая волна звуков. Глаза Тобольцева расширились и мерцали. Все смолкли, растерянные, бессмысленно улыбаясь друг другу.

– Кто это? – задыхаясь, повторил Тобольцев.

– Это Катя, – тихо ответила Соня.

– Какая Катя? – нервно крикнул он.

– Сестра моя!..

Тобольцев посмотрел на Соню большими глазами. Потом кинулся наверх, уронив свой стул.

Она играла, сгорбившись над роялем, вся подавшись вперед, не поднимая головы, и её упрямый затылок с завитками черных волос так и кидался в глаза. Вся мощь её темперамента, угаданная Тобольцевым, выступала в этой позе ее, в удивительной силе её рук, в неожиданном богатстве и сложности нюансов, в этой захватывающей страстности её исполнения. Рояль плакал и пел под её пальцами, как живое существо… И стонал, и мятежно роптал, и в бурной мелодии раскрывал все изгибы и тайны бунтующей женской души… Она упорно глядела вниз, как бы прикованная к клавиатуре. Но её лицо было бледно, губы стиснуты, а синие глаза сверкали.

Когда она кончила, оборвав рыдающим аккордом, словно воплем о счастии, без которого она не хотела больше жить, – первое, что ей кинулось в глаза, было лицо Тобольцева.

– А!.. – глухо и протяжно вырвался у неё бессознательный возглас торжества.

– ещё!.. ещё! Ради Бога… ещё… Вы меня с ума свели!..

Она широко улыбнулась, и пальцы её ударили с новой силой по клавишам.

Она играла в каком-то исступлении, с поразительным блеском и нервным подъемом… Иногда она поднимала голову и улыбалась, встречая побежденный взгляд Тобольцева. Эта улыбка как бы говорила ему: «Видишь? Сейчас ты мой… И будешь всегда моим, пока я играю… Как хорошо!»

Был ещё один человек, для которого эта игра явилась откровением… Соня… С чуткостью женщины она уловила и эти слезы, и эти крики, и эту тоску, и небывалую красоту в игре сестры… Поднявшись с другими наверх, она увидала лицо Тобольцева, мимику Катерины Федоровны… Вся выпрямившись, она поймала её торжествующую улыбку. И когда мятежная, бурная радость огласила страстными аккордами полутемный зал, Соня поняла все… Катя возьмет свое… Катя победит!.. С нею нельзя тягаться… Ах! Она это всегда предчувствовала, маленькая, легкомысленная «стрекоза»! Она всегда знала, что погибнет, раздавленная беспощадной жизнью…

Настал час… «Царевна» проснулась…

– Что вы играли? – спросила удивленная Засецкая, когда Катерина Федоровна встала и захлопнула крышку рояля.

– Что?.. Ах, почем я знаю? – Она провела рукой по лицу, улыбаясь, как во сне. – Я никогда не помню потом…

– Неужели импровизация? – Свое? – Да, знаете ли, сударыня? Ведь у вас удивительный талант! – изрек «благородный отец».

Катерину Федоровну окружили. Мужчины целовали эти «золотые ручки», в которых «целый капитал», как выразился «резонер».

– Грех, сударыня, зарывать в землю такой недюжинный талант! – искренно говорил «благородный отец», вытирая платком вспотевшую лысину. – Чем по урокам трепаться, концерты давали бы… Это искра Божия! её надо беречь…

– А семью кормить кто стал бы за меня? – оборвала его Катерина Федоровна. – У меня мать безногая, да сестренка росла…

Все оглянулись на Соню. Она пошатнулась, словно её ударили в грудь. Ей показалось, что все глядят на неё с укором.

– Полно вам! Рисковать, выбирая карьеру артиста, можно тому, кто одинок. Мало ли из нас, консерваторок, мечтали мир удивить? А вернулись к тем же урокам…

Она никогда не говорила о себе так много, так откровенно. У неё что-то дрожало в груди.

– А теперь, когда сестра на ногах? – спросила Засецкая.

Катерина Федоровна махнула рукой:

– Ну, знаете… мечты только юности зеленой простительны… А я свою молодость на мостовой Москвы проглядела, по урокам таскаясь. У меня и тогда, кажется, мечтаний не было… Теперь и подавно…

«Нет! – чуть не крикнула Соня. – Я все знаю! И тогда были мечты, и теперь они у тебя есть… Все поняла…» Но она молчала, стиснув захолодевшие руки.

– Поздно?.. Полноте! Да сколько вам лет? – горячо крикнул «благородный отец», любуясь ярким румянцем и сверкающими глазами Катерины Федоровны.

Она нервно рассмеялась.

– Тридцать скоро… Все позади!.. Все!.. «А впрочем… было ли что?» – вдруг мелькнула мысль и словно ожгла ее. О, сколько горечи было в ней!..

Ока побледнела и сурово сдвинула брови.

– Домой пора, Соня! – резко сказала она, отыскав сестру глазами.

Соня стояла вдали, совсем одна, с жалким лицом.

Но Катерину Федоровну домой не пустили. Как триумфатора, её повели вниз, к свежему самовару. Теперь только её не заставили хозяйничать. Ей подали первую чашку, предложили закусок, закидали расспросами. её словно видели в первый раз. В этом кружке умели ценить таланты.

Один только Тобольцев молчал. Он ни о чем не спросил Катерину Федоровну, но он шел за нею, как тень, не сводя с неё покорного взгляда, непривычно задумчивый. И это молчание его было для неё дороже всех оваций… Весь вечер она хохотала нервно и звонко, часто без повода, не умея подавить своего возбуждения. Соня была, напротив, как в воду опущенная.

Чернов по-своему понял это настроение.

– Вы завидуете таланту сестры? – спросил он её интимным тоном, каким всегда говорил с женщинами.

Она подняла на него большие, грустные глаза: «О нет!.. Пожалуйста, не спрашивайте… Я вам ничего не скажу…»

– Как угодно, – процедил Чернов, мгновенно обижаясь.

– У меня к вам просьба, – сказал Тобольцев Катерине Федоровне в передней, помогая в первый раз сестрам Эрлих одеваться. – Сыграйте Варвару в «Грозе»! У вас есть артистический темперамент… больше, кажется, чем в любом из нас! Не откажите… Я верю, что вы сыграете превосходно…

– Попробую, – удивительно легко согласилась она. Впрочем, в этом настроении все казалось ей возможным и страшно простым… «Я точно опьянела», – думала она.

Всю дорогу домой Соня молчала, но Катерина Федоровна не замечала этого. Она была слишком полна собой.

Ночью (заснула она не скоро) она вдруг проснулась и села на постели в испуге. Соня плакала. Катерина Федоровна это слышала ясно. Когда она её окликнула, Соня смолкла и притворилась спящей.

Тогда Катерина Федоровна решительно встала, перешла комнату и села на постели сестры.

– О чем?.. Ты должна сейчас сказать мне, о чем? Не притворяйся! Я все слышала…

В властном голосе звучала такая тревога и ласка, что Соня не совладала с порывом. Она охватила шею сестры руками и, наклоняя к ней свое прелестное лицо, с спутавшимися на лбу волосами, заговорила прерывисто, страстно, задыхаясь: У неё глаза раскрылись нынче, когда Катя играла… Кто-то произнес «талант»… И она поняла все. Ах, только теперь видит она, чем обязана Кате! Какую жертву она принесла семье!.. И какой неблагодарной должна была ей казаться эта сестренка Соня с её ленью… Она так часто роптала на суровость Кати… Ах, она ничего не понимала до этого вечера!.. Чем отплатит она за эту жертву? Зарыть в землю такой чудесный талант!..

– Катя!.. Катя!.. Неужели ты нас… меня не возненавидела?

– Глупая… Вот глупая! – дрожавшим голосом заговорила сестра, неловко гладя волосы Сони. – Нашла о чем плакать! Как же я бросила бы вас… тебя… как щенка слепого в канаву? Небось сестра? Небось вы обе мне не чужие? И мы… на всем свете одни… Я у вас одна опора была… Да разве можно поступить иначе? Ну-ка, ты, стрекоза?.. Скажи? – с грубоватой нежностью подхватила она, беря Соню за подбородок. – Ведь и ты не кинула бы мать безногую, кабы мы от тебя зависели… «Возненавидела»… – Она вдруг расхохоталась. – Эка ведь вывезла словечко! Да что на свете выше и дороже семьи?

– Но ведь тебе жаль юности? Жаль?.. Как это ты нынче сказала? «На мостовой Москвы всю юность проглядела…» И голос какой! И потом это «поздно»… С таким выражением!.. Боже мой… Нет! Этого нельзя простить…

Катерина Федоровна словно потемнела вся и встала. Глубокие тени печали и задумчивости легли на её лицо.

– Простить… Кому простить? Где тут виноватый? Иначе не могло быть… У всякого своя судьба, Соня. Есть богатые и есть бедные. Одним все дано, и возможность развивать таланты, и возможность путешествовать… наряжаться, веселиться… любить (как бы с трудом выговорила она)… У других все отнято… Как в Библии сказано: в поте лица своего будешь зарабатывать хлеб… И больше ничего! И это моя доля… да и твоя тоже…

– Нет!.. – страстно крикнула Соня и села на постели. – Нет!

Катерина Федоровна вздрогнула невольно. Она не подозревала, что у «стрекозы», чуть не вчера ходившей в коротких платьицах, могут быть такие интонации… мысли такие…

Соня отбросила одеяло и свесила точеные беленькие ножки. «Какая она красавица!» – вдруг поняла Катерина Федоровна.

– Не моя это доля и не твоя, Катя… Нет! Я тебе прямо говорю… Лучше умереть, чем жить без радости… И неужели ты ничего не поняла нынче? Катя!.. Ведь он тебя любит…

– Кто??

– Тобольцев, конечно… Когда ты играла, его лицо… его глаза…

Катерина Федоровна задохнулась: так бешено заколотилось её сердце.

– Молчи!.. – крикнула она и схватила сестру за плечи.

– Любит… любит!.. – с отчаянием выкрикивала ей в лицо Соня. – Я все видела… И тебе стоит слово сказать… и ты будешь счастлива. Он женится на тебе…

– Молчи!.. Молчи!.. Молчи!.. – в ужасе и в исступлении твердила Катерина Федоровна и трясла сестру так, что вся тоненькая фигурка её дрожала, как молоденькая осина на ветру. И Соня смолкла, пораженная этим выражением ужаса в остановившихся зрачках сестры.

Вдруг руки Катерины Федоровны ослабели разом, разжались. Она схватила себя за голову «Боже мой!» – вырвалось у неё разбитым звуком, как бы из глубины её души. Эти слова Сони ослепили ее, ожгли… «Боже мой!» – повторила она с глубоким вздохом счастия и боли. Шатаясь, она подошла к своей постели и упала лицом в подушки.

Соня мгновенно перебежала комнату и рухнула на колени.

Истерично, бессвязно лилась её речь. Это был нежданный порыв откровенности, горячечная исповедь девичьей души… Она его тоже любит… Ну что ж? Это несчастие… Это судьба! Но она свое чувство поборет… ей сладко будет хоть этим отплатить Кате за все жертвы… Они женятся и будут счастливы… А она – Соня – уедет, поступит на сцену…

– Будет тебе вздор-то городить! – неуверенно сорвалось у Катерины Федоровны, трезвая натура которой уже бессознательно протестовала против этой дикой сцены.

– Нет! Нет! – страстно лепетала Соня, уже сорвавшаяся с петель. – Это не вздор… Ах, да разве так трудно завоевать свое счастие? – Глаза её вдруг истерически замерцали. – Хочешь, я тебе докажу, что не вздор? Если ты сама не скажешь ему, хочешь, я скажу? Катя… Катя… Дай мне ему сказать правду! Это будет так сладко…

Из прекрасных глаз Сони опять полились слезы. С неожиданной угрюмостью Катерина Федоровна отстранила сестру.

– Что сказать? Безумная девчонка?.. Что ты посмеешь сказать! Что за романтические выходки! Кидаться на шею мужчине?.. Откуда у тебя такая испорченность?

– Катя!.. Ты ничего не поняла… Неужели я соглашусь стать на твоей дороге? Теперь, когда я знаю, чем ты была для меня? Если ты сама из гордости не решишься ему показать, что любишь его… я ему это скажу за тебя!

– Софья! – бешено закричала Катерина Федоровна и вскочила. Соня тоже поднялась с колен. её личико горело решимостью. В нем не было ни страха, ни покорности. Любовь сравняла обеих сестер. Не было ни старшей, ни младшей. Были только две соперницы, из которых одна играла в великодушие, а другая страдала от пробуждающейся ревности, а, главное, от бессознательного отвращения, которое всякая уравновешенная натура испытывает перед истеричкой.

А Соня говорила о Тобольцеве, об его жизни… Он никого не любит… У него нет ни жены, ни… Ну, словом, свободен…

– Откуда ты всё это знаешь? – сурово спросила сестра.

Соня рассказала ей и это. Все вечера на репетициях она болтала с Черновым. Она выпытала все… Он – приятель Тобольцева, и если б у того что-нибудь было с Засецкой или с другою, он из злорадства выдал бы Тобольцева с головой…

Широко открыв глаза, слушала Катерина Федоровна. И страх закрадывался в её душу. И стыд заливал румянцем её лицо… Откуда у неё это? У ребенка, каким она её считала?.. Говорит с каким-то проходимцем?.. «Ни невесты, ни… любовницы?» – хотела она сказать, и только осеклась.

– Довольно бредить! Ложись спать! – грубо прикрикнула она.

Соня съежилась по привычке от этого тона и покорно легла с открытыми глазами, среди мгновенно наступившей тишины.

В сердце Катерины Федоровны клокотала буря.

Прошло полчаса, час… Сестры не спали.

– Софья! – вдруг сурово проговорила старшая, подымая голову с подушки. – Ты меня знаешь? Я не люблю попусту слова на ветер бросать… Помни и заруби себе на носу: если я замечу, что ты шушукаешься с этим наглецом Черновым… Видеть не могу его морду нахальную!.. – вдруг с взрывом ненависти сорвалось у нее. – И если, вообще, замечу за тобой что… помни! Ни ногой в клуб! И запру тебя на замок… Слышала?

Соня молчала. Слезы жгли её глаза… Так вот как встретила сестра её великодушный порыв пожертвовать собою!.. Ей хотелось умереть…

Под утро Катерина Федоровна спала тревожным сном, раскинув полные смуглые руки.

А Соня всё плакала тихонько. Ей было жаль себя…

XIV

На другой день Катерина Федоровна поднялась темнее ночи. Она не сказала ещё ни одного слова, а уж весь дом замер, глядя на её сдвинутые брови.

– Что это с нею? – шепотом спросила Минна Ивановна младшую дочь… Она не решилась повысить голоса, даже когда сгорбившаяся фигура Катерины Федоровны, ушедшей на уроки, мелькнула на улице, под окнами. Соня промолчала.

До самого вечера Катерина Федоровна не могла забыть кошмарного впечатления этой ночи. Даже сцена у рояля побледнела. «Дура я буду, если поддамся этим бредням опять!»

– Что же ты не одета? – крикнула она сестре, возвратившись вечером. – Ведь ты сама знаешь, сейчас репетиция?

– Я не играю, – тихо ответила Соня. – И я не поеду…

– Что-о?

– Нет, не поеду… У меня голова болит… Мне не хочется…

Губы Сони прыгали от слез.

– Это что ещё за новости? – Вспомнив о матери, Катерина Федоровна боязливо оглянулась на запертую дверь. Потом больно схватила Соню за кисть. – Да ты в уме или нет? – зашипела она, задыхаясь от гнева и глотая слова. – Да ты что?.. Ты поклялась меня изводить своими сценами?

– Какими сценами?

– Дрянь! Дрянь девчонка!.. Я для неё стараюсь, поее просьбе впуталась в эту компанию дурацкую… Ты думаешь… мне… самой надо, что ли, вечера бросать на эти глупости? Сладко?

«Конечно, сладко»… – ясно прочла она немой ответ в упорном лице Сони. У Катерины Федоровны руки опустились. С мгновение она молчала, тяжело дыша.

– Одевайся! – глухо молвила она. Соня не двинулась.

– Слышишь ты, что я тебе говорю? – Катерина Федоровна топнула ногой. Соня подняла глаза, полные слез и отчаяния.

– Убей меня, если тебе хочется, но я не поеду! – прошептала она. И губы у неё были белые и пересохшие.

Катерине Федоровне вдруг стало страшно. Соня выскользнула из её рук. Она бессильна уже перед этой девчонкой. Это ясно. В этой натуре – гибкость ума, не поддающаяся, в сущности, никакой дисциплине… «А далыпе-то как же?» – ожгла её мысль. Она схватилась за виски.

– В какое положение поставила меня перед людьми! Я себя связала словом, а она… Скажите пожалуйста, какие сцены придумала!.. Комедиантка! С какими глазами я войду туда без тебя? Подумаешь, молоденькая… Забаву себе выдумала… ещё скажут, я тебя заперла…

– Меня никто не замечал. И сейчас ничего не заметят!

Истина блеснула перед Катериной Федоровной.

– Как же? – злобно засмеялась она. – Все в голос заплачут… Цаца какая! Принцесса!.. Обидеться изволили?.. И откуда эта дурь в тебе? Разбаловали тебя в институте… – Она с сердцем швырнула на пол подвернувшуюся ей по дороге картонку. – Ну и сиди, коли нравится! Я не заплачу… – Она вышла, хлопнув дверью.

Через секунду она приотворила её и бросила шепотом:

– Но если только ты мать расстроишь ревом своим, помни!.. Со света тебя сживу!

В клуб она приехала совсем расстроенная. Из-под черных бровей её глаза «метали молнии».

– А где же Софья Федоровна? – осведомился Чернов.

Она поглядела на него так, что он попятился.

– А вам какая печаль? – И пошла дальше.

– Как вы поздно!.. Так нельзя! – бесцеремонно и с горячим упреком кинул ей в лицо Тобольцев.

Она угрюмо покосилась на него.

– А вы думаете, у меня, кроме ваших репетиций, никаких больше дел нет?

Тобольцев так и замер, глядя ей вслед, пока она сурово и неловко здоровалась со всеми. «Красота какая! Силища!.. Теперь я знаю, что она сыграет…» – в восторге думал он.

– Вот так медведица! – шепнул ему Чернов. – Я было сунулся спросить насчет Соньки… Как она меня ошарашит! Вот так девица!.. Она, пожалуй, прибила сестренку-то!.. Мед-ве-ди-ца!.. – несколько раз подряд повторил он, как бы удивляясь этому слову.

На репетиции Тобольцев начал было делать Катерине Федоровне замечания, впрочем, очень мягко…

– Вы меня лучше оставьте, – сказала она ему. – Укажите только места для паузы… Сыграю, как умею и как поняла. А теперь ни одной ноты верной не возьму, так и знайте! Я на этих репетициях ваших сквозь землю провалиться рада!..

Тобольцев промолчал. Он чувствовал, что она роль поняла… Но такой ответ режиссеру смутил всех. Начали шептаться. Многие усмехались. Соня угадала. её отсутствия никто, кроме Чернова, не заметил. Все были полны только собой.

Зато перемена в самом Тобольцеве была так резка, что нельзя было её проглядеть. Он был не в духе, рассеянно и нехотя отвечал на вопросы и не отходил от Катерины Федоровны. «Сыграет… Это талант!» – думал он.

Но спектакль превзошел даже его ожидания. Катерина Федоровна была так самобытно хороша в роли Варвары; она давала такую массу тонкостей и неожиданных деталей; вся она с её сильными, упругими движениями, с её насупленными бровями, из-под которых сверкал огневой взгляд, создала такой мощный, цельный образ непокорной, властной натуры, истой дочери Кабанихи, что лучше сыграть было невозможно!.. Успех она имела огромный, особенно в сценах с Кудряшом. Казалось, вся она трепетала яркой, чувственной, еле сдерживаемой жаждою жизни. Нельзя было глядеть равнодушно в это характерное лицо… В знаменитой сцене «в овраге» они с Тобольцевым так целовались, так безумно глядели друг другу в глаза, что все сердца забились невольно. Чудилось, что это уже не искусство. Это сама жизнь… Соня сидела в партере, низко опустив голову, как подкошенный стебелек. Лиза была бледна.