Два голоса, или поминовение

Со злости

Тебя я любил бы (черт побери!),когда бы не эти метанья:тут злость, и тоска, и душа горит,и преданность... сверх ожиданья.Да! Предан тебе я был бы, как пёс,но знай: при твоей натурелюбой влюбленный такого б не снес,в моей оказавшись шкуре.Тебя всей душой (сто тысяч чертей!)любил бы я (кровь из носа!),но что-то творится с душой моей:сомненья, терзанья, вопросы...С твоей фотографией счеты веду(черт бы побрал все это!).Грехи твои вспомню – и, как на беду,заснуть не могу до рассвета.(О дьявол!) Я злюсь и к тому же раскис:сам грешен, хотя и не очень —вчера вот выпил... И пани Икс...Но это так, между прочим.До гроба я верен... Ну, хорошо...(А, черт! Кого я ругаю?)Моя дорогая, октябрь прошел,проходит ноябрь, дорогая!Любимая! Жизнь ведь проходит! Смотри:мой стон не находит ответа.Тебя я люблю (о черт побери!),и меня убивает это.

Моя комната номер 2

«Я живу в стране паслёнов…» —а напрасно, если честно,мне здесь попросту позорно,нестерпимо, горько, пресно.Спозаранку у раввинадверь откроется, и видно,как старательно занудараспевает из Талмуда.После визави соседкижидковато защебечут:перепалка в пользу нищих.«Где моя беретта?» – хнычу,застрелил бы их, да нечем.«В иерусалимскомпереулке» пианистка меритпядью клавиши фальшиво;всё по кругу – придушил бы.Я приду домой в четыре,аки перст единый в мире,тошно мне – весь лоск растраченв лужах винных и коньячных.Никаких стихотворений(не впервые),этой хреньюсыт (поздравь меня, подруга!)под завязку; всё по кругу.Мысли-мысли, как паслёны,я торчу у телефона,мучусь, маюсь, прозябаю,не ручаюсь за себя я…Телефон? – Да ни при чём он.

Джин Артур

Я был в кино, и актриса роста скромного,красивая, милая, разве что без звездного лоска,кого-то мне ярко напомнила,хотя смотрелась, в общем, неброско.Ту актрису из кино в Варшавея не забыл – но вот подумалось сейчас:откуда столько у нее, при всей-то славе,«гусиных лапок» было вокруг глаз?Она выглядела, как моя женаи еще кто-то, совсем недавно...Март. Хамсин. Память напряжена.Может быть, всё это неправда?Помню Жолибож, сада цвет,радость – глубокую и чуть тревожную.А теперь я живу, как анахорет,хотя знаю: долго так жить невозможно.Я с тобой, Джин Артур, Мария,красивая, милая, скромная!Узы меж нами – живые,ты была и осталась сном моим...А там я – пышущий славянинпосреди Среднего Востока —влюбился в некую пани (ДжинАртур?), бешено и жестоко!И так с нею беседуем мы,когда я по-английски брежу:– Do you want to go without me?Yes, my darling, but without pleasure[18].

Последнее стихотворение

Может, любила ты... Но не так,не с той силою.Вместе мы шли с тобой, но не в такт...Прости, милая!..Год буду помнить... Еще год...Боль притупится.Справим же тризну, пока трясетогневица.Нет, ты стиха поминальный звонслышишь едва ли!Мелкое чувство – из сердца вон!Идешь далее.Что мне осталось с этого дня, если тебя нет?..Только – поэзия. Та меняне обманет.Что мне осталось?.. Грусть за двоих...Твой след потерян.Только лишь грусть. Только мой стих...Он мне верен.

К фотографии

Пишу! – да, иногда в Ерусалим,Но через Вавилон доходят письма,И где я прав, и где пересолил -Не важно мне... пишу дневник артиста.Безумный, говорю с собой самим,И слог коряв! – но всё же к правде близко!Норвид[19]Тут уж не нежность – растравленность,не отчаянье – тошно, скука,а сначала-то показалось ведь —трагедия входит без стука.Милая... Да какое там «милая»?В мире бескрайнемнет её! Я б хотел, чтоб любила меня,но – хожу неприкаянный.Хотел бы сгинуть – видно, невмочь мне,всё как в тумане...Смотрю на твою карточку, дочка, —болван болваном.

Против женщин

Мало от женщин я видел любви...(Вздох сожаленья. Рифма: «увы».)А не то я жил бы совсем иначе:не знал, что такое бессонные ночи,радостный поднимался б с утра,и была бы тут рифма: «ура».Выпускал бы я больше книг,меньше закладывал за воротник(по крайней мере,я в это верю).Не лез бы в Вийоны или в Бодлеры,берег бы нервы, —да я вообще своротил бы горы,кабы не эти стервы!

Причины пьянства

Я проснулся часу в четвертом.В голове моей мысль стучится:если жизнь такая, ни к чёрту,надо проще к ней относиться.Тем не менее – «в сердце рана»...Чтобы сладить с этой прорухой,коньячку дёрнул я полстаканаи с утра нахожусь «под мухой».

К...

Вздохнуть не трудно, такую встретив:«Мила... прелестна...»Но эти очи и слёзы этидостойны песни...Как в южном небе, там звезды тонутв густых ресницах.Несчастье, если их знойный омутмне станет сниться.Сравнить их с Гоплом? С ночною Вислой?С фиалкой? – Мало!Цветок волшебней создать не мыслилИван Купала.Глазам печальным, тоску их чуя,на память – стих мой...«Прощай, колдунья!» – тебе шепчу явслед, с грустью тихой.

Доисторическая прогулка

В саду, в первозданной гущеперед заходом солнцапапоротниковые кущиглядят в водяные оконца.Есть там странная птица —как бишь ее... прилетала в сны...Попугаев непуганых вереницарастянула радугуво-от такой вышины!Циклопы там на котурнахгуляют и в спорах бурныхдруг дружке корчат рожи(не шабаш, но похоже).И мирно дремлет на Древепознанья, среди ветвей,совершенно безвредный,добропорядочный змей.И лишь на Яблоне,хищной Яблоне,покачиваясь, как во хмелю,растет и зреетмедленно,яростнозлодейское слово: люблю.

Моему сердцу в Палестине

Жизнь безоглядной чередою днеймчится... Может быть, этолишь призрак во снеиной части света?Иль снова мучусь мечтой больной?Вправду, не верится,что это голод любви иной,иной части сердца.Иль по́д гору тронулась жизнь моя(чтоб сгинуть где-то)?На что мне тогда иные краяиной части света, —и тут и там этой жизни бег —путаный, смутный.Лишь то, что утратил, – со мной навек,ежеминутно.

Натюрморт

А прилягу-ка я на диванчик,дорогие мои мадонны,потому что принял стаканчики теперь я маленько сонный.Полежу, сочиню стишок, —ну-ка, что вдохновит поэта?Вот разбитой рюмки бочок,вот бутылка бурого цвета.(Живописнейшие деталивзору вдумчивому предстали!)Вот жестянка из-под сардин,вот букетик – принес тут один —розовые цветочки...От мандаринов рыжие шкурки,под потолком – две летучих фигурки:мои приемные дочки.Одна голубая, слегка закругленная,другая – вот странное дело! —снаружи белее мела,а в серёдке зеленая.Пора бай-бай, повернусь к стене:глазеть в потолок – рискованный спорт.А ты... и ты... нарисуйте-ка мнеэтот простой натюрморт.

Цыганка

Разве ты цыганской крови?Удивлён:юбка узкого покроя,волосы как лён.Но сулит твоё гаданье-ворожба беду:пьяным мальчиком в туманетернии пройду.Оказалось по ладони,по раскладу карт,что немногого я стою —бог с ним, виноват.Упорхнешь, зеленоока,в клубах табака...Буду помнить, как ты локонкрутишь у виска.

Чернокнижие

Я возжаждал власти магической,запредельных ее начал,и тебе – чернокнижник лирический —«Фокус-покус!» громово кричал.Ты пришла опоясана радугой,как приходит весной гроза.Разноцветным сверканьем на́долгоослепила мои глаза.Превратилась в рощи весенние,в облака, в луговую цветь.Мне и миру даря вдохновение,приказала петь.Я вошел с беспечной отвагоюв край волшебных твоих затей,но свою позабыл я магию,зачарованный чародей.Лишь кудрей перепутанных золотода зеленые искорки глаз, —и уж твердость моя расколота,и порыв надежды угас.Ты, бывало, на палец, как волосы,навивала мою печаль...На иное заклятье нет голосаиль былого заклятья жаль?

Калине

Нет, я рыдалне о тебе той ночью!И ввысь бросал двустрочья,чтоб стих, как месяц, в небе встал воочью.Быть может – слышишь ли меня, калина? —над ним хоть кто-то погрустит немного!А я, собрав все беды воедино,пойду, ногами побреду босымикуда глаза глядят... Пойду глухимипутями... Не твоей – другой дорогой.Всё отошло. И я об этом плачу.Но что-то с нами навсегда... Иначестихи пишу, ночей не сплю совсем —зачем?

О калифе

Неужто не знаешь, чьё имястоит за стихами моими?Курил наргиле я с калифом,хотел отлучиться, ан... лихокалиф мне башку отрубает,на очереди – другая.А в ней – пустяки, цветочки —для ста Барвистанов рассада.Срезай, не томи, если хочешь,но прежде – понять бы их надо.

Зелёное стихотворение

Мало мне нужно на свете:тебя и ветви,чтобы в оконной рамекачнулись, зазеленев,чтоб я писал стихамио том, что... каждый нерв,каждый миг одиночества,боль, – ее пульс частый, —злое таит пророчество,шепчет: несчастный...Мало мне нужно на свете, —но это весь свет, может статься! —тебя,зеленые ветви,и чтоб в листьях акацийветер шуршал, рябя,и чтобы на сердце – покой,и чтоб котенок стал занавеской играть,а мне – сидеть на крылечке день-деньскойи ничего не знать.Всё я напутал,это – неправда как будто...Но отчего так больно, так больно?..Верно, я больше уже ничего не скажу,верно, я в грозную тишь ухожуневольно.Мало мне нужно на свете:тебя и зеленые ветви.

Зелёный холм

Холм зеленый в камнях белых —если б мог, теперь быпо нему с дочуркой бегал,на траве сидел быи следил за облаками,чепуху болтая.Узок мир, зато какаятут жара большая.Я любил бы Иоасю,доченьку-болтушку.– Цыц! – сказал бы я пространству,оседлал бы тучку,полетел на туче белойв долину Розтоки,чтобы там прожить век целый,ходить с Анкой в горы,глядеть на Гаврань и Мурань,влезать бы в потоки.Только Анка далеко и уже выросла,да и облачко меня в милый край не вынесло.Но зеленый вспомню холмИерусалимский —и тогда мне чудится, что дочурка близко.Отвести меня туда никто не сможет,и никто тут ничем не поможет.До свиданья, Алиция и Кристина,вы пойдёте горою, а я долиной.

Бинокль

На тебя смотреть нельзя —ведь ты зла.Как бинокль твои глаза —два стекла.Хочешь, чтобы был далёк, —вот и зла?Так переверни бинокль —два стекла.

Аноним

Как рокот созвучий, как запах шальнойнависшей над Вислой сирени,как счастье, плывущее сонной волнойсквозь день мазовецкий весенний.Как то, чего нет еще, что – как намёкв порывах робко-тревожныхрастет, как подснежники, как вьюноку ног берёз придорожных,как зелень ликующим майским днем,как паводка буйный подвиг,как ласточки, что бороздят окоемпо две...Как вольный, широкий полет орла,как светлая власть над Словом —такой она в сердце моем жилаи грузом легла свинцовым.

Счастье

Со встречи той вечернеймне кажется все чаще,что счастье мое, верно, —зеленое, как чаща.Пусть вьется эта зеленьночей моих бессонных,пьянит меня, как зельеочей твоих зеленых.Пусть я на дне пребуду,где плавает в молчаньечешуйчатое чудос зелеными очами,зелеными до дрожи...Где всё на сон похоже.Пред сном, хоть по ошибке,прочти придумку эту...Что – счастье?..Дар улыбкивзамен на дар поэта.

Безнадежность

На перекрестке сяду, «автостопом»могу добраться...Но ты права, и прав мой горький опыт,что всё – напрасно.Для вечности себя одел стихами —так обряжали мумий,но до сих пор кустарника дыханьене зарифмую.Но веет ветер средиземноморский,тоскою огорошив...А любишь ты накручивать прическу,а любишь ты цветыи кошек.Такою ты навечно в память вкралась,и беспричинноты будешь, будешь, будешь накручивать на палецмою кручину.Уедешь, став легендою высокою.Что ж, будь здорова.Прошла ты мимо, как весна веселая,которую я видел из острога.

На прощанье

И стихи нам уже не помогут,и слёзы с вином,и отныне по разным дорогамс тобою пойдем.Но стих сочится, сочитсясовсем как кровь,и в сердце смешались чистогнев и любовь.Но вино течет ручеечком,как кровь течет.Нет спасенья мне – знаю точно.Дразни еще...Но слёзы, живые, горькие,текут всерьёз.И, наверно, ты скажешь только:– Жалко слёз.Уедешь, красивая, ветреная,забудешь меня, наверное.Ответь, есть какой-то смыслв нежности этих ресниц,если факелом былмгновение?

Что ты дала мне?

Что ты дала мне? – то, что даётдолго не вядший цветок на окне.Имя – поэме дала. И – на годпечаль оставила мне.

III

Nessun maggior dolore, che ricordarsi

del tempo felice nella miseria[20].

Мария

Картофель делишь бережно и строго,а ум уже другой заботой занят:из лавки – счет, на обувь – хоть немного...Нет, недостанет...И снова к добрым ты идешь знакомым.(Куда теперь их доброта девалась!)– Вот – мыло... Что? Не нужно?.. – И пред домомдругим стоишь, преодолев усталость.Вечерняя работа... – Кофе чашку? —Ты подаешь... Минутка перерыва.Стоишь и улыбаешься с натяжкой,слеза из-под ресниц блестит пугливо.А ночью, может быть, придет гестапо.Заплачет дочка... Вскочишь ты мгновенно,и будут шарить грязные их лапыв моем столе... Во всем, что сокровенно.Неужто всё в тебе война убила?!Я – далеко... Но слышишь ли, родная,что я в порывах ветра с прежней сплоик тебе взываю?..

Рука умершей

На востоке падает ввысь звезда,утопая в молоке рассвета.Выше – созвездие Южного Крестапогружается в небо антрацитного цвета.Со мной кипарис у тьмы на рубежемрачно стоит со звездами в кроне.Я тоже мрачен, все знаю уже,ломая руки стою на балконе.От моря и ветра синеет мгла,в стакане – вино пустота сменяет.Внезапно блеснула в изломе стеклазвезда, что ее мне напоминает.Когда улетают за грань бытия,со лба ниспадает звезда такая.Нет, это просто слеза моя,ее в остатки вина макаю.Серебряно-синяя веет мгла,сейчас меня всего охватит.Скажи мне, милая, ты здесь прошла?Твоя рука мои волосы гладит?На западе розой рассвет горити солнце полной чашей плеснуло.Рассеян миф. Стакан разбит.А руку дерево мне протянуло.

Тела

Миру – благо,миру – прибыток,а мне немного:тела убитых.Если поднимутвоскресших из тла,мир обнимутубитых тела:тела детейсо дна крематориябудут лететьнад всей историей,тела девчат,тела юнцов,над ними чадтерновых венцов,тела солдат,что во рвах ютятся,пойдут побеждать —освободятся,тела из траншей,из могилок временных,с веревкой на шее,тела расстрелянных,тела затоптанных,тела гонимых,нахлынут толпаминепримиримых!Докажут деломсвою правоту!А мне с одним телом —невмоготу.

Баллада

– Милая жена, до встречи, —говорю перед попойкой.(Вижу: страх согнул ей плечи,знаю: сердце сжалось, ойкнув.)– Мой любимый, мой бедняжка,ляг, хинин тебе поможет.– Да, попойка – труд. И тяжкий.Редко кто вернуться может.– Без тебя все пусто станет.Не пришлешь ли мне подарка?– Если сил на то достанет,поцелуй пришлю я жаркий.– Мы друг друга так любили,шли всегда одной дорогой.– Милая, ведь ты в могиле,подожди меня немного.– Ты придешь, мы встанем ранои отправимся в Муранов.На Налевках, Новом Светеждут нас маленькие дети.– Дети все с тобою рядом,без венков, цветов и ленты.Их откапывать не надо,вырастают пусть в легенды.– Если вырастут, весноюбудешь ты копать могилы.– Да, себе, тебе, со мноючтоб всегда была ты.– Милый,ты устанешь, может статься?– Но ведь нам не возвращаться.

Жена

Облаков безумный гомон,цвет на цвет идет войною.Ствол у дерева обломан.Дом. Жена к стене спиною.Здесь: Чарнецкого... И следом:80. Садик, лето...«Ждать ли мне его с обедомили загуляет где-то?..»Я иду, поскольку должен.Мой автобус «М». Я вышел.Я нашел себя, я дожил,чтоб найти себя, я выжил.А жена глядит из двери,и в глазах ее тревога.Я не знаю о потере,в сердце мир и счастья много...У меня скитаний стая.И тюрьма. За ней – Освенцим.«Светлой памяти, родная», —повторяю с горьким сердцем.

Я и стихи

Думают, стихосложенье —как солдатское «ать-два»,маршируют отделенья,строятся в ряды слова.На стихи давно б я плюнул,но не в силах перестать:черт какой-то мне подсунулнадоевшую тетрадь.И у черта план роскошный,чтоб такое я загнул,чтобы небу стало тошнои чтоб лопнул Вельзевул.Вот я и веду бессменно,закрепляя каждый миг,из скитаний по вселеннойсвой космический дневник.В прошлом – Лондона туманы,недоснившиеся сны...Как на эти все романыпоглядеть со стороны?И другое есть в сознанье,но охватывает страхвплоть до сердца замираньядумать о таких вещах!..Есть мучительное правознать, что мир зажат в тиски,вспоминать дано Варшавудо мучительной тоски.Кровь и гибель в миг тоски ясловно вижу наяву.Именем твоим, Мария,я бессонницу зову...Думал я: в дыму стеная,Старый город пал... И вотплачу я... Прости, родная!А отчаянье растет...Но, беспомощный, неловкий,всё в Леванте, у воды,обучаю маршировкестихотворные лады...Это мне не нужно личнои не нужно никому.Родина ведь безгранична,сердцу нужды нет в дому...

«Баллады и романсы»

«Девушка, слушай!.. Не слышит... Послушай...День озарил твой поселок зеленый...»Пусто в поселке, поселок разрушен,рыжая Ривка одна на руинах,бедный тринадцатилетний ребенок.Толстые немцы проехали в танке.(Эй, убегай же, несчастная Ривка!)«Мать под землею, отец мой в Майданеке...» —Вдруг рассмеялась и скрылась с улыбкой.Ехал знакомый из Любартова:«Вот тебе булка, поешь... будь здорова...»Взяв, откусила, сверкнула зубами:«Я отнесу это батьке да маме».Ехал крестьянин и бросил ей злотый,ехала баба и кинула что-то,много людей проезжало, глядели:ноженьки босы, лохмотья на теле.Ехал Христос со страдальческим взглядом,немцы везли его снова на муки.Ривку с Иисусом поставили рядом,взяли винтовки эсэсовцы в руки.«Девушка, слушай, за рыжие косы,слушай, Христос, за венец твой терновый,за то, что вы оба и голы и босыи оба евреи, ублюдки Иеговы,оба сейчас подлежите расстрелу —вот приговор наш по вашему делу».Лишь в Галилею их стон докатился,в ангела каждый из них превратился,грянули залпы, взмывая все выше...«Девушка, слушай!..» Она уж не слышит...

Моя родная

Я не хочу в поэзии лгать,она не должна, не может быть лживой.С тобой же смеяться хочу и рыдать,пока мы живы.Родная, взгляни на лазурный свод,на снег посмотри – какой он белый!На лыжах своих перейди на тот,счастливый берег.Решеток в этой комнате нет,весною солнце ее наполнит...Ты знаешь, не спал я тысячу лет,ко сну меня клонит.С тобой вдвоем на вершинах горкостры мы разложим порой ночною.Вспыхнут пожары, голод и мор —будь в мыслях со мною.Пусть холод зимний, пусть летний зной —все так же люблю тебя, в радости, в горе.Решеток здесь нет. Есть берег другой —и крематорий.

Ненаписанные стихи

• • •

Декабрьский ветер воет, воет все ночи напролет.Не спится.И сердце глухо в грудь стучит и хочет вырватьсянавеки.Я слышу вас, сердца людские, сквозь ветери в тюрьме, в темнице,хоть ночь вокруг, во мне, я вижу всех вас, когдасмыкаю веки.Но как до вас я докричусь? – В гортани сжатый голостреснет.Какие подберу слова, чтобы проникли в ваши души?Вы ночью плачете, мечтая, чтобы мои вам лгалипесни,а ночь, ко мне подкравшись, в горло вцепляетсяи душит, душит.Певучей ложью не предам вас, не оскорблюподачкой слуха,не сброшу, будто крышку гроба, с вас этой ночи грузбессонный.Вы слышите: шумят над вами века, столетия, такглухо,и слово падает обломком, куском Самсоновой колонны.Вас погребут беззвездной ночью, такой же,как сейчас над нами,глаза и рот песком засыплют, затопчут наскоромогилы,а голос, прилетевший с ветром, начнут отталкиватькрестами.

На реке

Конец дороги всё ближе,за днём убегает день,текут к окончанью срокаволны и времена.Как в негативе, вижувместо сиянья тень,когда я пою одинокона зыбком борту челна.Сокроется всё от взора,затянется пеленой,не буду спорить с рекою —сяду и руки скрещу,и сердце отвыкнет скороот радости всякой земной,смерть явится, тронет рукою —внимания не обращу.

Самоубийца

По комнате он прошагал всю ночь,от двери к окнам, снова до порога.Но сердцу стало хуже. Не помочь.Ну, успокойся, сердце, хоть немного.Он вышел ранним утром. Был туман,вся зелень в майской кутерьме звенела.Весна звала и веяла дурман,и голова кружилась и пьянела.Но взгляд его в себя был обращен,глазам незрячим в мире всё не любо.Ознобом странным был охвачен он:кривился рот, дробь выбивали зубы.Он капюшоном, как крылом, прикрыллёд синих глаз, их пламя голубое(тут ветер набежал, туман поплыл.Ну, успокойся, сердце, что с тобою?).На что же синие глаза глядят?Какую бездну эта гладь скрывает?От белого тумана слепнет взгляди к бездне: «Поглоти меня!» – взывает.И солнце, окропляя эшафот,отрубленною головой восходит.Предмет холодный в руки он берет...«А стоит ли?» – нежданно мысль приходит.

Критикам

Пишу. А больше – что сказать мне?Так – буквы заношу в тетради...В строю военном не шагать мне,не числюсь в МОПРе на окладе.Пишу. Я рифмодел, художник.Люблю людей, их век короткий.Я, в общем, то же, что сапожник,но – время на моей колодке.Я стягиваю, точно дратвой,слова, что с ходу не сольются:восторг и боль, посев и жатву.И это – вклад мой в революцию.Не поступлю наперекор яни партии, ни «Инпрекору»,но стих – он не статья спецкора,не Станде с Гемпелями споры.Людская радость, счастье, горе —мой матерьял, моя статистика!Друзья – вот строф моих подспорье,их кровь живая, а не мистика.Стихи – писать или читать ихгоразд порой и неученый,лишь нужен ум особой стати,диалектизмом оснащенный.Пусть дар меня на день оставил —ведь «отклоняться» тоже нужно,я чту первейшее из правил:ничто людское мне не чуждо.Как ни старайся, всё не так им —тем, кто стихов не понимает.Меня ж стихи ведут в атаку —стихом люблю, стихом страдаю!Да, эти песни жить хотели,как ветер жив, пока он дует.Стих хворый не достигнет цели,а мертвый – прихвостень буржуев!И надо слушать без иронии,чтобы проникнуть в сердце семени.Стих сдан – теперь он в оборонеот критиков, цензур и времени.

Город

От бойни жижа течет из кюветана грязную улицу мерзкой лавой.Шныряют по городу до рассветавор, проститутка, филёр и легавый.По ратушной площади мимо централасвой груз повезли золотарь с живодером,в борделе труба граммофона взыграла,жрут «монопольку» филёр с сутенером.Под утро, собрав по шинкам и малинам,в участок доставят шальную ораву,и – в зубы тычком, и дубинкой по спинампройдутся, потешась, филёр и легавый.Рожу распухшую свесит день-висельникнад вереницей домов и лавок.В городе – те же: нож и сифилис,вор, проститутка, филёр и легавый.Вам, спящим, бац в окна – ставни ограда льмещанским сердцам и шкуры по́рам? —мой стих, что наутро сожрут, как падаль,филёр вместе с цензором и прокурором!

Охранка

Гнали в Ратушу нас под стражейиз Охранки, ведь это близко,пальцы мазали чёрной сажей,чтобы на карточке их оттиснуть.Там фотограф затвором щёлкал:в профиль, в фас, в шляпе и без,а потом вели всю пятёркудо Охранки, в обратный рейс.Надо будет скорей вернутьсяв тот притон, грязный и гадкий,и забрать в музей Революцииещё свежие отпечатки.Пригодятся в будущей схваткерук следы на казённом бланке:надо знать, чьих же пальцев хваткапридушила филёров Охранки.

Ненаписанные стихи

Чей это всхлип или тихий смешоктам, во тьме заоконной?Вот он опять, этот странный стишок,так и не сочиненный.Только уснешь – разгоняет сонструнный, серебряный звон,а за окном нарастает гул —грозный, со всех сторон.Лбом о стекло ледяное – шарах!– Кто там? Не видно ни зги...Мягко во мраке крадется страх,молча сужает круги.Звезды блеснули, не слышно вдализвона и гула,только тревога туже петлигорло стянула.Звезды блеснули хищно и зло —демон стоглавый.Ночи расплавленное стеклоструится лавой.Выбежать прочь и завыть как пёс:песня моя убита!Вон она, сброшена под откос,кровью залита!Это она кричала в ночи,в окошко билась...Не надо, сердце, молчи, молчи,тебе приснилось.Просто донесся чей-то смешок,просто во мрак заоконныйснова ушел этот странный стишоктак и не сочиненный.

Поэты

День голода, огня, чумыидет на нас в огне столетий.Поэзии свободной дети,что можем мы?Из берегов выходят воды,тоска теснит нам грудь.К распутью, друг свободы,и выбери свой путь!На нас идет беда —жестокая история:жгут села, рушат города,громят лаборатории.Мгновенно расползаетсяв развалинах зараза,народ бежать кидается,отравлен газом.Когда, тупы и бледны,чудовища лезут на свет,становятся ох как нужныслова!Твоё слово, поэт!

Хор I

В страшный час помолимся сновапока не в бездне, а в яви.Да вострепещет виновный.Бог нас оставил.

Хор II

Ни вины, ни бога не знаем,нам неведом страх пораженья!В руинах живут дела, иразум ведет к свершеньям!

Хор I

Злые орды, как вороны,Знамён полотнища рвут.В какую рвануться сторону?Мир кровью залит по грудь.

Хор II

В нас меры и эталоны.Души ясны.Это нашей знамёнакровью красны.

Хор I

Словно царь Иксион,отдан мир на мученье.Сядь, Судия, на трон.Свершись, Откровенье!

Хор II

В нас есть и сила, и воля —потоп остановим плотиной.Засеем голое полеи выстоим – мы едины!* * *Волшебные и колдовские,в своей лазури утонули.Несчастие глаза такие:приснились раз, – все сны спугнули.А как назвать их? – Висла? Гопло?Печаль славянская в них плещет.Слеза скатилась и просохла,а в них огонь купальский блещет.Как две весны, где льда обломки,пруды, где неба слишком много,и в берегах, до самой кромки —и восхищенье, и тревога.Нырнуть бы в синий ад плавучий,чтоб захлебнулся от тоски я.Пускай обворожат, замучатглаза такие колдовские.* * *В тучах крыльями блистаем.Там орел – наш горний брат —дарит нашей смелой стаемир, что грозами объят.Вдаль, туда, за океаны,где неведомые страны,грозен путь!В вышину, где стратосфера,где не воздухом, но веройдышит грудь!Летчик, бурями живущий,в те края, где рая кущи,дальние моря,снежная заря, —смело мчится,чтоб, как птица,там блеснуть.Ввысь – к звезде путеводной,хоть в пучине холоднойсмерть нас ждет!Нас об этом просиланаша юная сила,сердца взлет!* * *«Человек это звучит гордо», —сказал покойный Максим,а меж тем: тут колотят в морду,говоря, что ты сукин сын.Что же делать такому сынуза решеткой НКВД?..Так помолимся мы матерщинойпотускнелой алой звезде.

Февраль 1940