Два голоса, или поминовение

Мои похороны

Моя земля мне всех иных дороже,мне никуда отсюда не уйти,здесь всё кругом на молодость похоже,на юность, отшумевшую в пути.В окне я вижу тополя и поле,отсюда Польша сердцу так близка,что с ней я радуюсь и плачу поневоле,муштруя к битве слов моих войска.Слова мои поймет земля родная,хотя б из них хлестала кровь ручьем,ведь знаю: и стена тюрьмы сыраястихами обрастает, как плющом!Здесь шепчется со мной листок зеленый,ветра Мазовии качают тополя;и здесь, пожалуй, в отчий край влюбленный,навеки я усну – не правда ли, земля?Тогда меня укутай потеплееи обойми, чтоб слаще я уснул.И пусть шеренгой в траурной аллееродные вербы станут в караул,пускай они шумят мне на рассветепро светлый мой, про песенный удел,о том, как я любил на этом свете,о том, чего воспеть я не успел.

Магнитогорск, или Разговор с Яном

Сидим с Яном под арестом в охранкев тринадцатой камере, в центре города.Три дня назад взяли нас спозаранку,посадили и держат здесь под запором.Спать на полу не так уж уютно,дали суп – и собаке в горло не лезет.Ян в броню диалектики закутан,а я – в легкое облачко поэзии.Неистовый храп, смрад, насекомые...Что же, жизнь не увеселительная прогулка.На стене написано рукой незнакомою:«Да здравствует забастовка булочников!»Мне что? Меня не сломать им! Дудки!Пусть держат хоть до будущих святок.А вот Ян – у него катар желудка,и скоро пойдет ему седьмой десяток.Конечно, у него железная воля,порою кажется, что он сам из железа,но, когда в желудке начинаются боли,никакая диалектика в голову не лезет!Сижу и считаю часы. Яну что до кровати —задремал на полу, прислонившись к стенке,на лысине его, как на циферблате,четверть пятого показывают стрелки.Застонал, проснулся: спать жестко,расправил сутуловатые плечи.«Знаешь, – говорит, – в Магнитогорскесегодня задуют две первые печи...»Рассвет был серый, и полз он лениво,в смертном испуге над городом замер он,и я подумал: «Как жизнь красивадаже в этой паршивой тринадцатой камере».И еще думал о Яне, о многом, о разном,мысли связать далось нелегко мне.И пылали над нами в застенке грязномогромные магнитогорские домны.

Гаврань и Мурань

Камышовым долинам приснилисьчерные озера лесные.А в горах прояснилась погода,а в долине белые водыпо мелколесью теснились.О, как звало и пело,и ветром зеленым повеяло,прилетело облачко белое,солнце луч сквозь него продело,озарило и сразу развеяло.Зеленело, цвело, – закипая,клокотала глубь голубая,весною пушистой, сквозною,невероятной весною,какой не бывает.Через долину в далилесные радости звали,и забыли о небе хмуромприятели Гаврань и Мурань —оба к солнцу вершины вздымали.

Закат

По снегу, что выпал впервые,белый день босиком пляшет;кудри рассыпал ржаные,шляпой соломенной машет.Пламя пробрало соломурозово, зеленовато, лилово...Счастья – дню золотому!Славься, огнеголовый!Под небом, ясным подетски,за горою скрылась усталогромада света и блескаи на землю тенью упала.

Берёза

Береза, шумная, юная, на берегу стояла,береза взглянула в воду, испуганно затрепетала,бежать бы скорей, бежать бы, косы свои развевая.И не смогла. И заплакала. А почему – не зная.Я подошел к березе, чистой такой и белой,нож вонзил беспощадно в ее молодое тело,жадно напился соком – кровью ее живою,упал и заснул... Береза шумела над головою.Мне снились мои потери, мне снились мои печали,и ветви твои, береза, сочувственно трепетали.С ножом в руке я проснулся – короток сон злодея...Голубее могло быть небо, но быть не могло грустнее.

Скерцо

Сегодня снова то и делольет дождь. Угас последний луч.Ноябрь, как трагик ошалелый,хрипит в амфитеатре туч.Скандируя свою кончину,он под покровом мокрой тьмыгекзаметром прорвал плотину,залил дома, залил умы!Сквозь эти дни пройти попробуй —на всем отчаянья печать...И сам не знаю, отчего бымне было в эту ночь не спать.Впрямь это было безрассудство —с ней под дождем бродить всю ночь.В итоге воспаленье чувстваи грусть, какой не превозмочь.Душа напрасно ожидала,к чему старание мое?Стать мудрым сердце опоздало,и – бух! – тогда в небытие.Ноябрь, как трагик ошалелый,в амфитеатре туч почил...«Скажи мне, сердце, ты болело?»«Я, как всегда... Ты что – забыл?»

По правде говоря

Послал бы я музу к дьяволу —так ей, музе, и надо!А мне бы кислого яблочкаиз чужедальнего сада.А мне бы орешков с неба,птичьего молока,да смерть слетела ко мне бы,беспечна и легка.Слетела бы вдруг, без груза,только с глоточком «чистой», —и ну тебя к черту, муза,дописан «дневник артиста»!

Ночь

За окнами капли считает оттепель —пятьдесят, сто – не церемонится...Паркет поскрипывает – вот тебеснова и снова твоя бессонница.Ночь у кровати уселась – сводня,мыслям жестоким моим попутчица,ключ протянула: «Попробуй сегодня.Незачем столько напрасно мучиться».Рядами книги... Шекспир, Диккенс...Турецкая шаль небрежно брошена...И вдруг – все поразительно дико! —я в карты с гостем играю непрошеным.С фигляром сегодня я в карты играю,сдаю. Он цепью бренчит понимающе.Заранее проигрыш свой считаю,не кончилась страшная эта игра еще.Здесь дамы, тузы, короли и валетысобрались в купе с полуночного часа.И с ними я должен сидеть до рассвета,простым пассажиром третьего класса.

Улица Милая

Брониславу Линке

Улица Милая вовсе не милая,улицей Милой не ходи, моя милая.Дома стоят там важные,большие, трехэтажные,глядят сурово в небос тревогой, с болью, с гневом.За домом двор зловонный,в нем шум неугомонный,там дети бродят хилые,там с юных лет сутулятся,эх, улица ты Милая,ох, милая ты улица!На улице Милой – бюро похоронное,мясник, палатка с водою лимонною,для кукол лечебница рядом в подвале —вид более жалкий представишь едва ли.Вдруг «скорая помощь» проносится с шумом,чудак парикмахер в тринадцатом умер.Повесился; тщетно мечтал он о славе,напрасно фальцетом всю жизнь прогнусавил.Милая, если б могла ты понять,как тяжело мне по Милой блуждать!Стих не родится, бездомны мечтыв этом унылом гнезде нищеты.То был не парикмахер, а ангел невинный,с Милой в небо вознесся он, точно с трамплина,пролетал, белокрылый, над каждым он дворикоми кидал ребятишкам по белому перышку.Дети ручками перья хватали несмело,а потом с неба снег пошел, ангельски белый,люди шли, проклиная свой труд и усталость,ангел скрылся, а грязная лужа осталась.Ночью над Милой – оспою черною звезды,ночью над Милой – гнева мятежного гроздья,горя немало увидишь ты, милая, в Польше,Милая, номер тринадцать – нигде не найти егобольше.В подвале покойник – плач, суматоха...Плохо!Первый этаж. Еще хуже!Вдова парикмахера плачет о муже,плачет неистово,на втором – ждут судебного пристава,а рядом —отравилась кухарка каким-то ядом,на третьем – жандармы, сыщики, обыск.На четвертом – объявленья читают и смотрят в оба:не нужна ли рабочая сила.В мансарде девушка дитя свое задушила.Милая улица.Улица Милая.На улице Милой весны не знают,там деревья и в мае не расцветают,одни фонари там пьяны неизменно,ватагой гуляют по улице нищей,хмельные, качаясь, бредут до кладбищаи лбами стучатся о серые стены.Милая, я не решаюсь по Милой пройти,даже когда она мне по пути.Я обхожу ее в страхе, мой друг,даже когда я к тебе тороплюсь.Я, дорогая, боюсь:как бы я там не повесился вдруг.

Поэт и трезвые

Черный час я встречаю,черной песни начало.Дайте мне, люди трезвые,чарку крепкой поэзии —вина черного чару.Трезвые всё глазеют:«Пусть напьется сильнее,вдруг потом, среди ночи,он кредита захочет?»Бряк! Бутылка чернеет.Выпил в гневе до дна я,опьянел, запеваю…Эти смотрят сурово,подпевать не готовы.По второй наливаю.Ваше здравие, стая!Вы подальше бы встали:выпью чарку вторую —вас стихами убью я.Я забыть вас желаю.Обступили всей стаей,я же в стол упираюсь,выпил третью – о, Боже,стол мой валится с ножек,меня в звёзды бросая:«Приключение, здравствуй!Здравствуй, космос прекрасный!»Меж комет пролетаю,Андромеду хватаю,лик Луны вижу ясный.Расступитесь, планеты!Песнь ищу в бездне этой,лью вино из бутылив блеск космической пыли,но не слышу ответа...Я очнулся не рано,всё лицо – словно рана,кругом трезвые встали —меня били, пытали:чем платить я им стану?Я сказал: «Жизнь людская —мир без меры и края,коль любовь зазвучала:лишь любовь, а не чара —стих чудесный рождает».

Бар «Под Дохлым Псом»

Сердце вот-вот заплачет —и не пойму, о чём;выпить пора мне, значит,в баре «Под Дохлым Псом».Ноябрь продувал дороги,словно во флейту дул,догнал меня на пороге,в бар со мной проскользнул.«Выпей, вещун заботы,сборщик увядших листьев!Ветви ты нынче что-тоне до конца очистил.Лучше бы с третьим камрадом...Впрочем – можно и без...»Лишь произнёс – а рядомтретий приятель – бес.«Мне улыбнулась доляс вами – такими! – пить.Первый споёт мне вволю,будет другой мне – выть.Полную наливайте!Дёрнем – до дна притом!И всё про меня узнайтев баре “Под Дохлым Псом”...»И рассказы пошли без устатка,откровенно, в дымину, некратко.Напились и ноябрь, и чёрт,у меня же – слеза течет...И рассказы пошли, покатились;в зале пары в фокстроте сцепились,все орут и целуются шумно,по-дурацки, зловеще, бездумно,словно катятся пьяной волною,до утра по залу снуют...Молча пью у стены – и со мноюноябрь с дьяволом пьют.«Дьявол, бери мою душу,если хочешь ее забрать,но свои сорок лет – послушай! —я должен прожить опять.Дай в новом существованьеЛюбовь мне и смерть – как тут,И ветер попутный! Терзанья —Черти пусть заберут!Чтоб любить мне и драться снова,жить шумней, веселей.Радости – не спиртного —в жилы мне, дьявол, влей...»Был котелок на чёрте,он его сдвинул: «Брось!Видишь: в твоем эскортемы – унынье и злость;значит, ты жизнь растратил,всю – как один глоток...Фауст, старый приятель,твой наступает срок.К чему мне душа поэта,– глумился рогатый хам, —в тебе уже крови нету,её ты отдал стихам...»Чёрт с ноябрём пропали,куда? – не знаю о том,я же – на пол свалился в залебара «Под Дохлым Псом».Спиртное и вечность шумели...«Глядите: напился – жуть!»А я: «Пора, в самом деле.Такси мне... На Млечный Путь...»

В поезде

Чабрец и кашка полеваябегут – а кто быстрей? —на полустанке нас встречаяблаженством теплых дней.Глядим, как радость из печали,из поезда в окно,и как бы счастье мы ни гнали,нас обоймет оно.И светом неба голубого,и солнечным тепломнам в сердце радость хлынет снова,как в опустелый дом.Отдайся счастью и покоюи сон свой не спугни,но, как свечу, его рукоюот ветра заслони.

Примкнуть штыки

Примкнуть штыки!

Когда придут, чтоб сжечь твой дом,твой дом родной, твою отчизну,когда обрушат залпов гром,дождем железным с неба брызнути подойдут стальной ордой,чтоб ночью в дом ворваться твой, —стой у дверей, не зная сна,на страже будь,здесь кровь нужна!Штыки примкнуть!К отчизне давний счет имеем,его мы сами с ней сведем,но кровь свою не пожалеем,в груди и в песне кровь найдем.Пусть были здесь и казематы,и горький хлеб, и ранний гроб, —за меч, над Польшею подъятый, —пулю в лоб!Ты – снайпер сердца, снайпер слова!Что значит песня в грозный час?Сегодня стих – окоп стрелковый,сегодня стих – приказ:Примкнуть штыки!Готовь огонь!Когда ж над нами смерть нависнет,мы вспомним, что сказал Камбронн,и то же повторим на Висле.

Польский солдат

Голову свесив, вздыхая от боли,плетется солдат из немецкой неволи.Дороги забиты войсками чужими,и польская осень сияет над ними.В тени под березой он сел у дороги,глядит на свои онемевшие ноги.Разбит его полк, немцам отдали Раву,но он-то ведь дрался – и дрался на славу,с простою винтовкой на танки полез он,что ж, танки прошли – ведь они из железа.Последнюю пулю пустил под Варшавой,побрел по руинам тропою кровавой.Сожжен его дом, превращен в пепелище.Как он отомстит, безоружный и нищий?Береза, береза, веселой была ты,что ж грустные песни поешь ты солдатуоб армии польской, врагами разбитой,о нашей судьбе, о Речи Посполитой...Сидит он, усталую голову свесив,плакучей березы заслушавшись песен.Орла нет на шапке. И он безоружный.В любимой отчизне бездомный, ненужный.

Письмо из тюрьмы

Дочурка, в камере тюремнойписьмо тебе пишу.Стал вечер ночью постепенно,вокзала слышен шум,решёткой порванное, небосереет там, вдали,хватают птахи крошки хлеба,чтоб в мир вспорхнуть с земли.Не важно, доченька, что столькоменя ударов ждет:я тот, кто ледяную стойкостьв лицо судьбе швырнет.Ты знаешь: время убегает,как кровь из вскрытых жил...Будь счастлива, цвети, родная,на всё мне хватит сил,я нынче странникам ровесник,бреду изгоям вслед —я донести обязан песнюна дальний берег лет.

Разговор с Историей

Наставница жизни, История! Вонкакого даешь ты жару!Из-за решетки глядит Орион,как на нарах сидим мы на пару.Ты травишь древние анекдотыи смеешься им, сверху свесясь.Так в камере с видом на ведро тывеками сидишь, а я – месяц.О Бессмертная, скажи, откудав тебе страсть выкидывать фортели?Ну сама посуди: разве мудро —столько крови миру попортить?Почитай что на целом светене война – так чрезвычайка!Сокамерница, ответь мне:на чёрта нам эта пайка?Революционный поэт —чтоб сгнил в застенках советских?История, ну уж нет —не шути так по-детски!Стыдись: ты дама седин благородных!Выпусти из Замарстынова...(Хоть сразу же за воротамисрок схлопочем мы сызнова.)

Каштан

Каштан был весь в снегу, но почки набухали.В рассветных сумерках стоял каштан в печали.Неясный силуэт его встречали мына львовской улице, у стен глухих тюрьмы,и вешние ручьи по мостовой бежали.Мечтал я: лишь вернусь – и оживет природа,и пышною листвой оденется каштан,и почки, соками наполненные, вдругпрорвутся, белизной обрызгав всё вокруг.Ведь ширится весна беспечно, как свобода.О тот, кто над собой слыхал раскаты грома,тот, кто лишен тепла и ласкового дома,кто от людей закрыл истерзанную душу,молчит без слов, хоть слезы его душат:кому сказать? и как сказать – другому?Каштан, лишь ты делил беду мою со мною.Пространство меж тобой и мрачною тюрьмоюстояло предо мной в невыносимый миг,держа на привязи отчаянье и крик,и было для меня надеждой и мечтою.Как медленно, в тоске тянулись те мгновеньябез весточки, надежд, без слова одобренья,покуда не проникли в сон глубокийтеплом пропитанные мартовские соки —и вот решётка в солнечном свеченье!Об узнике одном храню воспоминанье.Он с пола вскакивал в час предрассветный, ранний.Весна тревожила его тяжелый сон,со звездами в ночи вступал в беседу онмолчанием – своей сердечной речью тайной.Весна в тюремную врывалась тесноту,тоскливые глаза ловили на летунеуловимую живительную силу,что корень, ветви, ствол и почки напоила.Свершилось наконец – и вот каштан в цвету!В бессонную тюрьму ворвалось трепетаньеживых цветов. Тогда с прерывистым дыханьембезумец бросился к решетке впопыхах,ее ломал и тряс он с пеной на губахи выкрикнул слова тяжелые, как камень.«Прислушайтесь, прошу: снаряды надо Львовом,пехотные полки идут в строю суровом,и пушки громкие там выстроились в ряд,там танки грозные по мостовой гремят,я слышу, как стучат уланские подковы...Над нами кружится эскадра непрестанно.Я должен быть в бою. Терзает сердце рана.И белые цветы... Весна вокруг, во мне...Взгляните вверх, каштан расцвел у нас в тюрьме».И рухнул на пол вдруг курсант наш бездыханный.Столь сладостного я не помню аромата,как той весной в тюрьме... И юного солдатая вижу пред собой, слагая эти строкив глубокой тишине, и слышу окрик четкий:«Эй, заключенный! Отойдите от решетки!»

Замарстынов, апрель 1940 – Иерусалим, апрель 1943

Дорога

Ксаверию Прушинскому

Дорога вела издалёка, дорога вела через Нарвикв Варшаву, во Львов и Вильно, на Вислу, за Буг,за Нарев.Понятно: еще не погибла, покуда не полегли мы!Подхорунжий, наш взводный, поглядывай на«максимы»,верно держи направленье, веди нас дорогойпрямою...Я в камере слышал те залпы норвежские над Москвою,с винтовкой рвался в атаку бежать, как в строю боец,я —но стволы были немы, и только стучало сердце.Дорога вела через фьорды, тянула от снежных глыбследчерез Венгрию, Буковину, Шотландию, Вогезы,Египет,сквозь тундру, тайгу и степи киргизские – из России.Эти дороги дальние в сраженьях солдат взрастили!Подхорунжий, наш взводный, смерти нет —лишь приказ непреложный,что ни могила – окоп, что ни труп – указательдорожный.Верный прокладывай курс через фьорды и белыеснеги:в Польшу ведет дорога из всех на свете Норвегий!Над дорогою той лети, мой стих жестокий и гневный,в край, что враг растоптал, в Варшаву, Кракови Гнезно,чтоб от немецкой крови стала Вислы струякиноварной,чтоб в победах терялась дорога через Москвуи Нарвик!

Метель

И Вислой и Татрами дышит пурга,и сыплются без остаткаоренбургские снегана польские наши палатки.Пути не сыщет из нас ни один,сколько бы ни глядели,и призраки варшавских руиндвижутся вдоль метели.Сияет в пурге Сигизмундов меч.Досягает до неба над Польшей.В снежных заносах Посполитая Речь,и дорога до ней, и войско.Снег засыпает руинами степь,пепелище в полон берёт,но гнёт ослаб, огонь окреп,и он очищает народ.Как тяжко брести сквозь кровавый свети кладбищенскую беду...Ветер в глаза. Оренбургский ветр.Я шел. Я пойду. Иду.

Не важно

И никак меня не касаетсячем Америка занимается,что там в Англии с демократией,и что Рузвельт ест – мне плевать, ей-ей...Я хотел бы на Жолибожеуслыхать, как шумят тополя,как поет несжатая рожь икак кузнечик звенит в полях,увидать, как над пеплом пожаровбело-красный стяг водружают,а потом – пусть меня на нары,а потом пусть уничтожают.Как потом обустроить державупусть Сикорский с Коґтом обсудят.Я хочу вернуться в Варшаву.Все равно. Пусть будет что будет.

Что мне тревоги

Была бы в руках винтовка,что осечки в бою не даст, —и что мне песок ливийский, что мне сибирский наст,что мне лагеря и тюрьмы, голод, цинга, скитанья —как хлеб и патроны, радость кладу я в солдатскийранец!Мне ни к чему награды, ни к чему мне венки и слава,мне бы крепкие сапоги, чтоб в них дойти до Варшавы.Хочу, чтобы грохотал по священной варшавскойбрусчаткекаблук, что выщерблен в Нарвике, в Тобруке в песоквпечатан.Много дорог позади, чужбина осталась в прошлом,любая земля была польской под солдатской подошвой!Что богатство – ведь мне ничего, кроме песен, не надо,мой дом в сентябре разрушили семь немецких снарядов.Яблони да цветы – возле дома был сад...Я вытащу из земли все семь немецких гранат!И поцелую землю – ту, что любил я с детства,а если рухну, то в Польше – на наш песок мазовецкий.Что мне тревоги, приятель! Нынче до края землинаши летят эскадрильи, наши плывут корабли.Мы всему миру покажем, что достойны своей страны —была бы в руках винтовка. А ещё – сапоги нужны.

Мавзолей Тамерлана

Вроде бы люди добры и спокойны,вроде бы им ненавистны разомбеснования, казни и войны.В людях – вроде бы – творческий разум...Тихо стою средь резьбы и глазури.Как я попал через дальние страны,тюрьмы, скитанья да всякие бурив этот последний дворец Тамерлана?...Мчались по Персии конные орды,мечеть за мечетью, за домом дом —рушили, рушили, рушили к черту —так же, как нынче: огнем и мечом!Силы монгольской всё больше и больше —рвы или стены – всё нипочем!Русь и Багдад, Украину и Польшу —так же, как нынче: огнем и мечом!Смерть оборвет победные громы.В память об огненной круговерти —возведут мертвецу хоромы.Жалобы жизни – спишутся смертью.Гибнут народы, гибнут поверья,гибнут империи и твердыни,гибнут завоеватели-зверивместе с воинствами своими.Как всё закручено в человеке!Немощна память, немощно слово!В землю уходят кровавые реки,кости становятся зеленью новой.Хочется верить: добры и спокойны, —люди придут на пахоту жизни,чтобы отбросить казни и войны.Чтобы поверить себе... И Отчизне.

Персия

Строй кипарисов,а ниже – олив трепетанье.Горы волшебные вижуи солнца сиянье.Светятся жидким топазомв долине потоки,с гор устремились и сразу —к сказкам далеким.Мчатся дорогой историинесытые войны...Бешено мчатся моторыпо нивам спокойным.Орды нахлынут злые,растопчут границы,в эти пласты нефтяныекровь просочится.Персия! Мирные песнинесутся еще над тобою...Ты, как Польша, чудеснаперед сентябрьской грозою.

Дамаск

В Дамаске – как в Завихостеили как в Вышегроде.Смотрю с моста,гляжусь в воду,носит меня по светус пустым, как всегда, карманомв battle dress[6] одетымPolish Forces[7] – капитаном.Фиалки цветут в Дамаске —весна. Мне очень жалко,что я, словно черт из сказки,в шапку не вдел фиалку!Город белый, белый,легкий, словно пушинка,день слагаю целыйлирическую чепушинку,и видится все яснеевремя свиданий нежных,когда в Уяздовской аллеедарил я милой подснежники.

У рек Вавилонских

Мы строить башню своюу рек Вавилонских не станем,мы в Польшу – солдаты в строю —маршем идти не устанем.Не верь аравийской звезде,и верить гаданьям не нужно.С тобой карабин везде —служба.Здесь нефть устремилась ввысьбез посоха Моисея.Крылатая стая, несись,на Вислу несись быстрее.Самолетов и танков строй,бешеный от бензина,мы поведем с тобойс песней про Буковину.И не услышим сквозь дымтруб иерихонских пенье,когда врага разбомбимво имя освобожденья.И мы по руинам пройдем,насмерть будем бороться,и польское эхо кругомна выстрелы отзовется.Европу и Африку мыпересечем на марше,без шума и кутерьмывернутся солдаты наши.И мирная встанет зарянад крышей родного дома,тогда штыки сентябряна плуги перекуем мы.

Когда я буду умирать

Я в час последний свойсам распрощусь со светом,ты надо мной не стой,не докучай советом!Хочу лежать одинс открытыми глазами,сжимать свой карабинспокойными руками.Ловить жужжанье пчелхочу на смертном ложеи видеть Вислы дол,где молодость я прожил.А если нужен плач,пусть лучший друг заплачет,когда в солдатский плащостывший труп мой спрячет.Похоронивши, пустьдрузья мои, родныесолдата вспомнят путьи песни боевые,потом пусть кровь прольют,отчизну защищая.Я песню им своюи меч свой завещаю.

Ничего больше

Ах, что там осталось? Разрушенный дом,невзрачная жизнь, промелькнувшая сном,погост, где моя похоронена мать,земля, что дарила свою благодать, —холмы и долины земли Мазовецкой,я слышу ваш стон под пятою немецкой, —и шум тополей, и над Вислой закаты,где счастье на миг улыбнулось когда-то,где сердце с любовью впервые спозналось...Там больше уже ничего не осталось!А мне что осталось? Скитаться, грустить,как лист, унесенный ветрами, кружить,и слушать волну у библейской реки,и видеть над Вислой во сне огоньки,и знать: не во сне, наяву надо битьсяза землю, с которой пришлось разлучиться,за дом, превращенный врагом в пепелище,за гроб материнский на старом кладбище,за то, чтоб с любовью вновь сердце спозналось...Да, больше уж мне ничего не осталось!

Стена Плача

Камни серого цветаи плач – сквозь тысячи лет.Я променял бы все этона Вербную и Новый Свет,посидел бы в «Земянской», в «ИПСе»,слез не пряча под веками,а во мне Апокалипсисоми Вавилонскими рекамирыдало бы, колыхаясь,Иеремиевой песней горя,сердце Варшавы – хаос,страшного сентября.Кровоточить умея,стихи ничего не значат.Я плакать пришел, евреи,к Стене Плача.

Via Dolorosa[8]

Иерусалимские стены,камни снесённого храма...Этой космической сценывстарь здесь разыграна драма.Было, и сгинуло сновав действах, в потоке столетийпреображённое слово,то, что за совесть в ответе.Сколько здесь улиц, но длитсяэта дорога, и что же? —на перекрёстках таблицы.Мороз по коже.Здесь он упал... Здесь взвалиликрест на него лиходеи...Снова упал, снова били...«Скажешь, кто царь Иудеи?»Кровь на челе из-под терний,вот он – гонимых союзник,жертва разнузданной чернии политический узник.Что ж моя память кровава,словно голгофские пики?Что в ней таится? —Варшава,плат Вероники.Я здесь не в поисках Бога,я лишь солдат, и не больше.Но ведь мой крест и дорога —это дорога до Польши.

Роза Сарона

Белые контуры Ерусалима.Ветер ливни пронес,и серебрятся, едва различимы,капельки в чашках роз.В этом краю, в былое влюбленном,столько библейских слов...Что же такое «Роза Сарона»? —Отзвук забытых снов?Роза Сарона... Пыль Иудеи...Боль порушенных гнезд...Или – в ночи, в плену у халдеев —сплетение южных звезд?Или же – в тайнах древних мелодийесть и ответ иной:канула роза в темный колодец,был нестерпимый зной,тонкие, крепкие девичьи пальцыподняли ввысь кувшин,к девушке грустно склонялись пальмы,кривые стволы маслин.Бедра плывут. Жара истомила.Тихо браслет звенит.В мареве жарком – отблески Нила,Дальняя синь пирамид.Кедры Ливана, горы Синая...Много искал я роз.Только вот Розы Сарона – не знаю.Не отыскал. Не принес.Белые розы в красных вазонах,быстрые взоры в окне...Есть ли взаправду Роза Сарона?Или – приснилась мне?

Моя комната

Я живу в стране паслёнов,и в любые окна перцынежнонежно и влюбленнотянут листья в форме сердца,как непрошеное счастьев суете сует безбрежной…Но душа, душа всё чащеи «влюбленно» ждет, и «нежно» —как не знать ей Палестинывесноватой и зеленой?..Пусть тебе расскажет стих мой,что живу в стране паслёнов.

Советы туристке в Иерусалиме