Два голоса, или поминовение

II

Красных ряды пошатнулись...И вот, сверкая сталью,в узкие монмартрские улицывступают солдаты Версаля.И там, где в марте убитыгенералы Тома и Леконт,офицер, напудренный, бритый,кричит, обходя фронт:«Солдаты! Вырвать с корнемэту сволочь! Пленных не брать!»Солдаты, как скот, покорны,ставят к стене по десять в ряд.Под стеной – залпов раскаты,кровь под ногами, склизко...Понуро глядят солдаты,кепи надвинуты низко...

III

На кладбище Пер-Лашез каштаны зелены,дышат маем потоптанные травы,на травах трупы расстрелянных«во имя закона, порядка и права».Генерал Галифе, отдавайте приказы,пусть стреляют солдаты – так велено!По двадцать, по сорок, по двести сразу!Пять, десять тысяч расстрелянных...Генерал Галифе, за расстрелянных пачкамиждут вас от Франции почет и награда.Генерал, сапоги у вас кровью запачканы!Генерал Галифе, вы пропитаны смрадом!На кладбище Пер-Лашез спускается вечер,белая луна в сумеречном крепе...Все кровью пропахло здесь человеческой!Это не кладбище, а призраков крепость!

IV

Ночь зловеще луннаязастыла без движения,тучей над Коммуноюнависло поражение.Осталось уж немногонадежд и баррикад...«На смерть – одна дорога,и нет пути назад!»Домбровский пал от пули,Риго настигла месть,на перекрестках улицрасстрелянных не счесть.И пьяны кровью алойрасстрелянной толпыжандармы, генералы,банкиры и попы.Шагает по Парижуих злобная орда,тела на пики нижет,победою горда.Париж, ты гибнешь с честью,Коммуна не сдалась...На улицах предместийнедаром кровь лилась!

V

«Гражданин Делеклюз, спасаться вам надо.Баррикада падет, верная смерть впереди!»Встал, опираясь на палку, над баррикадойстарец седой с красною лентой поперек груди.Шато д’О врагами захвачен. Правый берегеще дерется. Левый – в версальских руках.«Коммунары, вперед!» Площадь глазами смерил:он один. Лишь ветер играет в седых волосах.Медленно, опираясь на палку, взошел на баррикаду,где сотни жизней версальский огонь оборвал.Как капитан корабля, один над разбитой громадойделегат Коммуны на кровавые камни пал.Шум и стрельба. Банда версальцев, озареннаяпламенем.Дорога свободна! Но что это? Стой!Труп бессильный, точно древко без знамени,а под ним – кровавое знамя мостовой.

VI

Стрельбою гремит площадь.Горишь, горишь, горишь!Умирая, и то не сдаешься,окровавленный, грозный Париж.Если путь к отступлению узоки надежд на спасение нет,за смерть своего Делеклюзазаложников ставь к стене:епископ, банкир, шпион,жандармы и иезуиты...Сорок восемь... А у нас легионрасстрелянных и убитых.

VII

Сдержи свой крик,смелее будь, —версальский штыкпронзает грудь.Пусть камень мокр —в крови людской, —двадцатый округпродолжит бой.Последний выстрелеще далек.Вот снова быстровзведен курок.Целься! Пли!Зажги запал!Штыком коли,пока не пал.

VIII

Борись, баррикада!Пади, баррикада!Гневно вздымайся,песнь баррикады!Червоннокрылая,грозной громадою,птицей над трупамимчись со снарядом!Борись, баррикада!Пади, баррикада!Будет победа,будет расплата!Рабочие мира,запомнить вам надовеликое делопролетариата!Пади, баррикада!Взвей знамя выше!Ты, не сдаваясь,погибла без стона,последняя, грознаяв мертвом Париже,непобежденная,непобежденная!

IX

Тридцать тысяч под пулями пало,сто тысяч заковано в цепи...Крови не стало и сил не стало,Париж помертвелый в траурном крепе.На улицах всюду воззвания:«День наступает, когда вынайдете опять, парижане,в столице порядок и право!»Мостовая, разрытая для баррикад,каменные зубы скалит,залпы трещат, цепи гремят,маршируют солдаты Версаля.Буржуа, возвращайся в столицу,воздай хвалу своему Иисусу!Еще горят последних пожаров зарницы,повсюду безлюдно и пусто.

Рембо

«О нет, не петь для тех, что праздно суетятся,и не идти туда, где корчатся уроды, —я песнею моей взлечу легко, как ястреб,взлечу задумчивый, угрюмый и свободный,вам не поймать ее погаными руками —она взмывает ввысь, легко парит, но вдругс лазурной высоты срывается, как камень,и кружится земля, и замирает дух...» —так шепчешь ты, поэт, шагая в час рассветабульварами. Повис туман на гребнях крыш.И чудится тебе, что Сена – это Летаи скорбною ладьей плывет по ней Париж.Послушай, подожди! Людской крови багрянецрастоптан сапогом ликующей толпы,над трупами бойцов – тысячезадый танецблюющих, блеющих, рыгающее-тупых,ты только приглядись – о, сутенеров роты! —вскипает в сердце злость, пронзает сердце боль —ты слышишь голоса сквозь пьяную икоту:«Поэт, поди сюда и петь для нас изволь!»Бесовский карнавал душа едва ли стерпит,ты в корчах разглядел удушья торжество, —но этот же Париж гляделся в очи смерти,когда гуляла смерть по улицам его.В тени каштанов вырастают привиденья,в весеннем воздухе еще дымится кровь,а в сердце – тайный страх и пьяное круженье, —что жеребячий смех иль жалобы стихов?..Быть может, ястребок, ты отдал сердце миру,в болото слез людских швырнув его с небес, —и что ж? Вокруг тебя роятся лишь вампиры,а те, кто нынче жив, – гниют на Пер-Лашез?.....И не останешься ты в этой лодке мерзкой,так тошно в скопище галдящих упырей!..Прощанья – ни к чему. Уйди от них скорей,такой задумчивый и равнодушно-дерзкий.Уйди от них скорей. Ты – сын иных созвездий,а мы – сыны Земли. Куда податься нам?В изодранной суме возьми лишь гнев да песни,а молодость свою – раздай морским ветрам.Изгнанье – навсегда. А мразь на этом светеодним безмолвием презренья удостой...Но, мальчик мой, скажи, как маленькой планетевместить всего тебя, с раздумьем и тоской?

Параграф

Тишина была тяжкая, нудная,мухи ползали по окнам.Защитник, исчерпав красноречие скудное,сел, протирая очков своих стекла.Слышно было: кто-то зевал,бумага кругом шелестела...На столе предмет деревянный стоял —крест и на нем распятое тело.Деревянный свидетель в процессе,подобно всем остальным, молчал,лишь осенние мухи, крылышки свесив,предсмертным жужжаньем наполнили зал.Встал судья... Но что это? Как это?Рухнули с треском дверцы огромного шкафа,с полок, из фолиантов, кодексов и актовпараграфы посыпались на пол.Лопнули пандекты разбухшие,и ринулись на стол и на ска́мьирои отвратительных мушеки червей с двумя хвостами.Замер зал, молчанье все глуше,вдруг крики: «Где выход? Спасите!»Но поздно! Уже наползают и душатрои этих мух омерзительных!..Лезут черные, короткие, продолговатые,вползают одна за другою в рот глистом.Идет меж них перекличка: сотый, сто пятый,сто пятьдесят шестой.Сидят уже тучей на каждом предмете,в коридоры и в залы ползут без конца.И вдруг на судью я взглянул и заметил:у него параграф вместо лица!Задрожал, побледнел прокурор(прокурорская лирика нам знакома!),когда судье он шепнул: «Приговор!» —не знал, по параграфу – по какому.Из себя не могу я выжать ни слова,горло мое крючками сжатопараграфа пятьдесят второгои сто пятьдесят девятого.Параграфы петлей затянули шею,параграфы камнем на голову падали,параграфы распухали, жирея,вскормленные беззакония падалью!..И вдруг, наконец, очевидно мне стало,мыслью этой как молнией я поражен:здесь защитников вовек не бывало,здесь каждый заранее осужден!И я за провинности миру плачу́,осужден на пожизненное молчанье,но я кричу параграфу-палачу,чтоб он отменил наказанье,ибо не раскрепощенная словомвечно терзается мысль-калека,как на судейском столе дубовомраспятая фигурка человека.

Луна улицы Павьей

Золотая луна над улицей Павьей —словно хала. Но всё это – прибаутки.И был мальчонка-портной в Варшаве.И было имя ему – Исаак Гуткинд.Луна над Варшавой – прочих лун не краше.Утро каждое – раным-рано —открывал мастерскую Исааков папаша,звон трамвайный будил Муранов.Мастерская выходит во дворик.Обстановка, конечно, бедная:грязь, вонища, торгуются, спорят...Ицек рос, никому не ведомый.Хвост селедочный да ломтик хлеба —разносолов иных не прибавишь.И глядел на трапезу с неба,проплывая над улицей Павьей,лунный диск... Так сурово устроен свет,так не щедро отмерены детства пределы:уж как про́било малому десять лет —началось портновское дело.Шил ребенок, да размышлял втихомолку:«Ведь луна – золотая пуговица, —мне б найти такую иголку...» —А отец визжал: «Работай, курица!»Как заплаты на лапсердаке —год за годом и день за днем...Отец – как портной-бедолага всякий —взял да и помер за шитьем...В жизни случаются злые шутки,да и как понять сюрпризы бытия?А ты, забитый подросток Гуткинд,о чем ты ведал, кроме шитья?Детских недоумений россыпь,нищета, унижений тайна... —И отгадки на все вопросыон искал в брошюрках случайных.С голытьбой не напрасно общенье:на Налевках, на Павьей, на Гусьейон усвоил такие реченья:«Быть людьми. Устоять. Не струсить».А в брошюрках – словечки разные,мельком слышанные когда-то,про порядки про буржуазные,про единство пролетариата,и шептали портные старшиео былых революциях грозных,о премудром учителе Марксе,о Ленине, Карле и Розе, —этой долгой повести главы,эпизоды жаркие, скорбные...В те поры профсоюзам Варшавынавязали высокие нормы...С транспарантом тяжелым Гуткиндшел с другими рабочими рядом.Кулаком рассекли ему ухо,и – живым манером – в тюрягу.Сидит Ицек четвертый год:у судей коротка расправа, —на решетки свет золотистый льетлуна, что с улицы Павьей.Луна, лунища, посвети сильнейнад Дикой, над Павьей, над Кармелитской!Да жив ли он в лапах этих людей?И что они делают с Ицеком?..Льется жизнь печально и странно...Только, граждане, что за шутки?Всколыхнулся опять Муранов,В самом центре событий – Гуткинд...Post scriptum...Как-то мне на днях передали листки:почерк вроде знаком – я развел руками, —«Вы, товарищ Броневский, напишите стихипро нашу двадцать первую камеру...»

14 апреля

Памяти Владимира Маяковского

По ту сторону радостиждут усталость и смерть.Всею жизни громадойих значенье измерь.Но, из сумрака вышедши,прогремит оратория,в небо взвитая выше, чемчерный дым крематория.Пусть нам слово, как радий,прожигает сердца.Слава павшим собратьям,нам же – путь без конца!* * *Друг мой, судьба нас разъединила,мы расстаемся чужими, право, —ты в Лодзь свою едешь, а я в постылойи чужой мне останусь Варшаве.Знаю, тебе ни к чему быть поэтом,лирически заливающимся сверчком,в каменной Лодзи, в бетон одетой,каждый шаг твой отзовется стихом.Знаю радость борьбы повседневной,и зависть берет: она так легка,а мне тяжелей – во мне бьются гневнопесня, боль и человеческая тоска.Приемлю я всё, чем живет наш век,радость и боль всем дарю с любовью,сырье моей песни – всегда человек,и песня моя вспоена моей кровью.Как мог не понять ты, мой друг дорогой,где я силу беру, в чем я мощь обретаю?Со стихом, как с мечом, выступаю я в бой,со стихом я люблю, со стихом я страдаю.Свою не отдам я стожильную лиру,никто не коснется стострунной моей,я сам понесу ее, грозную, миру,хоть будет она всех гробов тяжелей.И мне не изменит вовек моя песня,она поражения не признаёт,из сердца взлетит, как орел в поднебесье,и ринется хищно на сердце твое,с добычей своею над скалами голымипромчится туда, где течет безмятежная Лета.А если умрет – упадет она голубем.Только так умирают поэты!

Стихи о ранней весне, написанные поздней осенью

I

Живу себе, зовусь поэтом, —не важно это ни для кого.Толкусь по Варшаве, в бетон одетой,творю стишки из ничего.Живу в мансарде на Мокотове,питаюсь простейшей снедью,по вечерам гляжу на тучи суровые —олово, сплавленное с медью.В тесных быта расщелинахпомеркшую радость лелею,пока придет весна, – как подстреленное,сердце тогда замлеет.Тогда каждая зеленая поросльв сердце отдается фразой,и каждый листик порозньпревращается в слово бессвязное.Тогда из ничего рождается стих,боль и радость – из ничего.Не сплю до утра, встаю тихий, —не важно это ни для кого.Страшнее всего слушать издалека,ночью, когда все шумы смолкнут,как шумит и бурлит, набегая, река,Как волна, нарастая, врывается в окна.Схватит за волосы оторопелогои понесет неудержимо и быстропо крутой и скалистой тропемежду творчеством и самоубийством.К утру я совсем измученный,все таким мрачным кажется,и взгляд жены, даже самый лучший,ложится на сердце тяжестью.Обжигает ноги бетон разогретый.В этом стихе есть что-то злое.Живу себе, зовусь поэтом.Кому до этого дело какое?

II

Когда в окно вползает тишь,и пульс стучит, и ты дрожишь,и вдруг несозданные строфыударят в мозг, как катастрофа,и видишь кровь, в тумане мир,и сыплются удары слепо,и ты кричишь: «Приди, возьми!»,и ты замрешь, – знай: это эпос.Когда ж рассвет, как сон ребенка,благоуханный, ясный, звонкий,во мгле и радости, как птица,с тобою в небо устремится,и робкий стих, едва намеченный,как лилия, как резеда, как ирис,вдруг расцветет – дышать уж нечем,и ты замрешь, – знай: это лирика.

III

С утра сквозь сон стихи родятся,кружить с аэропланом хочется,открыть окно и рассмеяться,и прыгнуть в небо, в радость, в творчество.Свод голубой и еле видимый,цветочки-тучки в ясном небе.Дочурка милая, ах, если б выдуматьеще звончее песню мне бы!Цветочки в небе, незабудки.Не будет снега, дождь не капнет,и туч не станет через сутки...«Шла по доске высокой цапля...»Еще ль рассказывать, малютка?

Борис Пастернак

Мчатся тучи под ветромв черном ливневом шуме,ртуть растет в термоме́тре,нарастает безумье.Месяц синий и мёртвый,как стеклянный осколок,кровь стучит по аорте, —в сердце – словно бы сполох, —и растет без пределастрок и образов груз, —по разбитому телумчит взбесившийся пульс.В этой ливневой жутиплоти женщин, кометы...Окна настежь – и ртутьюРазнесён термоме́тр!Из надрезанной жилыльется стих невесомый.Полшестого пробило.Хватит. Надобно брому...Кто по комнате рыщет?Кто стоит у окна?Листья пахнут кладбищем.Осень. Вечность – темна.Трудно тьму эту вынести.В мир сырой и безгласныйты стихи свои выплесни,как из рюмки – лекарство.

Каламбуры

Лопнуло сердце знояза Волей и за Охотой;забрызганы рыжей кровьюЖелезная, Медная, Злотая.Ослеплён восторгом кипучим,как краснеют кровью – изведал я —дома, и дымы, и тучи —золотые, железные, медные;чёрным дымом – улиц вечернихкаменное кровотеченье,а тучи – багровые стервы —ужасали мертвенной тенью!«Нет ни охоты, ни воли, —думал я, – сердце разбилось...»Но брёл и брёл поневолерыжим вечером, по Красивой...

Промельк тени

Скользнула птица черной теньюв квадрате солнечном окна.И что же? Вновь простор весеннийи небо, где не видишь дна?А всходы? Зелень? По равнинампотоп травы, листвы разлив.Родная, далеко идти намв напев берёз и шепот ив.А путь всё длится, жизнь всё длится.Полжизни пронеслось, как день?..Как миг... Промчалась с граем птица,и по окну скользнула тень.

Звёзды

Под этими звездами трудно нестьмолчанье, молчанье, молчанье...Но на помощь прорвутся песньи – немужское рыданье.Как безбрежен свет,небо – звезд водоём.Муза, нам про́било тридцать лет.Скажи, куда мы плывем?

Стихии

Так чего ж от меня желаетмир, погрязший во тьме молчанья,в час, когда я иду, пылаясветом тяги людской к Познанью?С жаром, хладом, грозой боренья —со стихиями бьётся разум;в этой битве вооруженье —и пространство и время разом.То иду по пескам, сгорая,то сражаюсь с рекой бурливой,ветер воет в степи без края...Славлю ветер, пески, разливы!Славлю разум, что в мире этоми творит и несёт свободу,осветив Прометейским светоммир – до самого небосвода.Так идём же, не отступая,города и заводы строя,ибо сзади – вечность слепаявместе с ночью глухонемою.

Возвращение к стиху

Топот стиха – на славу!Это отчаянно мчитсямиг мой, несущий отраву,вечности нашей частица.Воображенье летуче,сердцебиенье всё чаще,мысль над провалом у кручи,взгляд в глубину уходящий.Ночь. Тишина. Возникаетзов пустоты бесконечной,и на уста нам стекаетПуть леденеющий Млечный.Воздух для песен нам нужен,крови хотят наши души,горек напиток, к тому жетопот всё глуше и глуше.

Тревога и песнь

Может быть, ничего и не было?Год пройдет, или два, или икс —мои мысли – черные лебеди —уплывут вниз по Висле – в Стикс.Кто бы сердце поставил заново? —Я свое расшвырял для других:не по формуле и не заумьювозводил я и жизнь, и стих.От тревоги – и в горле горько.Я распелся бы во всю мочь, —только вот – перехвачено горло,только хрипом хриплю сквозь ночь.Но и в хрипе – сила поэта.Мы еще – своё пропоем.Не поддамся этому свету.Не возьмет он меня живьем!

Безработный

(Тюремная песня)

Ни поесть, ни попить, —как работу раздобыть?Вот наняться бы теперь мнек каменщику в подмастерья,чтобы есть и пить.Братец, эй! Берись за дело,чтоб оно в руках кипело,а потом поешь-попьёшь.К кирпичу кирпич ложится,воздвигается темница,в той темнице ты сгниешь.Нет, не сяду под замок,белый свет еще широк.Молот звонкий я достану,подмастерьем в кузне стану,белый свет широк!Братец, ой! Напропалую,на потребу палачу,цепь пройдет сквозь горна пламя,звенья станут кандалами...Я носить их не хочу!Надоело голодать!Камни, что ли, мне глодать?Надоела эта доля,безработица, неволя, —братья, долго ль ждать?Эй, товарищ, есть работа!Скоро взмокнешь ты от пота.Тяжкий молот свой возьмешьи, разбив свои оковы,в час расплаты в бой суровый,в бой решительный пойдешь!

Полицейские псы в Луцке

Нине Матуливне

Слёзы смени на камень,пусть будет чутким ухо:воют полицейские псы ночами,протяжно, хрипло и глухо.Их слышно повсюду ночьюво тьме, на Польшу упавшей,хоть сапогами грохочутполиции, армии марши...Учат псов дотошно и тонко,комиссару Зарембе спасибо:псы сумеют впиться в мошонкутому, кто молчит как рыба.Комиссар Заремба ведёт дознание,слышен ремней натянутых звук:«Бей в морду, Постович! Говорить станешь?Ещё хочешь, падаль? Бей, Ткачук!Вон его... Есть ещё?» – «Пане вельможный,тут ещё девки, одна ничего...Пусть пан комиссар скажет “можно”,найдётся способ... Ну и... того...»Нага, беззащитна, мученьям чужая,связаны ноги, запястья рук...А глаза! – волками на псарне сверкают...«Теперь нагайкой! Жги, Ткачук!»Пёс полицейский долго вылв тюремном дворике в полночь,он чуял кровь из порванных жил,Выл и скулил: на помощь!Выл долго, протяжно, жуткопо-человечьи рыдая...Загнали собаку в будку,и вновь тишина глухая...Вой этот слышу и слышу.Сердце, твердей, как сталь!Друзья, говорю я всё тише,но уносится шёпот вдаль,ведь в шёпоте сила скрыта,в шёпоте гнев лавиной,вслед песне – поруганной,битой, как Ты, товарищ мой Нина.

Товарищу по камере

Дверь окована, заперта дверь,и решетка в оконце под сводом...Здесь надолго ты заперт теперь,здесь пройдут твои лучшие годы.Должен стиснуть зубы, и ждать,и мужаться душой непокорной...Что же ночью не можешь ты спать,все шагаешь по камере черной?Отчего твои пальцы впилисьв эти прутья решетки железной?За окном настоящая жизнь,и ты рвешься на битву из бездны?За решеткою – даль без конца,так и тянет в нее окунуться!Слышишь, слышишь посвист свинца?Слышишь, слышишь гул революций?Будь же крепок, мой друг боевой,не страшись окружающей ночи,все восставшие братья с тобой,вместе с партией нашей рабочей.У врага еще есть динамити штыков и винтовок немало,но мы знаем, он будет разбит, —и низвергнем мы власть капитала.День весенний настанет, поверь,воцарятся и радость и счастье,распахнется железная дверь,распахнем ее сами – настежь!

Последний крик

Последний крик

День гнева – голод, огонь и во́йны —встает из ночной мороки.И я взываю, как встарь пророки,поэт, в своем сердце вольный.Голос мой океан исторг,всем гибель сулящий вскоре.Четверо мчат на запад и на восток.Горе! Горе! Горе!Горе вам, гордые зодчиенебоскрёбов – Богу наперекор!День страшный встает из ночи,будет голод, пожар и мор...Живая, хоть схожа с трупом,готовит новшества адскиеослепшая цивилизация —жена, одетая в пурпур.Всё страшнее страда.Яростен шаг истории!Выгорят города.Рухнут лаборатории.Слышу новых потопов прибыль,слышу топот мильонов ног.Знаю: за мною выбори слов, и дел, и дорог.И возглашаю, в себя углубленный,как Иксион, на колесе распялясь,над реками грядущих Вавилоновсбывающийся Апокалипсис.Когда ж настигнут меня мутные волнывойн, поветрий, зарев, голодных будней,я – как бутылку с тонущего судна —брошу крик мой последний: вольность!

Друзьям-поэтам

Мало нас,но в толпе без труда мы сходимся,связанные железным шагом,песней железной связанные, —мы,поджигатели сердец,бомбометатели совести,рецидивисты мечты,гнева и энтузиазма.Словом, голым и скованным,как Прометей навечно,мы освещаем без страхабездны времён позора.Придет день,придет —и радостно будем жечь мы!Пусть пока за́ткнут кляпом роти коленом сдавлено горло —в сиянье грядущих днейслов наших встанут полчища.Вооружим их сегодня,а завтра – венчаем славой,чтоб стать им законом и силойнад Землей, Европой и Польшей,вековечней таблиц законов Римаи выше, чем Вавель.

Твёрдые руки

Уголь кричал, и нефть голосила,медь и железо в недрах взывали:«Сделайте нас человечьей силой,руки-машины из твердой стали!Сделайте нас толпой паровозов,слесарь, литейщик, горняк и механик,и поведите, грохочущих грозно,за горизонт, в отдаленные страны.Пусть вырастают трубы, заводы,множат, гудя, человечью силу!Тверже машины – руки народа!»Уголь кричал, и нефть голосила.«Вечно в труде мы, всегда в напряженье, —слышно рабочих ответное слово, —мы на работу идем, как в сраженье,по принужденью земли суровой.Бьем ее молотом, бьем киркою,вырвать стремясь крыло для полета,чтобы потом разумной рукоютвердо держать штурвал самолета.Тверже земля, чем наши руки,нужно ее схватить за горло,вырвать богатства в труде и муке!Бей ее, молот, буравьте, свёрла!Мы завладели навек огромнымшаром земным – за градусом градус,руки построят на нем бездомным дом,где, как хлеб, разделим радость»

На смерть Анджея Струга

Мы – подпольных людей потомки —рождены в сырых катакомбах,вырастали в глухих потёмках,наши годы – история бомбы.Век рукою пятого годанам её за пазухи втиснул.Наши школы – ночь, непогода,мрак и виселицы над Вислой.С этой бомбой нас жизнь таскалапо фронтам, потрепав порядком...Но поэзия нам помогалапобеждать и в споре, и в схватке.Анджей, ты нас учил: негожес пораженьем смиряться в печали.И мороз подирал по кожеот того, как слова звучали!Ты учил нас, как братом братапризнавать по делам – не по крови,ты воспитывал демократав каждом мальчике польской нови —чтоб народу служил непреклоннов отчизне станка и плуга…Так опустим стяги с поклономПеред гробом Анджея Струга.

Честь и граната

Лезут фашисты. Прут марокканцы.Грозно кулак вздымается сжатый:небо Мадрида в кровавом багрянце.Честь и граната! Честь и граната!Честь и граната – доблесть, и сила,и обновляющая отчизна...Сжатый кулак, чтоб верней сокрушил ончерные батальоны фашизма.Рвутся снаряды в небе Мадрида,пахнут знамена кровью и гарью.Честь и граната! Слава убитым!Ружья солдатам! Arriba parias![4]Вышли литейщики и рудокопы,вышли кастильские хлебопашцыв битву за фабрики и за копи,в битву за землю, в битву за пашни.Вышли на битву люди свободы,вышли во славу земли испанской,чтобы не быть ей, как в прежние годы,вновь королевской, княжеской, панской.Бьются мадридцы в кровавой пене,и гвадаррамцы, и самосьерцы...Пролетарии не падут на колени,стоя глядят они в очи смерти.Республиканцы, разите вернее.Братья испанцы, слушайте брата:я вам бросаю за Пиренеисердце поэта – честь и граната!

No pasaran![5]

Республиканцы насмерть стояли,кровь их на землю сочилась из ран,на обожженных стенах развалинкровью писали: «No pasaran!»Выбита надпись огнем и металломсредь баррикад из сердец и камней.В битве свобода Мадрида вставала,жизни дороже, смерти сильней.Враг наступал на свободу два года,веруя в силу огня и меча.Статуей родины встала свобода,выдержав натиск, насилье топча.Стих мой – он братство и равенство славит,залит он кровью собственных ран.Если умрет он, пускай оставитслово надежды: «No pasaran!»

Родной город

В жизни не прошел и полдороги,но повсюду ждет меня несчастье.Сердце! О минувшем, о далекомрасскажи без слез или расплачься,воскреси на миг тех лет отраду,я тогда на мир смотрел по-детски....Дом над Вислой, окруженный садом,на холме высоком мазовецком...Если б знали вы, как там поетсястарой звонкой меди на закатах,когда лижет языками солнцегребни волн, от солнца рыжеватых!А когда на берегу стемнеет,бор сосновый погрузится в думу, —звуки ночи над равниной реют,вороны слетаются за Тумом.Отзвонить отходную бы надо,сердце, старине той, в землю вросшей.Я отсюда уходил в солдаты,и в тот город не вернусь я больше,но, идя по жизни, часто, частовспоминаю край, который дал мнете слова, какими пел о счастье,и любил, и побеждал страданье.Люди лет далеких! За любоеслово вам великое спасибо,пусть вам Вислою шумит, сосноюветер, что следы мои засыпал.

Маннлихер

Жизнь меня не гладила по шерстке,не подносила манну на блюде —ну и ладно, ну и черт с ней:только так и выходят в люди.Был щенком совсем еще глупым,когда взял я винтовку в руки,зубы стиснув и лоб насупив,шел сквозь грозы, сквозь смерть и муки.Так солдатом стал закаленными узнал я, почем фунт лиха.Был щенком слепым, несмышленым,в мир глядел за меня маннлихер.Наглотались мы вдоволь дымана зеленых полях у Стохода...Там оставил друзей любимых:не вернулись друзья из похода.Что ж отвечу я им на тризне,когда юность во сне предстанет?..Не был, не был я баловнем жизни,не добрел до цели желанной,но солдатом шагаю снова,и высокая видится цель мне.Как маннлихер, бьет гневное слово,как винтовка – мой стих огнестрельный.